1
Велика и роскошна родословная поэзии Всеволода Рождественского: все века играют в его стихах, и культурные капсулы разных времён и народов обогащают насыщенную мыслью и крепким интеллектуальным раствором поэзию.
Вот Абай Кунанбаев: вестник казахского народа: его жизнь, остро и точно увиденная, и компактно уложенная в сильно сделанные катрены; а вот музыка, нежно звучащая в Павловске; вот Лермонтов, ленты чьей жизни были столь значимы для русского мира, а вот вечный Дон-Кихот едет ратоборствовать зло…
Но всегда Рождественский находит те единственные слова, что создают картину яркую, выпуклую, рассчитанную на долговременность.
Музыкальность стиха, его пластическая мелодика определяют то подспудное движение внутри строк, что и сами слова представляет иначе: значительней:
В сумраке сосен, венчающих дюны,
Давние думы мои бередя,
Ветер мелодии, давней и юной,
Перебирает летящие струны —
Чуткую арфу косого дождя.
Капли стучат по навесу беседки,
Дымную даль затянув полосой,
Тяжкие капли срываются с ветки,
И я стою, как в мелькающей сетке,
В переплетенье штриховки живой.
Человек, вмещённый в пейзаж, а воспринимается, как метафизическое обобщение: будто выведена формула жизни – «переплетенье штриховки живой», как мелькание бесконечных дел, тем, сует; как нечто, что не позволяет вырваться к покою осмысления…
А звучащие на арфе дождя мелодии всегда грустны, увы.
Но грусть и печаль лишь не многие из оттенков, касающихся поэзии Рождественского: ибо живая, как сама плазма жизни, она идёт от огненного, утверждающего начала – жизнь, будучи сама щедрым даром, оправдывает все беды с лихвой, все, до единой.
И подобное жизнеутверждающее кредо, сильно пронизывающее лучшие стихи мастера, исключает бесперспективность.
2
Интеллектуальная насыщенность и гранёное совершенство ювелирных созвучий: две марки особости поэзии В. Рождественского:
«Ich grolle nicht…» Глубокий вздох органа,
Стрельчатый строй раскатов и пилястр.
«Ich grolle nicht…» Пылающий, как рана,
Сквозистый диск и увяданье астр.
«Ich grolle nicht…» Ответный рокот хора
И бледный лоб, склоненный под фатой…
Как хорошо, что я в углу собора
Стою один, с колоннами слитой!
Глубокая готическая сила, словно рвущаяся к небесам: сгущённо-фиолетовым, сложного отлива, прекрасного букета – как вино.
Разброс культурных пристрастий и культурологических возможностей станет очевиден, если сопоставить это стихотворение, скажем, с произведением об Абае:
«Неволи сумрачный огонь,
Разлитый в диком поле,
Ложится на мою ладонь,
Как горсть земли и соли.
Растерта и раскалена
Колючими ветрами,
Она сейчас похожа на
Коричневое пламя.
Иной ритм, волшебная лёгкость, но содержание будет тяжело…
Рождественский – трагик по сути, по корневому праву жизни, но трагик, столь любующейся роскошью яви!
Речь его высоко-свободна, речь его – воспевает дорогу, её нюансы, необходимость безусловную оной:
Ничего нет на свете прекрасней дороги!
Не жалей ни о чем, что легло позади.
Разве жизнь хороша без ветров и тревоги?
Разве песенной воле не тесно в груди?
Неизвестно куда приведёт жизненная: слишком много каверз предполагается, и всё равно: свершаемый путь подразумевает открытия.
Открытия поэта, оформляемые тонкостью и точность стихов, сияют, улыбаясь вечности, и великолепие образов, оставленных миру Рождественским, подтверждает это.
