«Бессмертные повелевают…» - название первой книги Паруйра Севака знаково: свидетельствуя о безвестности поэтического источника, оно, словно приоткрывает тайну оного…
Поэзия творится… бессмертием и для бессмертия, и ритмы Севака вошли в пантеон международного художественного слова с нежной властностью и мудростью, таящейся в сияние слова.
От слова о д и н о ч е с т в о
дрогнет и воздух в комнате.
И я осознаю, что у человека
самое слабое место — глаза.
Когда застывает взгляд, говорят:
кто-то должен прийти.
Если это не ложь, то доброта,
и родилась она от бессилья, и только.
(пер. О. Чуховнцева)
Сложная спутанность мира, который сам, в сущности, прихотливый интеллектуальный орнамент, находит бликующее отражение в зеркалах произведений Севака, ведь как сложно вывести доброту из бессилья, а так и получается порой.
Завораживает взгляд поэта на вещи и явления мира: словно угол своеобразия отливает погружением в разные сердца, разные судьбы:
Ты проходила…
Казалось, весь вечер был твой,
вечер весенний —
и ты проходила легкой походкой.
Будь платье со шлейфом,
я мог бы сказать:
за тобой и вечер, как шлейф волочился.
(пер. О. Чуховнцева)
Мерцает розовато армянский туф, давая своеобычные оттенки льющимся строкам.
Иногда – шуршащим шёлком, собирающим тени так, будто в них ключ к разгадке тайне бытия:
Но ты была в платье коротком
и в складках колен собиралась вечерняя темь,
пока на плечах золотел догорающий день…
(пер. О. Чухонцева)
Темь и тень союзны, и из первой словно выкроены вторые…
…стоическое отношение к себе словно окрашено ощущением ранней смерти:
Стареем, Паруйр Севак!
Стареем, дорогой!
Всё меньше и меньше
бродим —
не остаётся времени.
Редко грустим
без причины —
слишком много причин.
Мало читаем —
много пишем.
Много думаем —
мало спим.
Потому-то слово
«бессонница»
стало для нас панацеей,
чтобы хоть как-то
нервы расшатанные успокоить…
(пер. О. Чуховнцева)
Верёвочно разматываясь, стих полнится и пенится своеобразной магией, и, изливаемая в мир, она вызывает нежность, сострадание…
Признание в многодуманье, как отрицание сна: уже больше отнимающего время, чем восстанавливающего силы.
Мысль вибрирует; мысль влечёт на собой ощущения, всё облекается в словесную плоть, давая мир неповторимости.
Советское, звонкое… возможно – с отзвуком Маяковского – вспыхивает в недрах строк:
Сорок
лет —
это зрелости возраст,
когда
виски покрываются
сединой…
А ты, Октябрь,
для истории —
просто
парень,
пытливый и озорной.
(пер. Р. Рождественского)
До старости Севаку, ушедшему в сорок семь, не суждено было дожить.
Провидчески-горькие, но и стоические строки о родине, об армянском коде бытия, снова – тонко завитые, верёвочно-закрученные:
И мы, как тот
маленький скромный
цветок,
Не только не выпрямили
стебелёк,
Что шесть злых
столетий изогнутым рос,
Под корень сломали его
в этот раз
Те руки, что варварски
мучили нас, —
Османская Турция,
взявшись всерьёз,
Решила прикончить
армянский вопрос
(пер. Г. Регистана)
…раздарил себя миру щедро: увеличив в нём количество таинственных сияний, присущих подлинной поэзии; раздарил, погибший в автокатастрофе (с женой), проанализировавший художественно столько различных катастроф – так, чтобы их не было, чтобы мир купался в сплошной радуге – в том числе: поэтической.
