Огонь и воды русского космизма: золотисто-небесное мерцание соком смысла наполненных дуг, объединяющее… вроде бы противоположное; медленно растущее движение философской мысли… сложно сказать, когда оформленное в неуловимое, бархатно-ночное название – космизм…
Тютчев, очевидно, черпал стихи из космоса, даже если насыщены были земными реалиями: но и они – порой – ощущались переогромленной данностью, глобальностью Ветхого Завета:
Когда пробьет последний час природы,
Состав частей разрушится земных:
Все зримое опять покроют воды,
И божий лик изобразится в них!
Чижевский, совместивший многие полюса и ипостаси творческих дерзновений-свершений, собеседовал, казалось, с космосом (абсолютно-счастливым, сияюще-бело-золотистым) языком прозрений:
Великолепное, державное Светило,
Я познаю в тебе собрата-близнеца,
Чьей огненной груди нет смертного конца,
Что в бесконечности, что будет и что было.
В несчётной тьме времён ты стройно восходило
С чертами строгими родимого лица,
И скорбного меня, земного пришлеца,
Объяла радостная, творческая сила.
Даже и в земной грозе – той, в исполнение Тютчева некогда известной каждому школьнику, сияли драгоценные зёрна инобытия: и за пейзажами, изображёнными поэтам, словно ощущались души пейзажей: скрытые от физического ока банального наблюдателя:
Люблю грозу в начале мая,
Когда весенний, первый гром,
Как бы резвяся и играя,
Грохочет в небе голубом.
Гремят раскаты молодые,
Вот дождик брызнул, пыль летит,
Повисли перлы дождевые,
И солнце нити золотит.
С горы бежит поток проворный,
В лесу не молкнет птичий гам,
И гам лесной и шум нагорный —
Все вторит весело громам.
Формулы внешне просты: сущностно переполненные величественным содержанием.
Формулы, созданные словами Чижевского-поэта, неистовствуют порой: неуспокоенность дальних пределов Ойкумены манит, завораживая:
«И вновь, и вновь взошли на Солнце пятна,
И омрачились трезвые умы,
И пал престол, и были неотвратны
Голодный мор и ужасы чумы.
И вал морской вскипел от колебаний,
И норд сверкал, и двигались смерчи,
И родились на ниве состязаний
Фанатики, герои, палачи.
Есть и всесокрушающая радость в поэзии Чижевского: почти детская, но и – взрослая, радость учёного, не теряющего детской удивлённости миром, радость поэта, ловящего незримыми сачками бабочек моментов бытия:
Что за утро! Что за радость!
Боже, весело как мне!
Мир Твой нежится на сладость;
А в лазурной вышине,
В светло-синей колыбели,
Раздаются песни-трели
О заветной стороне…
О, есть и яблоки моментов – более тяжёлые, насыщенные конкретикой, и тем чудным соком, что, вдруг преобразовав сознание, даёт стихи.
Прорывы духовидения фиксируются Чижевским: они фиксируются с полнотой пышно, по-византийски исполненных строк, нежно, но и пламенно, и катрены словно трепещут на неведомом онтологическом ветру:
О беспредельном этом мире
В ночной тиши я размышлял,
А шар земной в живом эфире
Небесный свод круговращал.
О, как ничтожество земное
Язвило окрылённый дух!
О, как величие родное
Меня охватывало вдруг!
Взывал из бездн Тютчев:
Молчи, скрывайся и таи
И чувства и мечты свои —
Пускай в душевной глубине
Встают и заходят оне
Безмолвно, как звезды в ночи, —
Любуйся ими — и молчи.
Здесь – очевидное предпочтение внутреннему – пред бледным лицом скудного внешнего: о, какие дали, просторы, поля смыслов открывает самосозерцание, исследование собственной души, погружение в волны её запредельности.
Шире – выводя из себя к сакральной теме всеобщности, подтверждая стихом, что вселенная единый организм, вещает, волхвует Чижевский:
Мы дети Космоса. И наш родимый дом
Так спаян общностью и неразрывно прочен,
Что чувствуем себя мы слитными в одном,
Что в каждой точке мир весь мир сосредоточен…
И жизнь повсюду жизнь в материи самой,
В глубинах вещества от края и до края
Торжественно течет в борьбе с великой тьмой,
Страдает и горит, нигде не умолкая.
Связь храма с небом графически и живописно изображает учёный-поэт:
Но храм молчит в пустыне ночи,
Чуждаясь прихоти людской,
Лишь гимну звездному внимает
Его вневременный покой.
В то время, как Тютчев на другом полюсе инобытия противопоставляет косную материальность смерти вечной сферической гармонии небес:
Вещает бренность человечью,
Грехопаденье, кровь Христа...
И умною, пристойной речью
Толпа различно занята...
А небо так нетленно-чисто,
Так беспредельно над землей...
И птицы реют голосисто
В воздушной бездне голубой...
…очень разные созидатели: Тютчев и Чижевский, прошедшие жизненными трассами так, что не найти, казалось бы, ничего общего, и – вместе – мистические облака общности проплывают над сходящихся в метафизических далях путями тотального Тютчева и чудесного Чижевского.