Вспоминая о книгах Владимира Орлова, могу сказать, что все мои впечатления основаны на романе «Альтист Данилов». К сожалению, его поздних вещей я не читал.
Роман «Альтист Данилов» - совершенно особый роман. Потому что, есть романы, которые отражают время, а есть романы, которые это время окрашивают собой. Я бы сказал, что роман Орлова «Альтист Данилов» был как раз таким романом, который создал время и окрасил его собой.
По прошествии времени я понимаю, что там был абсолютно характерный позднесоветский герой, свойственный искусству того времени. Немножко странный человек, который находится в определённом физическом пространстве, но ментально может путешествовать где угодно: по временам, по странам. Думаю, это как раз черта человека позднесоветского мира: тело остаётся в одном месте, а голова и воображение разлетаются по миру и по историческим периодам. Из романа я помню невероятное впечатление этого двойного измерения реальности. Реальность бытовая, физическая реальность составляла в романе одну треть, а две трети – воображаемая реальность этого музыканта, его воображаемые путешествия.
На меня также очень сильно повлияла музыкальность романа. Для меня он открыл какие-то вещи, на которые я раньше не обращал внимания. В романе фигурирует оперная и камерная британская певица Кэтлин Ферриер. Она прославилась тем, что обладала редчайшим голосом контральто – очень низким женским голосом. Её «обнаружил» известный английский композитор Бенджамин Бриттен. Именно по инициативе Бриттена она участвовала в фронтовых концертах, перед британскими солдатами.
Я глубоко признателен Владимиру Орлову за то, что он открыл для меня целый мир с помощью этого романа. Например, я стал собирать записи Кэтлин Ферриер. Эта певица стала для меня особым, совершенным миром звуков и потрясающего голоса, который совершенно завораживает, когда его слушаешь…
Возвращаясь к интересной тенденции позднесоветской культуры, где реальная физическая жизнь занимала меньшую часть, а большую часть занимала жизнь воображаемая, я вспоминаю один разговор с французским философом Жан-Люком Марионом. Говорили мы о Мерабе Мамардашвили, известном грузинском советском философе. В девяностые годы во Франции вышло несколько его книг, статей, но реакция была довольно странная: для французов он оказался слишком классическим философом. Мамардашвили очень любил Декарта, классическую философию с её чётким разделением между сознанием и телом, что для французской философии было уже не актуально. Царил период постмодерна, когда всякие физические, телесные практики, эмоциональные практики входили в близкий союз с сознанием, и уже не было никакого разделения. Но Марион сказал очень интересную вещь. Он сказал, что на философии Мамардашвили очень точно можно анализировать советский ментальный, культурный мир. Потому что именно этот мир, странным образом, с большим опозданием, поддерживал это важное для классической философии разделение между сознанием и телом, между протяжённым миром и миром мыслящим. Марион сказал, что нужно изучать Мамардашвили именно как апологета советской метафизики, или я бы даже сейчас сказал – советского идеализма. Все знают немецкий идеализм, Гегеля, Канта. Но был ещё и советский идеализм, который представлен не столько философией, сколько литературой и бытовым поведением, миром идеалистов, куда относились очень разные слои населения – инженеры, писатели,.. да кто угодно.
Этот идеализм предполагал нерушимое различие между воображением, миром сознания, миром мечты и миром реальным, который был очень далёк от мечты. Это различие было по-своему невероятно продуктивным. Потому что оно позволяло осваивать мир с помощью воображения. Этот огромный интерес в позднесоветской культуре к литературе, к музыке, к различным ценностям нематериального свойства, во многом был связан именно с советским идеализмом. И да, одним из очень сильных выражений советского идеализма был роман «Альтист Данилов» Владимира Орлова.
Я думаю, что этот роман ещё будет жить и по нему можно будет изучать, может быть, не столько литературу – это отдельный предмет для филологов, – сколько историю культурного, духовного, интеллектуального пространства, которое здесь образовалось, начиная с конца пятидесятых годов, и прожило до начала девяностых годов.
