Сообщество «На русском направлении» 09:57 3 июля 2020

Восхищение Кожиновым

к 90-летию со дня рождения русского мыслителя

Пусть и "некруглый", но юбилей Вадима Валериановича Кожинова (5 июля 1930 г. — 25 января 2001 г.) — позволяет ещё раз вспомнить об этом удивительном человеке, который во многом определил "лицо" русской литературы и культуры последней трети ХХ века, а в каком-то смысле определяет даже сегодня, спустя почти двадцать лет после своей смерти.

Да, о нём сейчас говорят мало: иных уж нет, а те далече. Молчат и бывшие недруги, немало от Вадима Валериановича при его жизни претерпевшие, и бывшие соратники, которые все давно уже "сами с усами", и про то, что они — "птенцы гнезда Кожинова", вспоминать не особо желающие.

Самому юбиляру от того, ясное дело, уже не убудет и не прибудет, но попытаться расставить некие "точки над i" здесь и сейчас — кажется, самое место и время.

Не погружаясь в глубины кожиновской биографии (хотя там немало интересного, в том числе — подводных камней и течений), следует сказать, что до поры до времени она шла по накатанной колее советского академического учёного: школа — вуз (филологический факультет МГУ) — аспирантура (Институт мировой литературы АН СССР) — защита диссертации ("Становление романа в европейской литературе (XVI-XVII вв.)". 1958 год, пик хрущёвской "оттепели", 28-летний кандидат наук, работающий в самом что ни на есть главном "литературном храме" страны, в друзьях у него — чуть ли не весь будущий "цвет" советского диссидентства, а тогда — юных столичных интеллигентов, "детей ХХ съезда" и фестиваля 1957 года, мечтающих о едином счастливом человечестве будущего, окрылённом совместной победой над нацизмом и сталинизмом… О том самом "счастье даром для всех, и пусть никто не уйдёт обиженным!", по формуле братьев Стругацких. "В частности, в моём доме — вернее, между моим домом и домом Гинзбурга, делался такой известный журнал "Синтаксис", — признавался Кожинов.

"Сгубила" же Вадима Валериановича для дивного мира "общечеловеческих ценностей" — впрочем, это лишь моё личное предположение, скорее даже догадка — его интеллектуальная честность, помноженная на педантичность: имея доступ к спецхрану, в процессе работы над своей диссертацией он наткнулся на работы Михаила Михайловича Бахтина и настолько впечатлился ими (а это нужно было ещё суметь, далеко не всякий способен воспринять красоту такого рода!), что вместе со своим коллегой Георгием Дмитриевичем Гачевым "махнули" в столицу Мордовской АССР, в Саранск, где "за 101-м километром" от столиц тогда жил и работал Бахтин. Они поехали туда, как рассказывал сам Вадим Валерианович, чтобы не только выразить свою признательность пережившему "сталинские репрессии" учёному, к тому же — инвалиду, поддержать его. Но, как выяснилось уже после первых минут беседы — опять же, по словам Вадима Валериановича: "Это мы были — инвалиды и нуждались в его поддержке". После знакомства с ещё неопубликованными тогда работами Бахтина у Кожинова даже возникло разочарование в своей научной работе, поскольку он больше не видел в ней никакого смысла и даже хотел отказаться от издания своей книги "Происхождение романа", основанной на материалах кандидатской дисертации: "Это была словно астрономия Коперника в сравнении с астрономией Птолемея. Я писал свою работу не очень по-марксистски, но всё-таки в традициях гегелевской эстетики. А Бахтин всё это разрушил и построил свою, живую эстетическую Вселенную!" С учёной степенью кандидата филологических наук Вадим Валерианович затем и прожил всю оставшуюся жизнь, даже не предпринимая попыток каким-либо образом продолжить свою академическую карьеру. Хотя все возможности для этого не то, что были — его не раз и не два просили об этом. Но стать доктором наук, если сам Бахтин был "всего лишь" кандидатом, Кожинов себе позволить просто не мог.

И несколько лет своей жизни он фактически посвятил изданию и, можно сказать, пропаганде работ Бахтина в СССР и в мире, стучась во все двери, до которых мог дотянуться своей рукой и далее по цепочке… В результате в 1963 году в издательстве "Советский писатель" вышла книга "Проблемы поэтики Достоевского", а в 1965-м, в издательстве "Художественная литература" — "Творчество Франсуа Рабле и народная культура Средневековья и Ренессанса", а за рубежом пошла настоящая лавина бахтинских публикаций. А одним из главных "моторов" этого процесса был Кожинов, который по данному поводу инициировал и вёл активную корреспонденцию с учёными-филологами всего мира.

Само собой разумеется, ничего общего со столь популярной ныне формулой "распространять, не рефлексируя", в этом взаимодействии не было — мировоззрение Бахтина очень сильно повлияло на мировоззрение Кожинова, но не в том смысле, что второе стало копией или каким-то продолжением первого, — ничего подобного! А в том смысле, что Вадим Валерианович благодаря Михаилу Михайловичу удостоверился в существовании тех измерений знания и мысли, которые ранее представлялись ему несуществующими или невозможными. Он сам "вышел в космос".

В космос русского Слова, в космос русской истории. Потому что "диалог", являющийся, по Бахтину, основой человеческой культуры, нельзя вести на разных языках или на каком-то абстрактно-искусственном языке типа эсперанто. И многое, сказанное на одном языке, не может быть сказано на другом, даже очень близком. Особенно — в поэзии, где возникают невероятно сложные сплетения не только звуков и смыслов, но и "незримых нитей" или "струн", на тончайших резонансах связывающих нас и то, что можно назвать, в современных терминах, "информационным полем Вселенной".

Кожинов начал вслушиваться в эти резонансы. Казалось бы, странно для его специализации: от европейского романа рассвета Нового времени — в стихию современного стиха. Но тут сошлось и то, что он и сам всерьёз увлекался поэзией, а первой официальной публикацией тогда 15-летнего Вадима стали стихи в газете "Пионерская правда" — "с подачи" самого Самуила Яковлевича Маршака; и то, что наша страна тогда пережила настоящую "поэтическую эпидемию": послушать популярных авторов собирались целые стадионы восторженных поклонников, а многотысячные тиражи стихотворных сборников раскупались, словно горячие пирожки. На слуху и памяти были даже не десятки — больше сотни "молодых" имён, а наверху этого нового "поэтического Олимпа" царили Евгений Евтушенко, Андрей Вознесенский и Роберт Рождественский. Первый из них очень точно и ёмко сформулировал эту ситуацию: "Поэт в России — больше, чем поэт!" Вот с чего бы то?

Невероятная популярность поэтического слова в "оттепельном" Советском Союзе, на мой взгляд, была вызвана сразу несколькими факторами.

Прежде всего, это, конечно, Победа 1945 года, которая дала мощный импульс не только окончательному формированию единого советского общества, но и послевоенному всплеску рождаемости: за 1946-1952 гг. население страны выросло более чем на 16 млн. человек.

Далее, это резкий рост его образовательного и культурного уровня, "от Москвы до самых до окраин", начало функционирования общего коммуникативного пространства страны на основе перехода сначала к обязательному семилетнему, а затем — и к обязательному восьмилетнему образованию.

Наконец, это быстрое, по историческим меркам — почти мгновенное, превращение нашей страны из аграрной в индустриальную, из сельской — в городскую. Согласно данным известного экономиста и демографа, профессора МГУ Бориса Сергеевича Хорева, ныне покойного, "точку равновесия", 50 на 50, РСФСР прошла в 1956 году, а СССР в целом — шестью годами позже, в 1962-м. Всего же в 1950-х—1960-х годах городское население страны выросло на 34,2 миллиона человек, а сельское — уменьшилось почти на 1,5 миллиона, то есть в города переехало не менее 30 миллионов вчерашних сельчан. Еще 21 миллион переехал из деревни в город за период 1959-1970 годов.

Такая смена условий и образа жизни, такая "невидимая катастрофа" образа жизни подавляющего большинства русского народа — его массовый "перелив" из традиционного сельского, крестьянского в городской индустриальный хронотоп не могли не привести к глубочайшим переменам самой структуры общественного сознания, одной из характеристик которого и стало возникновение на рубеже 1950-х—1960-х годов "самой читающей страны мира". В том числе и особенно — читающей стихи, слушающей стихи и, соответственно, стихи творящей…

В каком-то смысле популярная "эстрадная" поэзия тех лет была отчасти продолжением, отчасти "эхом" революционной (в широком понимании этого слова) поэзии 1910-х—1920-х годов, экспансии вовне своего "я": как личного, так и коллективного (даже — "коллективного бессознательного"). И в этом отношении тот же "пафосный" Роберт Рождественский вполне "гомеоморфен" с "исповедальной" Беллой Ахмадулиной.

Похоже, всё изменилось после Карибского кризиса 1962 года. Не так быстро, не сразу, но кардинально. Казалось бы, где ракеты, а где сонеты? Но связь между ними есть, и гораздо более прямая и жёсткая, чем можно предположить. От почти термоядерного столкновения двух сверхдержав, США и СССР, можно сказать, обе пошли трещинами. Правда, для американской, "западной", "капиталистической", значительно более "массивной" последствия оказались менее заметными, более "растянутыми" во времени и пространстве, чем для советской, "социалистической". И это обстоятельство сразу сказалось на нашем обществе и на отечественной поэзии. Обращённость вовне стала уступать место обращённости вовнутрь, и место "эстрадной" поэзии начала занимать и заполнять возникшие "общественные пустоты" поэзия "тихая", формирование которой оказалось неразрывно связано с деятельностью Вадима Валериановича Кожинова, который примерно с середины 1960-х годов стал выполнять функции своеобразного "серого кардинала" патриотической части русской советской литературы и, в особенности, русской советской поэзии. Его выдающиеся личные интеллектуальные и организаторские способности, несомненно, сыграли здесь определяющую роль.

Не будь Кожинова, жизнь и творчество многих его современников-поэтов могли выглядеть совершенно иначе — будь то Николай Рубцов или Анатолий Передреев, Юрий Кузнецов (хотя в гораздо меньшей степени, чем остальные) или Владимир Соколов, Станислав Куняев или Василий Казанцев, этот список можно продолжить не одним десятком имён…

Впрочем, поэзией как таковой дело не ограничилось — и к осознанию феномена так называемой "деревенской прозы" Кожинов тоже имеет самое прямое отношение. А уж про знаменитую дискуссию "Классика и мы", которая прошла 21 декабря 1977 года в Большом зале ЦДЛ по инициативе Вадима Валериановича, сказано-пересказано и писано-переписано столько, что порой кажется, будто внутриполитические конфликты того времени обретали максимально "литературоцентричную" форму. Именно после неё тогдашние "демократы" начали бить по Кожинову прямой наводкой из всех калибров имевшегося у них с избытком "информоружия", не брезгуя откровенной, но до сих пор на удивление живучей клеветой… Кульминацией той травли стала реакция на кожиновскую статью "И назовёт меня всяк сущий в ней язык…", опубликованную журналом "Наш современник" (1981, № 11) и посвящённую идее "всечеловечности" (Ф.М.Достоевский) и "вселенской миссии" (П.Я.Чаадаев) России, необходимости "единства всечеловечности и народности" для русского сознания, поскольку в противном случае "первая вырождается в космополитизм, а вторая — в национализм". Реакция эта выразилась не только в "оргвыводах", включавших отставку Юрия Ивановича Селезнёва, первого заместителя главного редактора журнала, который затем скончался от инфаркта в неполные 45 лет, и длившимся чуть ли не до начала горбачёвской "перестройки" негласным "мораторием" на публикации самого Кожинова. Нет, дело дошло до постановления ЦК КПСС "О творческой связи литературно-художественных журналов с практикой коммунистического строительства", опубликованного главной партийной газетой "Правда" 30 июля 1982 года…

Как бы то ни было, теперь всё это — часть нашей истории, откуда, точно из песни, слова не выкинешь. Особенно, если это слово — "Кожинов".

Разумеется, не стоит думать, будто Вадим Валерианович в период 1960-х—1980-х годов полностью концентрировался на делах литературно-критических и, шире, на общественных, включая созданное при его участии в 1963 году Всероссийское общество охраны памятников истории и культуры (ВООПИК) или многолетнее ведение литературного объединения при Трёхгорной мануфактуре. Он вёл регулярную личную переписку почти с тысячей(!) корреспондентов из всех уголков СССР и всех слоёв советского общества, от академиков до рабочих (где теперь всё это богатство, возможно ли собрать хотя бы малую часть его — если даже кожиновские архивы, похоже, никому не интересны?). Могу лишь присоединиться к словам Сергея Куняева: "Кожинов обладал удивительным магнетизмом, он втягивал множество людей в своё поле, и в этом поле каждый — на время или навсегда — вырастал и в его, и в собственных глазах. Множество мыслей, щедро разбросанных им и не воплощённых в собственных статьях и книгах, подбиралось благодарными и внимательными собеседниками и воплощалось уже в их трудах". Не только в "трудах" — в стихах! Тот же Юрий Поликарпович Кузнецов, с которым у Кожинова шёл невероятно плодотворный и непрерывный идейно-творческий диалог (практически в полном соответствии с идеальной моделью Бахтина — в "большом пространстве" и "большом времени"), написал "по мотивам" этого диалога несколько замечательных стихотворений, одно из которых, датированное 1986 годом, сам Вадим Валерианович выделял особым образом, — думаю, его стоит лишний раз привести здесь для наших читателей.

"Петрарка"

"И вот непривычная, но уже нескончаемая вереница подневольного люда того и другого пола омрачает этот прекраснейший город скифскими чертами лиц и беспорядочным разбродом, словно мутный поток — чистейшую реку; не будь они своим покупателям милее, чем мне, не радуй они их глаз больше, чем мой, не теснилось бы бесславное племя по здешним узким переулкам, не печалило бы неприятными встречами приезжих, привыкших к лучшим картинам, но в глубине своей Скифии вместе с худою и бледною Нуждой среди каменистого поля, где её (Нужду) поместил Назон, зубами и ногтями рвало бы скудные растения. Впрочем, об этом довольно".

Франческо Петрарка,

из письма Гвидо Сетте,

архиепископу Генуи, 1367 год, Венеция.

Так писал он за несколько лет

До священной грозы Куликова.

Как бы он поступил — не секрет,

Будь дана ему власть, а не слово.

Так писал он заветным стилом,

Так глядел он на нашего брата.

Поросли б эти встречи быльём,

Что его омрачили когда-то.

Как-никак шесть веков пронеслось

Над небесным и каменным сводом.

Но в душе гуманиста возрос

Смутный страх перед скифским разбродом.

Как магнит потянул горизонт,

Где чужие горят Палестины,

Он попал на Воронежский фронт

И бежал за дворы и овины.

В сорок третьем на лютом ветру

Итальянцы шатались как тени,

Обдирая ногтями кору

Из-под снега со скудных растений.

Он бродил по тылам, словно дух,

И жевал прошлогодние листья.

Он выпрашивал хлеб у старух —

Он узнал эти скифские лица.

И никто от порога не гнал,

Хлеб и кров разделяя с поэтом.

Слишком поздно других он узнал.

Но узнал. И довольно об этом.

Можно добавить, что к Кожинову, по свидетельству целого ряда его знакомых, словно к киношному Чапаеву, можно было в полночь-заполночь если не прийти, то позвонить, чтобы уточнить какой-то факт или цитату, — и максимум, в особо трудных случаях, через полчаса получить полный и абсолютно достоверный ответ…

При этом Вадим Валерианович неутомимо продолжал и свою профессиональную научно-исследовательскую деятельность, посвящённую как "доклассической" русской литературе, так и "постдекабристскому" её периоду (1825-1841 гг.), особое внимание уделял творчеству Фёдора Ивановича Тютчева. И это был не какой-то абстрактно-академический интерес: дед Вадима Валериановича по материнской линии, Василий Андреевич Пузицкий, некоторое время был учителем внуков Ф.И. Тютчева в Мураново… Итогом его изысканий стала вышедшая в 1988 году в серии ЖЗЛ издательства "Молодая гвардия" биография последнего представителя "золотого века" русской литературы.

Но когда "перестройка" всё явственнее стала превращаться в "перестрелку", когда начался инициированный "сверху" развал Советского Союза, "центр тяжести" кожиновских интересов практически полностью сместился из области литературы в область истории, прежде всего — отечественной, но полностью вписанной в контекст истории мировой. И здесь, опять же, по моему личному мнению, Вадим Валерианович очень вовремя поднял знамя, выпавшее из рук Льва Николаевича Гумилёва. Не в контексте "евразийства" и "пассионарных толчков", а в контексте единства, непрерывности и непреходящей ценности отечественной истории: "от Рюрика до наших дней".

Здесь даже нельзя сказать, будто он сделал работу вместо академических институтов и профессиональных историков. Он сделал работу против академических институтов и профессиональных историков, подавляющее большинство которых к тому времени стало представлять прошлое нашей Родины даже не как "дней минувших анекдоты", а в виде цепи сплошных ошибок и преступлений, которые на протяжении столетий не давали Москве, России и Советскому Союзу стать "полноправной частью цивилизованного мира", а не извечно пребывать "на обочине магистрального пути человеческой истории". Так он сделал следующий, казалось бы, невероятный шаг: из космоса русского Слова в космос русского Времени. Хотя для него самого этот шаг был не только необходимым, но и естественным — не случайно одна из последних подготовленных Вадимом Валериановичем к печати книг была названа "История Руси и русского Слова".

Завершая эту статью, могу сказать, что, Кожинов даже не вынес на себе, а пронёс это знамя, этот стяг отечественной истории, отечественной культуры через все "лихие девяностые" — из либерального "котла", откуда, казалось, никакого выхода нет и не будет. По сути, он применил к отечественной истории культурологическую оптику Бахтина, восстановив и утвердив единство её "хронотопа".

Вот кожиновские слова двадцатилетней давности: "Попытки переделать Россию по образу и подобию Запада, которые и сейчас продолжаются… бесплодны, и вовсе не потому, что Запад — какое-то зло, а Россия — добро, нет! Зла у нас не меньше, а в чём-то и больше, чем на Западе, но оно — другое. И попытки исправить наше зло чужим добром приводили и приводят только к обратному результату. То есть западные идеологии не универсальны, они — так или иначе — созданы и действуют в интересах Запада. Это необходимо понимать".

Сравните их с недавней статьёй президента России Владимира Путина, посвящённой итогам и урокам Победы 1945 года, — и вы увидите: налицо практически полное идейное совпадение между ними!

А значит, Кожинов актуален сегодня и точно не утратит своей актуальности ни завтра, ни послезавтра — до той поры, пока "общечеловеки" всех сортов не перестанут убеждать всех и самих себя в том, что "все люди одинаковы", поскольку относятся к одному и тому же биологическмоу виду Homo sapiens, у них одинаковые "основные инстинкты" и основные потребности, а значит — что хорошо для "Дженерал моторс", хорошо для Соединённых Штатов, а что хорошо для Соединённых Штатов, то хорошо и для всего человечества. Кожинов утверждал и отстаивал совершенно другие идеи и принципы: "Я никогда не говорил, что Россия лучше других стран. Я всегда говорил, что она другая. В ней есть свои достоинства и недостатки. Неизвестно, что перевесит на весах, куда, скажем, придут народы на последний Страшный суд". Кожинов утверждал социальное, человеческое достоинство людей, а не их биологическое, животное якобы "равенство"… И это лишало его оппонентов привычной опоры, привычного баланса. Хорошо помню паническую реакцию Андрея Нуйкина, одного из подписантов, которому в прямом телеэфире Вадим Валерианович отказался пожать руку, заявив, что та — в крови убитых защитников Дома Советов…

Время идёт и, образно говоря, понемногу перемещает Кожинова с фасада всё глубже и глубже — в фундамент, в основание отечественной культуры. И сейчас нет никаких сомнений в том, что это — крепкий камень, который никого никогда не подведёт. Я признаюсь в своём восхищении Кожиновым — навсегда!

1.0x