Сообщество «Круг чтения» 11:09 6 июля 2019

Русский Калиостро

Михаил Кузмин – человек не то, чтобы загадочный, но, при всей своей кажущейся открытости, каким-то непостижимым образом ускользающий от желающего его понять и как бы не подпускающий его к себе близко.

Бог весьма щедро наградил его различными дарованиями – помимо стихов, Кузмин писал прозу, эссеистику, много и успешно работал для театра; и, помимо того, будучи талантливым композитором, одним из первых стал изучать церковные старообрядческие знаменные распевы по крюковой записи.

Он и начинал как музыкант, и даже несколько лет учился композиции у Римского-Корсакова, написав за это время большое количество произведений в разных жанрах, в том числе музыку к первой постановке блоковского «Балаганчика», осуществленной Мейерхольдом в театре Комиссаржевской, пока не нашел свою совершенно индивидуальную и неповторимую манеру в сочинении и исполнении песен на свои стихи – за много лет до Вертинского и других представителей этого ныне столь популярного жанра. А музыка в стиле декаденского рококо, оригинальная манера пения, перемежаемого мелодекламацией, принесли ему огромную и шумную популярность, засвидетельствованную во многих позднейших мемуарах его современников.

Те же мемуары свидетельствуют, что стены одной из комнат его квартиры в башне Вячеслава Иванова, где он жил в десятые годы, были сплошь завешаны иконами с постоянно горящей перед ними неугасимой лампадой; а в самой квартире постоянно пахло ладаном. Может быть, эта идиллическая картина заставила одного из мемуаристов написать, что Кузмин – человек, верующий глубоко и просто, в отличии от многих своих современников, которые, напротив, веруют бестолково и путано. Но, как пишет Кузмин в своей перегруженной излишними подробностями незаконченной автобиографии, после короткой вспышки религиозности, он навсегда отвратился от традиционного православия.

Православие – это понятно, от него отвращались в те годы все, кому не лень, погружаясь в самые темные и изощренные культовые изыскания. Но Кузмин, умудрившийся пожить и в католическом монастыре, и в старообрядческих скитах, и одно время состоявший даже в членах Союза Русского народа – организации, созданной, как известно, по благословению святого праведного Иоанна Кронштатского и окормляемой им, - был ли он хоть когда сколь-нибудь верующим, как стремился это представить? Или же, как Еливсип из его стилизированной под житие повести, всю жизнь ждал своего часа, чтобы создать какую-то немыслимо изощренную секту, что отчасти наметилось было в двадцатые годы, когда вокруг него стал образовываться кружок молодых людей, интересующихся и предающимся исследованию античных культов эпохи позднего Рима, а также вопросами магии, оккультизма, гностицизма и каббалы. Не случайно именно тогда, в 1929 году Кузмин издает свою самую цельную, стилистически самую ровную, самую, может быть лучшую – и самую нехристианскую свою книгу «Форель разбивает лед», написанную под влиянием немецкого экспрессионизма, а также отмеченную влиянием оккультиста, чернокнижника и будущего буддиста Густава Мейринка, автора нашумевших романов «Голем» и «Ангел западного окна», несколько лет спустя, кстати, после написания последнего покончившего с собой.

Что же касается христианства, то, читая его новеллы и пьесы, написанные на сюжеты патериков, его стихи, темами которых послужили едва ли не все Двунадесятые Православные праздники, читатель и вправду может составить мнение о нем, как о православном писателе - был грех, некогда я и сам так считал, и это впечатление не вступало, почему-то, даже со знанием о его гомоэротических пристрастиях. Смущало как раз другое - интонация: хитроватая, замысловато-шутейная, на грани едва уловимой скорее чутьем, нежели ухом и глазом, иронии, которая определяет поступки и действия его легкомысленных, непостоянных, переменчивых и, вместе с тем, плутовато-простодушных героев.

И если что и ведет их по жизни, то, однозначно, некий мусульманский фатум, нежели взаправдашний промысел Божий. Более всего этот фатум нагляден в судьбе Елевсиппа в одноименной повести, после всех довольно благополучно разрешающихся перипетий богатой приключениями жизни ставшего монахом и некоторое время с толком и удовольствием прожившим в монастыре, но при первом же, по служебным надобностям, посещении города внезапно понявшим, что та же самая сила, которая привела его в монастырь, влечет его теперь к двери одного из веселых домов, к некой блуднице, к которой он, с ней согрешив, будет привязан на долгие месяцы, по истечении которых окажется, что она – это некогда спасенная им при пожаре девочка, его бывшая воспитанница, вскоре после этого вместе с ним обратившаяся в христианство. И вот, после снятия с себя монашества, женитьбе на ней и ее ухода от него обратно к блудной жизни, Еливсипп, потратив богатство, доставшееся ему после находки клада, на выкуп должников, сидящих в тюрьме, в качестве сторожа вместе со слепой овчаркой поселяется в шалаше на отдаленном поле, и одновременно создает собственное учение, основанное на осознании ложности любого пути, считающимся правильным, что привлекает к нему множество последователей. Так прошло много лет, как однажды у него появляется сомнение, не есть ли его отрицание пути тоже путем, который должен быть отброшен. И вот, - пишет герой, он же повествователь, -проворочавшись без сна до рассвета, поутру я вышел из шалаша, уверенный не возвращаться назад, но не зная, куда идти, и слепая овчарка залаяла на меня, как не чужого.

Это свойство – неожиданно менять свою жизнь, не жалея о прошедшем, но и не думая о будущем – свойство, очевидно, в высшей степени было присуще и самому Кузмину – и даже больше, чем занятым более внешним, чем внутренним, легкомысленным и ветреным героям его повестей и романов. Может быть, именно по этой причине – отсутствия внутренних нравственных ориентиров и желанию скользить по поверхности жизни, уходя от ее сложностей – большинство из своих произведений автор, не зная, как их закончить, так и не довел до конца.

Подобно своим героям, и сам Кузмин постоянно вроде бы куда-то все время идет - не останавливаясь, но и не беря в расчет конечной цели, как бы непрестанно танцуя скачет по жизни, и траектории этих прыжков, сопровождаемых лукавыми ужимками, совершенно непредсказуемы.

А за то, что он разделяет жизнь и философию своих персонажей и ощущает с ними кровное родство может быть даже на уровне гораздо более глубоком, чем можно было бы предположить, косвенно свидетельствуют схожесть не только каких-то черт характера Кузмина, присущих его героям, но даже и внешнее их с ним подобие; скажем, у монаха Геннадия из новеллы «Пример ближним», после двадцатилетнего подвизания на монашеском поприще, от юношеской красоты остались только глаза, низко посаженные, будто спускающиеся на щеки – редкая внешняя примета, которой, однако, по свидетельствам людей, видевших Кузмина, обладал и он сам. Вообще и в его внешности было нечто ускользающее, меняющееся и неуловимое – Кузмин и сам приводит описание меняющихся своих обликов – изменений, не только меняющих его внешность, но и едва ли не определяющих внутреннюю его сущность.

Еще и поэтому в своих заметках я совсем не случайно отдаю предпочтение не поэзии Кузмина, а его прозе. Там, в поэзии, при сложности ее ассоциативных и метафорических рядов, характер, образ и даже намерения поэта перетекают и двоятся вместе с ними, уводят читателя туда, куда, быть может, и не предполагал его увести сам автор. Здесь же, в прозе, в ее обнаженной, в особенности у Кузьмина философской и событийной конструкции, многое лежит на поверхности, а иных случаях даже высказывается не двузначно и прямо – в особенности в «Чудесной жизни Иосифа Бальзамо, графа Калиостро» – романа, вышедшего в свет сто лет назад, в 1919 году (собственно, к этой дате и приурочено написание нашего очерка).

Едва ли не автобиографический, если судить по ряду деталей, роман описывает жизнь человека, который счел своей собственностью данные от Бога дарования, захотел воспользоваться ими для собственных целей и сошел на нет как личность вследствие собственного своеволия и тщеславия. Правда, судьбу эту, исходя из исходного материала и, очевидно, из своих личных пристрастий, Кузмин изображает, используя масонские представления, терминологию и символику; и все же христианская мораль, вычитывающаяся из этой длинной, запутанной и, в конечном счете, бестолковой жизни, вполне очевидна.

«Щедр, почти расточителен, скор на руку и крайне самолюбив», – таков Иосиф, пока еще Бальзамо, в детстве; эти, казалось бы, вполне невинные, с точки зрения человека неверующего, черты, которыми Бальзамо отличается в детстве, в последствии и предадут его вначале в руки врага рода человеческого, а затем приведут и к погибели.

Пока же он в порыве сострадания может отдать все наличествующие у него в кошельке деньги пожилой нищенке, однако же и не одергивает руку, которую она при этом целует.

Здесь, в качестве свидетеля его благородного порыва, не лишенного тщеславия, в виде некоего загадочного молодого человека перед ним предстает, очевидно, его ангел-хранитель, который предсказывает ему возможное блестящее будущее, в случае, если он направит свои способности на самосовершенствование и делание добра, но при этом предупреждает и об опасностях в случае отступления от своего предназначения.

После встречи с этим загадочным человеком, облик которого он моментально забывает, но которого узнает при новой встречи много лет спустя, у Иосифа развивается повышенная религиозность. Он на время уходит в монастырь, где знакомится с одним из будущих своих наставников. Ему исполняется двадцать три года, он, к удивлению ровесников и огорчению родителей, целомудрен, замещая интересы, свойственные молодым людям в этом возрасте, интересом к тайным наукам, в том числе и к алхимии; он культивирует в себе стремление любой ценой достичь власти над миром, что подогревает в нем еще один его временный наставник, некий кавалер д Аквино, питающий склонность к магнетизмом и вообще ко всему тайному. С ним Бальзамо путешествует на Мальту, где, очевидно, знакомится с масонством, после чего уже под именем графа Калиостро вступает в захудалую ложу, причем в выборе именно этой ложи руководствуется своим превосходством в науках над другими ее членами.

Как было уже сказано, мотивы, связанные с масонским пониманием категории самосовершенствования играют очень значительную роль в романе, начиная с первых его страниц, где маленькому Иосифу снится весьма удивительный сон, как бы предсказывающий его будущность и, с его точки зрения, однозначную богоизбранность:

«Снились ему круги, треугольники, ромбы и трапеции. Как будто вместе с ними носились какие-то инструменты каменщиков, совсем простые: молотки, отвесы, лопаты и циркули. Потом он заснул и очнулся в большой зале, наполненной одними мужчинами, посреди стоял большой стол, с хор раздавались скрипки, флейты, трубы и контрабасы, а сам Иосиф висел в воздухе, сидя на голубом облаке. Внизу, прямо под ним, на маленьком столике стоял графин с чистой водой, и около находился голый мальчик с завязанными глазами; руки его были скручены за спину полотенцем. И Иосиф понял, что этот пир – в честь его; у него горели щеки, он чувствовал, как билось у него сердце, между тем как голубое облако, описывая мелкие, все мельче и мельче, круги, опускалось прямо на столик с графином. Ему было так радостно, что он проснулся, но и проснувшись, продолжал чувствовать, как бъется его сердце и как пахнет красным вином, смешанном с анисом и розами».

Добавим, что масонская лексика превалирует в речи и его ангела-хранителя, и далее судьбу Бальзамо, по Кузмину, определяет подчинение или неподчинения правилам масонского поведения. Уже кавалер д Аквино, предугадывающий большие возможности Иосифа, напоминает ему о повиновении, говоря: кто не умеет повиноваться, едва ли сможет повелевать, – впрочем, этим словам, как и пожеланием овладеть самим собой, своими страстями, уже и тогда он предает мало внимания: его, как и раньше, волнует власть над миром, желание его завоевать.

И вот вместо того, чтобы постигать внутреннюю сущность и изживать тайные свои страсти, он направляет свои дарования на опыты по увеличению алмазов и постижение системы азартных игр, в результате чего, внушив себе, что он хочет сделать доброе дело, из тщеславия помогает неким узнавших о его опытах лондонским мошенникам, попадает в тюрьму, после выхода из которой покидает Англию и предается странствиям.

В Курляндии, в одной из масонских лож, где его гордость еще более возрастает, он получает еще одно предупреждение через мальчика-медиума, который видит ангела, закрывшего глаза руками и плачущего об теперешнем состоянии своего подопечного; а в Петербурге, куда приезжает Калиостро, оставив Митаву, он старается более производить впечатление на окружающих, нежели делать ради них добрые дела; и чем дальше, тем больше, он приобретает черты и повадки шарлатана, хотя именно в Петербурге он начинает заниматься вроде бы таким благим делом, как целительство; показательно, однако, что исцеленный им от рака человек вскоре впадает в беспробудное пьянство. Уже здесь слава его приобретает сомнительный оттенок, о чем ему говорит князь Потемкин, помимо всего прочего подозревая его в антихристианстве; а в Польше, куда Калиостро приезжает после России от него требуют только каббалистических фокусов, искусственного золота и бриллиантов, да любовных эликсиров для покорения женщин – чему он пока еще сопротивляется, но исключительно из гордости, которая вскоре станет в нем главным и превалирующим чувством, а затем захватит его уже без остатка.

Снова является ему ангел-хранитель; он на свой страх и риск предупреждает своего подопечного об опасности, грозящей ему, от себя самого, призывает отречься от корысти, тщеславия, гордости и властолюбия, на что Калиостро отвечает, что его совесть чиста и, после минутного раскаяния, продолжает упорствовать в своих заблуждениях, диктуемых своеволием. Кто может становится между мной и моим Богом, - говорит он после того, как ангел его оставляет. - Никто лучше меня не знает Его воли, Его желаний, Его путей. Пусть меня оставляют, я не буду оставлен.

И даже после того, как небесные силы дают ему явный знак, свидетельствующей о не благоволении к нему, Бальзамо впадает в некое подобие безумия, восклицая: Свет увидит, что может сделать один Калиостро, предоставленный собственным силам.

И тем самым решает свою дальнейшую участь. Немедленно после этих слов к нему является дьявол в лице некоего Маурицио с весьма двусмысленным и странным предложением: он предлагает ему помирится с католической церковью, что впоследствии Калиостро и вынужден будет сделать – после того, как все его начинания потерпят крах. Даже единственный близкий ему человек – его собственная жена вынуждена будет признать, что в нем исчезло что-то важное. На Рождество мимо их последнего пристанища в Риме проходят маленькие мальчики с вертепом. На призыв зайти, они отвечают: мы к еретикам не ходим. Вы проклятые. Для вас Христос не родился.

Калиостро арестовывает папская курия, а его жену отдают в монастырь. В тюрьме Бальзамо по-прежнему пробует диктовать свою волю миру, но «только стуки слышались в сырой стене, да проносились лиловатые искры.

Что же? Он как флакон, из которого вылили духи: легкий запах остался, но пустой, а с виду такой же.

Покинутый, всеми покинутый. А у него был путь, была миссия. Ведь не в том смысл его жизни, чтобы дать пример школьникам или исцелить несколько тысяч больных. Но если б он даже умалился до разума дитяти, что бы было? Разве он может теперь мыслить как ребенок, разве напрасно даны были разум и сила и сводная (увы!) воля.

Вместо блестящей звезды взлетела ракета и теперь дымится, медленно угасая».

Этими словами, навеянными Евангелием, и заканчивается роман о Калиостро; а полтора десятка лет спустя после его опубликования судьба автора странным образом перекликнется с судьбой героя и в какой-то степени повторит ее. Последние годы своей жизни, одинокий и покинутый, несмотря на обилие оставшихся в прошлом многочисленных любовных связей, бывшими главным смыслом его довольно долгой жизни, наедине с остатками оказавшихся ненужными миру дарований, Кузмин зарабатывает на жизнь переводами античной и французской классики, а остающееся время посвящает погружениям в гностическую герметику, что можно трактовать как своеобразный уход от некогда наполненного прежде милыми ему мелкими бытовыми мелочами мира , и даже из земной жизни - в ничто. Другими словами - в без христианскую, а, следовательно - и лишенную всяких надежд на будущее смерть.

Cообщество
«Круг чтения»
Cообщество
«Круг чтения»
1.0x