Пелевин Виктор. Круть. — М. : Эксмо, 2024. — 496 с.
Надеюсь, расшифровка аббревиатур, вынесенных в заголовок этой статьи, особого труда не составит. Во всяком случае, первой. А вторая в данном случае — вовсе не «противовоздушная оборона», но уже устоявшееся в отечественных окололитературных кругах обозначение Пелевина Виктора Олеговича по его фамилии-имени-отчеству (ФИО). Эти аббревиатуры вроде бы даже рифмуются между собой. Но насколько случайной — или, напротив, оправданной — будет такая рифма? По-моему, она случайна и оправданна в той же мере, как придуманная писателем фамилия Шарабан-Мухлюев с именем-«матчеством» Герман Азизович для придуманного Пелевиным классика будущей русской литературы (себя, нелюбимого? «Надеемся, это не автобиография» — меланхолично интересуются читатели на ЛитРес) в мире серии Transhumanism Inc. («Круть» — уже четвёртая по счёту книга этой серии).
Впрочем, фирменной пелевинской игры в слова, глума, «стёба» и троллинга это обстоятельство ничуть не отменяет. Иное дело, что само занятие это в текущих обстоятельствах места и времени, после 24 февраля 2022 года, сильно изменило свои смысловые параметры, ибо Zeitgeist (дух времени) и Ortgeist (дух места) утратили своё глобальное измерение и общее течение, а поэтому жить по «всемирному» времени в одинаковых повсюду шатрах «новых кочевников» стало уже не только субъективно непонятным, но и объективно невозможным делом. Соответственно, нет больше того игрового хронотопа (сам автор термина «хронотоп» в романе «Круть» вообще фигурирует в качестве ложного кодового слова вместо «Янагихара»), — хронотопа, в котором писатель Пелевин чувствовал себя как рыба в воде при самых разных показателях её солёности, температуры и давления.
На любую претендующую быть универсальной систему ценностей (вернее, даже эпистему ценностей): хоть «традиционных», хоть «совковых», хоть «либеральных», — у писателя Пелевина (и гласа народного, к которому он внимательно прислушивался и который пытался творчески транслировать всё время своего пребывания в русской литературе) находилась внесистемная альтернатива. Писатель Пелевин неизменно любезен был народу как носителю нашего языка не тем, что чувства добрые он лирой пробуждал, а тем, что хоть в перестроечные, хоть в рыночно-демократические времена давал возможность иных взглядов, иных трактовок наблюдаемых/переживаемых феноменов — вне и помимо текущего неизвестно откуда и, по большому счёту, неизвестно куда и зачем «мейнстрима». Но вот сейчас возможности трансляции этого самого «иного» оказались исчерпаны — прежде всего как раз на эпистемологическом уровне. Что на уровне религиозной эпистемы, что на уровне эпистемы Просвещения: хоть в её позитивистском, хоть в коммунистическом, хоть в либеральном изводах. Всё, Чапаева Пустоте больше не противопоставить. Все трансгуманизмы, феминизмы, криптовалюты и прочее — это уже системная рябь на эпистемной воде. А вот вдохновение — это такая, извините, круть, которая имеет свойство покидать тех, кто в неё не верит. Без чего сейчас оказывается невозможно сложным делом даже идти в ногу с этим самым временем — приходится за ним сначала поспевать, а затем уже и откровенно гнаться.
Так что остаётся писателю Пелевину? Жить (и писать) по какому-то «местному времени», пусть даже трижды русскому (хотя в нашей стране и сейчас, безо всяких Польш и Алясок, — вовсе не три, а целых одиннадцать часовых поясов)? Примерно так: «Всё-таки выдающийся русский художник поможет сквозь века другому озорному русскому человеку, в чём-то так на него похожему»? Это тяжёлая (и вряд ли быстрая, если вообще возможная) для него перестройка-перестрелка. Причём с неопределёнными, а потому непредсказуемыми рисками (к числу которых можно отнести и образ Рыбы-Лоцман; если Галина Юзефович — не пелевинская аватара пушкинского образа той, кому посвящалось стихотворение «Я помню чудное мгновенье…», то всё равно это что-то личное у них). Не говоря уже о трудах по созданию принципиально новой художественной эпистемы — такой проблемы для писателя Пелевина ранее вообще здесь не стояло и стоять не могло. А потому на месте, ранее занимавшемся авторскими афоризмами, находится примерно следующее: «— Молчите в тряпочку! — Именно в тряпочку? — поднял бровь Сердюков. — Именно, — сказала майор Тоня. — Я вам выдам служебную. Мы все в такие молчим»; «Фирма нам теперь Духоград строить назначила. Вторая ходка после Лондонграда. Лет через десять вернутся, споют за забором «Winds of Change», отрясут все груши и по новой…», «Национальная идея — это то, во что вы должны верить, пока начальство ворует...», «Кидалово, конечно, но последние сто миллионов лет работает…», «Мне нужно сохранить себя для будущей большой судьбы, великого поприща… — защищать внутренние и внешние рубежи духа в симфонии с начальством, указывая ему на то, что оно по добродушию часто не видит…»; «Я об этом отдельно напишу, но не здесь, а куда надо…» Впрочем, две последние фразы — уже «цитаты» из творчества Г.А. Шарабан-Мухлюева.
В итоге не мудрено, что еn masse читательские отзывы на книгу Пелевина выглядят даже поинтереснее, чем она сама. От наивно-второклассных или «косящих» под них откликов типа: «Читаю уже второй роман, всё нравится…»; «Пелевин исписался…»; «Всё невероятно хорошо и даже местами понятно...» «Не в масть своими руками шкрябать за этот петушиный роман, так что всё скинул на бота…», «За всю книгу не удается найти ни одной идеи, которая могла бы зацепить или заставить задуматься...», — до вполне претендующих на многомерность восприятия: «Его книги рассказывают более-менее об одном и том же и создаются по одной и той же формуле. Взять что-то из современной повестки, замешать всё это с затуманенными истинами и добавить шуток... Что происходило за год? Тапали хомяка. Добавлено…»; роман «паштетный, при этом плохо перемешанный, с перьями и чешуёй, динозаврами и феминистками»; «Пелевин отчуждён от реальности уже не в высоком буддистском, а в презренном постмодернистском обычае…»; «Всего лишь на скорую руку сработанный задник для извечного пелевинского глума и циничной иронии, никого и ничего не жалеющих…» (можно даже сказать, что никого и ничего не желающих. — Авт.); «Будто пишет Пелевин ради выпуска книги раз в год и заработка, а о чём пишет — неважно. О пустоте. Пипл всё равно схавает…» «Мастерски приготовленная «сборная солянка» из сюжетов и мемов из интернета…»; «Пелевин переехал в то пространство, где придраться к его социальной сатире будет сложнее…»; «Автор изрядный тролль, и в этом в годах не уступает. В каком-то смысле, наше время и заслуживает именно такие сюжеты…»; «Время сейчас такое, и автор отрабатывает заказ...» etc. В общем, «не мы такие — жизнь такая…» А жизнь такая — вовсе не потому что мы такие, нет?
Тем не менее, в ней, в «такой» этой жизни, время разбрасывать камни неприметно и неожиданно почти для всех сменилось временем собирать камни и делать их краеугольными. Что для сугубо виртуального и трансгуманистичного пространства — та ещё задача. И если великая русская классика времён критического реализма была помечена острословами примерно вековой давности через фамилию «Толстоевский», то через какую фамилию может аналогичным чином помечаться современность? «Пелепин»? Нет, кое-что существенное автор всё-таки сообщает, можно сказать: подаёт сигнал «SOS!». Примерно таким же образом, каким в романе «У чёрных рыцарей» (1964) Ю.П. Дольд-Михайлика и во втором томе эпопеи «Вечный зов» (1976) А.С. Иванова давалось знать о несуществующем, но, тем не менее, практически полностью реализованном на практике по отношению к СССР «плане Даллеса». Поэтому если вдруг окажется, что писатель Пелевин в его нынешнем виде, возможно, тоже частично (и во всё большей мере) генерируется нейросетью, замещающей реального писателя Пелевина, никто особо удивлён уже не будет: чем феномен искусственного интеллекта сегодня хуже феномена «литературных негров» прошлого? Ничуть не хуже — точно так же, как тема угнетённых мужчинами женщины ничуть не хуже темы эксплуатируемых капиталистами пролетариев. И не стоит исключать возможности того, что сам писатель Пелевин может произведений писателя Пелевина не читать. То есть пелевинское самосебепожертвование продолжается.
