Характерный грассаж грустного Пьеро, собирающего цветы успеха; век изломан модернизмом, кокаин белеет сахаром сласти, тяжёлые линии модерна как бы показывают обтекающую – или – утекающую? – реальность…
Но – ведь ангелята: такое нежное, ласкающее слово:
У меня завелись ангелята,
Завелись среди белого дня!
Все, над чем я смеялся когда-то,
Все теперь восхищает меня!
Жил я шумно и весело — каюсь,
Но жена все к рукам прибрала.
Совершенно со мной не считаясь,
Мне двух дочек она родила.
Жил в вихре…
Жил на разрыв: и стихи его звучали серебристо, в соответствии со многими словесными линиями века; но это произведение стояло особняком: проникновенно-нежное стихотворение счастливого отца.
Бродячие актёры, шарманки, боль бесприютности разрывает сознание неудавшейся жизнью:
Каждый день под окошком он заводит шарманку.
Монотонно и сонно он поет об одном.
Плачет старое небо, мочит дождь обезьянку,
Пожилую актрису с утомленным лицом.
Ты усталый паяц, ты смешной балаганщик,
С обнаженной душой ты не знаешь стыда.
Замолчи, замолчи, замолчи, сумасшедший шарманщик,
Мои песни мне надо забыть навсегда, навсегда!
Сложное великолепие Вертинского…
Старый, вальяжный грассирующий князь из «Анны на шее»: образ, изъятый из того времени, когда аристократия была естественна.
«Мадам, уже падают листья…»
Не говоря про бананово-лимонный Сингапур: который и не банановый, и не лимонный, но – стихи играют с реальностью, перестраивая её по-своему; они, творя альтернативную реальность, ориентируются на бесконечность вечности, в которой никто ничего не понимает…
Но слово Вертинского – грустное и жеманное, слово проигравшего Пьеро и победившего актёра – остаётся уже навсегда…
