1.
Есть нечто вавилонское, роскошно-преогромное, державно-парящее в монументе «Рабочий и колхозница», составившем главную славу Веры Мухиной…
Словно вознесён над пространством, утверждая победу труда над рентой и спекуляцией; колосс, ставший символом «Мосфильма», где было создано столько шедевров; но и – один из символов Москвы: не представить город без этого монумента.
Мухина родилась в Риге, в семье коммерсанта и мецената; семья была состоятельна; и детство Мухиной прошло в Феодосии, куда увёз её отец, опасаясь за состояние здоровья.
Она училась в Париже, потом путешествовала по Италии, изучая скульптуру и живопись; перед Первой мировой вернулась в Россию: окончив курсы медсестёр, стала работать в военном госпитале.
Занималась разными формами художеств: так, например, в 1925 году – совместно с модельером Ламановой – получила гран-при на выставке в Париже за коллекцию женской одежды, чья элегантность вроде бы противоречила грубости примитивных материалов, из которых была исполнена.
Её небольшие мраморные работы отличались нежностью и строгостью одновременно: в них, плавно-парящих, чувствовалась та мера гармонии, которую ощущала Мухина самым сердцем сердца.
Романтичный, вдохновенный, великолепный Чайковский, установленный перед зданием Московской консерватории, сочетал в исполнении консерватизм с лирическим порывом: сейчас, вот сейчас польётся великая музыка, раз композитор, столько подаривший человечеству, словно живёт в бронзе Мухиной.
Но самой знаменитой её работой остаются: монументально-вавилонские, державно-советские, сияющие пространной полётностью линий «Рабочий и колхозница».
2.
Лёд сверкает; лёд, изрезанный коньками, блестит, как живой: сложно укротить лёд.
Станислав Жук был жёстким тренером, вырастившим много чемпионов: иные методы работы не привели бы к такому результату, но самая прославленная из его учениц, пожалуй, Ирина Роднина…
Вы помните слёзы на глазах её – при олимпийском награждении, – кадры, облетевшие мир, и наполнявшие души трепетом.
Были ли ещё трёхкратные олимпийские чемпионки по фигурному катанию?
Можно свериться в справочниках, но не в этом суть…
Суть – в преодолении, в том пути, который дано пройти единицам, и в наработке того мастерства, которое переходит в высочайшее искусство…
Великолепие тодеса – тело, словно превращается в живую арку надо льдом, и всё так легко и воздушно, что сложно поверить в годы труда.
Ювелирная согласованность элементов, и техника, отточенная до такой виртуозности, когда кажется, что никакой техники и нет.
Лёд сложно приручить.
То, насколько это удалось Родниной, говорит о мере человеческих возможностей.
3.
Штирлиц идёт по коридору…
Штирлиц проводит блестящую интеллектуальную дуэль с Мюллером, и сколько бы тот, изощрённый интеллектуал, ни думал, что победил – победил Штирлиц…
Великолепие многосерийной эпопеи: которую смотрели, смотрят, будут смотреть, пересматривать, зная, что было не так, и всё равно – забывая всякую фактографию, погружаясь в великолепные слои шпионской истории и человеческой драмы.
Татьяна Лиознова сняла немало фильмов, украсивших пантеон советского кино: здесь и плещущий и блещущий красками «Карнавал» с многообразием коллизий, будто изъятых из плазмы жизни: даже не снятых, но – выплеснутых на экран; и «Мы, нижеподписавшиеся» – якобы производственная драма, становящаяся драмой психологической, причём согласованность актёрского ансамбля безупречна; и такие нежные, все в дымчато-акварельных разводах «Три тополя на Плющихе»…
Но Штирлиц превзошёл всё: и в смысле народной любви, и в плане виртуозного исполнения.
4.
…Она – из деревни, из крестьянской семьи выходцев из Белоруссии: и жизнь её доказывает, сколь велик был социальный лифт в Советском Союзе.
Чтобы помочь семье, Валентина Терешкова после окончания семилетки пошла работать на шинный завод.
Жизнь были известна Терешковой до прожилок; вступив в комсомол, она становится секретарём комитета ВЛКСМ комбината «Красный Перекоп»…
Она играет на домре в оркестре народных инструментов, и занимается парашютным спортом.
Это была идея Королёва – запустить в космос женщину: идея, которую не стоило и пробивать: ибо очевидны были её сильные стороны; отбор претенденток шёл среди парашютисток: из сотен отобрали пять – в том числе Валентину Терешкову.
…Мы не увидим внутреннее содержание космоса, ибо он сияюще-золотисто-бел и абсолютно счастлив: но то, как способен его воспринять человек, вечно ориентированный на внешнюю сторону жизни, говорит в равной степени и о мере его дерзновения, и о нелепости словосочетания «покорение космоса»…
Подготовительные тренировки были сложны, требовали максимальной концентрации и железного здоровья.
Первоначально предполагалось запустить даже два женских экипажа…
И вот – «Восток-6» поднял в космос десятого космонавта мира: единственную женщину, совершившую космический полёт в одиночку; и имя Терешковой было высечено на незримых скрижалях мировой истории, которые пишутся отнюдь не только людьми…
5.
Дворец математики воспринимается мужским: чётко выверенным во всех пропорциях, идеально рассчитанным и воздушно-красивым; и вход женщины в оный не очень подразумевается: Софья Ковалевская решительно нарушает правила игры, и… правила дворца.
Она была из родовитой семьи – дочь генерал-лейтенанта артиллерии Корвин-Круковского и Елизаветы Фёдоровны Шуберт.
Дед Софьи был математиком, а прадед – астрономом: генетические игры причудливы, как тайны судеб, и силы, определяющие оные, сокрыты.
«Воспоминания детства» Ковалевской – документ интересный и с биографического, и с исторического, и с литературного ракурса; Ковалевская – первая в мире профессор математики – вспоминает, что интерес к науке возник у неё в детстве по двум причинам: во-первых, почтение к этой науке проявлял любимый дядя, с которым она обожала толковать о всякой всячине, а во-вторых… курьёзное обстоятельство – при переезде в усадьбу не хватило обоев, и одну из комнат оклеили страницами из учебников, испещрёнными дифференциальными и интегральными исчислениями.
Как бы там ни было: но факт остался фактом: девочка заинтересовалась не обычным кругом тем, но – той наукой, что требует высочайшего интеллекта.
…Её наиважнейшие исследования относятся к теории вращения твёрдого тела: Ковалевская открыла третий классический случай разрешимости задачи о вращении твёрдого тела вокруг неподвижной точки, решительно продвинув, таким образом, вперёд решение задачи, начатое Леонардом Эйлером и Лагранжем.
Звучит непостижимо для гуманитарного ума: но – как поэтично!
Поэзия математики высока: в самом облике формул есть нечто отвлечённо-мистическое: то, что – ещё до вещества – участвовало в сотворение мира.
Ковалевская совершила и другие открытия, но называть их – значит копировать словари и справочники…
Ковалевская обладала способностью живо чувствовать и художественно передавать пережитое – чему свидетельством и «Воспоминания…», и повесть «Нигилистка»…
Дифференциальные уравнения и интегралы собственной жизни были решены блестяще; и блеск этих решений, продлённый в наши дни, превращается в почтительную память…
6.
Магия мозга влечёт: закрытая камера – для большинства – определяет столь многое, что интерес оправдан, но сложность функционирования мозгового аппарата превосходит возможности понимания многих; и Бехтерева, выходя из сугубо научного поля, на котором у неё было много ярких достижений, приоткрывала световые дверцы знания.
Книга «Магия мозга и лабиринты жизни» сочетает два плана: своеобразный отчёт о многих исследованиях, проведённых учёным, и повествование о её жизни, данное вполне художественно, выразительно, ёмко.
…Сияющие врата, вводящие в тайну: работа полостей и механизмов, золотисто-янтарные недра, состоящие из миллиардов сложно и постоянно трудящихся клеточек; пласты информации, заложенные в недрах механизма, определяющего бытие, окрашивающего индивидуальность…
Разумеется, часть, посвящённая непосредственно мозговому аппарату и соответствующим исследованиям, изобилует терминологией, которую сложно уяснить профану, тем не менее, попытку сделать стоит.
Стоит – ради более отчётливого представления о собственной жизни, о зарождении и кристаллизации мысли, о движениях векторов, заставляющих поступать так, а не иначе.
Думается, Бехтерева сознательно давала информацию очень дозированно: в противном случае книга была бы рассчитана только на научную аудиторию; а книга читается с интересом, затягивает, погружает в себя.
Части, касающиеся жизни автора, своеобразная летопись пути – пути учёного, который не может быть прост; и многие главы, посвящённые знаменитому отцу, согреты домашним теплом и, учитывая великолепный язык Бехтеревой, превращаются в самостоятельную повесть – повесть о великом учёном и замечательном отце.
Разумеется, «Магия мозга и лабиринты жизни» не самое простое чтение.
И это так же верно, как и то, что склонность именно к простому низводит постепенно человека к состоянию простейших, что недопустимо, имея в виду главную задачу человечества – развитие.
7
...ибо концентрация военной правды и боли, соли ужаса войны и кристаллов мужества, что прирастают этой солью, может быть дана в одном четверостишие:
Я столько раз видала рукопашный,
Раз наяву. И тысячу - во сне.
Кто говорит, что на войне не страшно,
Тот ничего не знает о войне.
Лента военных лет - коли опалила сознанье - останется навсегда, будет томить и обвивать душу, и если участник войны - поэт, не может не выхлестнуться рваными краями лента сия в стихи.
И то, что четверостишие Юлии Друниной грандиозно, свидетельствует о великих её поэтических возможностях: четверостишие вибрирует, заставляя чувствовать то, что казалось бы, не в силах ощутить человек, на войне не бывавший.
О, конечно, Друнина прежде всего лирик:
А я для вас неуязвима,
Болезни,
Годы,
Даже смерть.
Все камни — мимо,
Пули — мимо,
Не утонуть мне,
Не сгореть.
Всё это потому,
Что рядом
Стоит и бережет меня
Твоя любовь — моя ограда,
Моя защитная броня.
Лирик с трепетом тонких строк, чья поступь - точно движения кошки; и вместе лирик, считающий возможным в стихотворение о любви упомянуть броню (отблеск войны), каковое слово вроде бы совсем не подходит к теме...
"Царица бала" и "Царевна", "Шторм" и "Я курила не долго" - нити стихов соплетаются в общий свод, творимого Друниной, - иногда тяжело, иногда с лёгкостью бабочки; кристаллы строк вспыхивают на солнце времени, а соль их остаётся белой, как бы ни пытались прыскать грязью нелепые года нашей современности; и Юлия Друнина созидала, живя стихом, до тех пор, пока нечто не перекрыло питающий канал, погрузив её в тьму самой страшной трагедии для поэта: творчество теряет смысл.
Только не теряют оного стихи - оставаясь мерцать живущим искрами и полосками света, изъятыми из сердца поэта.
