В ногу со временем

«Время — вещь необычайно длинная,

— были времена — прошли былинные»

Владимир Маяковский

Есть художники, формирующие направления и моду, — они идут на полшага вперёд и считывают настроение толпы, и потому становятся родоначальниками стилей. Бывают гении, значительно опережающие время, — те живут и умирают незамеченными, а через много лет их картины продают на аукционах за миллионы долларов. Есть честные и возвышенные ретрограды, видящие в новом угрозу для вековечной гармонии. Эти — возрождают греческую античность или русский лубок, иной раз небезуспешно. Впрочем, самое выразительное в искусстве делают мастера, идущие в ногу со своей эпохой.

Передо мной замечательный фолиант с картинами, рисунками, иллюстрациями художника Дмитрия Павловича Мощевитина (1894–1974), чьи обложки к детским книгам я помню с того момента, как начала собирать антикварную литературу. Почерк Мощевитина уникален и типичен. Его путь вписывается в нашу коллективную биографию и оттого ещё более интересен. Но есть и личное — жизнь Мощевитина в разные годы была связана с подмосковным городком Перово, ставшим впоследствии московской окраиной, куда мы переехали в 1970-х.

Однако истоки — это провинциальный и тихий Сарапул, где на излёте «века железного» родился Дмитрий Мощевитин. «Отец наш был скитальцем», — констатировал он, имея в виду не маргинальное шатание по стране, а извивы судьбы. Отец художника был мастеровым, кирпичником. Крепкий семьянин, а потому сыну дал хорошее среднее образование, заценив способности отпрыска и позволив учиться дальше.

Не на инженера или адвоката — на живописца! В Сарапуле — негде. Казань — вот была жемчужина евразийской цивилизации, где, как в плавильном котле, смешивались языки, рифмы, цвета, ароматы. «Осенью 1911 года с тревогой добровольно обрёкшего себя служению искусству, я впервые открыл массивную дверь Казанской художественной школы и благоговейно вошёл туда, как в храм», — вспоминал Мощевитин.

Казанская «художка» славилась преподавателями: здесь царили Павел Беньков и Николай Фешин, два корифея русского импрессионизма, надолго забытые, но, по счастью, не окончательно. Их начали активно вспоминать последние десять лет. Забавно, что перед тем, как получить альбом Мощевитина, я побывала на серьёзной выставке Николая Фешина в Третьяковской галерее.

Учёба давалась нелегко — всё тот же Фешин мог исполосовать законченную работу студента чёрными линиями с рефреном: «Надо сначала прорисовать, а потом писать красками». Несмотря на строгость оценок и частое «срезание» на экзаменах, тут процветал относительный демократизм, что было невозможно в московских и петербургских вузах. Мощевитин уже работает на заказ — его опыты 1910-х совершенно в духе Обри Бёрдслея, одного из отцов-основателей модерна. Изысканная линеарность и чёрно-белый ритм! Профи-реалисты высмеивали манеру Бёрдслея за «дешёвую красивость», но молодёжь хотела ему подражать. Он был эпатажен, болезнен, прожил всего двадцать пять лет — идеальная биография для настоящего декадента. В живописных работах Мощевитина появляется нечто врубелевское. В эскизах для театральных постановок — бакстовские мотивы. Вместе с тем вырабатывается своё, узнаваемое.

Революция и Гражданская война спутали все карты. Или расчистили новые, неведомые пути? В Казани орудовали и красные, и белые — обе враждующие стороны были одинаково привлекательны и едино чудовищны: не бывает правых и виноватых в братоубийстве. Мощевитин оказывается… в Омске, где рисует плакаты и обложки для вотчины господина Колчака — невероятно харизматичной, трагической фигуры. Тут выходит газета "Утро Сибири", а местные издательства «пашут» под эгидой Русского бюро печати. Мощевитину заказывают иллюстрации к Эдгару По и Оскару Уайльду — писателям, к коим художник будет обращаться всю жизнь. Забавен карикатурный рисунок к рассказу По "Король Чума", где главгерой — Чума изображён с физиономией Льва Троцкого. Но уже через пару лет Дмитрий Павлович действует в красноармейском заведении Новониколаевска. Так в анкетах появилась спасительная запись: «Служил в Красной Армии». Стоит ли осуждать Мощевитина за политическую всеядность и метания? Полагаю, нет. Люди пребывали в растерянности, пытаясь выжить. Творческим единицам приходилось хуже иных: они во все века зависят от клиентуры. Нет заказов — нет хлеба. Плакатно-лозунговая практика — благо для всякого мастера. От него требуется выпустить осмысленную и при этом броскую вещь — символ в кратчайшие сроки.

При большевиках в Новониколаевске открывается крупнейшая в регионе студия рисования и живописи. Мощевитин становится главой этого объединения и автором зазывающего плаката: юноша в античном одеянии держит факел, а за спиной у него солнечный диск. И цитата из Джона Рёскина: «Жизнь без труда — воровство. Труд без искусства — варварство». Советская парадигма ещё складывалась, а конструктивисты и футуристы лишь соперничали с умеренными неоклассицистами.

Античная романтика была популярна на рубеже 1910-х–1920-х годов: открывались школы псевдоантичного танца в стиле Айседоры Дункан, питерский зодчий Иван Фомин предлагал «красную дорику», а его московский коллега Иван Жолтовский утверждал, что ярый авангардизм — временное явление, в чём оказался прав. Плакаты и афиши Мощевитина тоже несут на себе отпечаток этой моды на эллинскую лапидарность. Параллельно идёт кристаллизация нового общемирового стиля, названного впоследствии Ар-деко, — у художника, работавшего в Сибири (а не в Париже, что характерно), вдруг появляются плоско-ломаные линии и острые «сполохи» взамен извилистых «лиан» уходящего модерна. Подсмотреть смену течений в 1922 году Мощевитин никак не мог — он сам поймал эту волну, будучи невообразимо чувствительным.

В том же году он решил покорить Москву, обосновался в Перово и, как повествует в своих мемуарах: «Навсегда стал москвичом». Столица не встретила его с распростёртыми объятиями — художник, чьи работы восторгали и красных, и белых, вкалывал то подённым рабочим, то счетоводом. Фортуна подкинула ему случайную встречу с бывшим одногруппником, Сашей Григорьевым. Тот уже заделался видным функционером и без колебаний пристроил Мощевитина в МОПР и АХРР — тогдашняя эпоха благоволила к телеграфному духу и жёстким аббревиатурам. «Ни былин, ни эпосов, ни эпопей. Телеграммой лети, строфа!» — громово кричал Владимир Маяковский.

Горячая страда! В 1920-х Мощевитин сотрудничал с целым рядом издательств и СМИ. Он рисует плакаты, афиши, рекламу. Сам Маяковский подвизался в этих отраслях как художник, да и вообще, господствовал тезис о том, что искусство будущего — это синтез, и живописец не должен замыкаться в своей мастерской, но быть плакатистом, поэтом, фотографом. И — артистом. Так, в кинофильмах "Железная бригада" и "Крупная неприятность" Мощевитин являет простонародные образы, будучи глубоким интеллектуалом. «Твори, выдумывай, пробуй!» — взывал поэт-глашатай, а у Мощевитина появляются фантастические рисунки для детских книг. Сделать чтение привлекательным для подростка или малыша — это особый дар. Иллюстрации Мощевитина и по сию пору считаются классикой жанра. Наркомпрос, да и общество в целом трудились над воспитанием подрастающих поколений. Писалось, что главное — это не упустить ребёнка и дать ему всё лучшее. Отсюда книжный бум и привлечение знатных профессионалов — иллюстраторов.

У Мощевитина проявляются и конструктивистские формы: он легко схватывает всё актуальное, выдавая отличный результат. Его логотипы и виньетки — дизайнерские шедевры. Соединение буквиц и шестерёнок, деталей машин, проводов, колосьев — индустриально-аграрная эстетика «ревущих двадцатых». Как и большинство его коллег в СССР и на Западе, художник пробует себя в орнаменталистике — супрематические композиции могли быть использованы для тканей, оформления книжных форзацев или обучения ВХУТЕМАСовцев понятиям «ритм» и «цвет». Дивны и карикатуры на спекулянтов, модниц, нэпманов (или как тогда их называли — нэпачей): отменный рисовальщик — всегда гений карикатуры — он умеет схватывать важную деталь и доводить её до смешного абсурда.

В 1930-х трансформировались вкусы: на смену бешеной динамике и авангардному эксперименту пришла увесистая классика. У Мощевитина появляются лирические акварели с нотками импрессионизма: Абрамцево, река Воря, московские дворики, зелень, дети. Он и сам уже — муж, отец. По-прежнему востребован как иллюстратор, но изменились герои книг. Если в 1920-х было много «реализма»: повести о том, как пионеры помогали в деревне, стихи о производстве мебели и реставрации старых книг, рассказы о животных, то в 1930-х на первое место вышли народные сказки и произведения русских классиков XIX столетия. Из небытия вернулись царевны в кокошниках, богатыри, светские барышни с тугими локонами и — опричник Кирибеевич из лермонтовской поэмы. Работы Мощевитина к "Песне про царя Ивана Васильевича…" — тонкая грань между резкими линиями 1920-х и неоклассической мягкостью. Ближайший аналог в искусстве — кинофильм Сергея Эйзенштейна "Иван Грозный", где пронзительная жёсткость Ар-деко соединяется с бархатно-жемчужной лепотой позднего Ренессанса. Тема Ивана Грозного в ходу, ибо Сталин ищет себе опору в тысячелетней истории России.

Потом — война, эвакуация, возвращение в Перово по вызову Воениздата, а затем — уже после войны — переселение в подмосковную Истру. Мощевитин — один из ведущих шрифтовиков, создаёт обложки для журналов, книг и брошюр издательства "Физкультура и спорт". Всё больше рисует и пишет свой дом в Истре, цветы, Русь — природу. Читая письма и воспоминания мастера, видишь его недовольство собой. «Прослыл карикатуристом», — с раздражением пишет он о себе. Но плохо ли это? Карикатура — суть времени. «Ночь. Тьма. Сижу с папиросой и вглядываюсь в огонёк… Серый пепел создаёт причудливые лица, без предела разные. Огромное пережитое всё сконцентрировалось в созерцании пепла на огоньке папиросы — оно тлело и угасало, осталось как-то выразить красками», — писал Мощевитин в одном из своих писем 1962 года. Ему уготовано ещё двенадцать лет — спокойно-созерцательных, в кругу семьи. А жизнь тогда была «совсем хорошая», как сказал Аркадий Гайдар, правда, по иному поводу…