Авторский блог Виталий Яровой 21:04 6 апреля 2023

Последние стихи Пушкина

недаром эти тексты отсылают к событиям Страстной седмицы и Пасхи

Цель предлагаемых заметок – отметить предполагаемые посылы двух стихотворений позднего Пушкина, сочиненных в последний год жизни, тяжелейший для него во всех смыслах– и в житейском, и в моральном, и в мировоззренческом, и в литературном и входящих в так называемый Каменоостровский цикл, который включает в себя четыре наименования:

I (Из Пиндемонти)

II «Отцы пустынники…»

III Подражание италиянскому

IV Мирская власть,

Сразу отметим, что сюжеты второго, третьего и четвертого непосредственно определены реалиями Великого Поста. Помимо перечисленных, на одном листе с текстом стихотворении «Из Пиндемонти» Пушкин записал незаконченное, по всей видимости, четырехстрочное покаянное стихотворение «Напрасно я бегу к Сионским высотам…», могущее считаться пятой частью этого короткого цикла(сродственное ему стихотворение «Отцы пустынники и жены непорочны…» почти на две трети состоит из пересказа покаянной молитвы Ефрема Сирина, читаемой во дни Великого Поста).

Думается, совсем недаром эти тексты отсылают к событиям Страстной седмицы и Пасхи. Не в последнюю очередь потому, что последние дни жизни матери Пушкина Надежды Осиповны, с которой он примирился перед смертью, протекали именно на Страстной Седмице 1836 г., завершающей период Великого Поста, а смерть выпала на день Светлого Христова Воскресения, которое праздновалось этом году 29 марта ст.стиля. Можно представить себе, как это сказалось на пушкинской религиозности и без того значительно усилившейся к тому времени. Рождению цикла могли содействовать и пушкинские раздумья в кибитке рядом с гробом матери, когда он самолично сопровождал его до Святогорского монастыря, на кладбище которого она нашла последний приют.

Предпосылка же актуализации смыслов, заложенных в Каменоостровский цикл такова: позапрошлая годовщина дня рождения Пушкина, чисто случайно, очевидно, совпала с возобновлением православных служб после двухмесячного закрытия храмов вследствие ковидного карантина, теперь почти позабытого, отдаленного и кажущегося поэтому почти нереальным. Хотя, если вдуматься, ничего случайного не бывает. Тем более – во всем, что связано с Пушкиным, у которого можно всегда найти отклик на любое происходящее с Россией и ее народом событие. Сходное, например, с ковидным глумление над чувствами верующих представлено поэтом в последнем из четырех стихотворений упомянутого цикла. А именно – в стихотворении «Мирская власть», где раскрывается смысл богослужений Великого Четверга, а заодно описывается отвратительная, раздражавшая верующий народ традиция стояния часовых, вооруженных и в головных уборах, у Честного Христова Креста в Казанском соборе - традиция, одобренная и мирскими, и церковными властями и до нелепости контрастирующая со скорбным настроением этого великого дня.

Напоминаю текст:

Когда великое свершалось торжество
И в муках на Кресте кончалось Божество,
Тогда по сторонам животворяща Древа
Мария-грешница и Пресвятая Дева
Стояли, бледные, две слабые жены,
В неизмеримую печаль погружены.
Но у подножия теперь Креста честного,
Как будто у крыльца правителя градского,
Мы зрим поставленных на место жен святых
В ружье и кивере двух грозных часовых.
К чему, скажите мне, хранительная стража? –
Или Распятие казенная поклажа,
И вы боитеся воров или мышей? –
Иль мните важности придать Царю царей?
Иль покровительством спасаете могучим
Владыку, тернием венчанного колючим,
Христа, предавшего послушно Плоть Свою
Бичам мучителей, гвоздям и копию?
Иль опасаетесь, чтоб чернь не оскорбила
Того, чья казнь весь род Адамов искупила,
И, чтоб не потеснить гуляющих господ,
Пускать не велено сюда простой народ?

Трудно, конечно, сравнить двух часовых с многопопечительной толпой блюстителей сохранности здоровья, состоящей из мелких сошек представителей бюрократии, оберегавших на Пасху входы в храмы от верующих, делавших иногда робкие, а иногда и весьма решительные и небезуспешные попытки проникнуть за наглухо запертую дверь. Допустим, это - частности, хотя, положа руку на сердце, общая картина вырисовывается всё та же, что и во времена Пушкина, даже хуже: церковь в лице её иерархов в очередной раз привычно и предсказуемо прогнулась под мирскую власть и бесстыдней, чем когда бы то ни было, предала ей для глумления свою паству, которую, вообще-то, обязана была защитить от её посягательств. Ну, дело прошлое: предала и предала, но хотя бы теперь, когда всё кончилось, нашла бы решимость перед нею покаяться. А то ещё несколько таких набегов мирских волков – и паствы вообще не станет. Но ведь – ни слова, тишь да гладь, как будто бы никакого предательства и в помине не было. Впрочем, речь сейчас не об этом, речь - об уместности допущения, что возобновление служб связано с тем, что кого-то из рулящих коронабесием лиц (иерархи утверждали даже, что среди таковых – много верующих) могли впечатлить обличающие пушкинские строки, и они, устыдившись, сделали то, что давно должны были сделать: напрочь отменили ковид.

Мы, конечно, догадываемся, что причины были другие. Как почти уверены в том, что пушкинские строки теперешними вельможами когда-нибудь были, тем более будут читаны. Ведь ни до Пушкина, ни до Бога, ни до Церкви, ни до страны, ни до нужд народа, тем более верующего, этим обитателям параллельной механистической реальности нет никакого дела.

Пушкин, правда, был и на все времена остается Пушкиным. Тем самым Пушкиным, без апелляций к имени которого не обходиться, пожалуй, у русских ни одна из бесед: Пушкин тебе, что ли, ложку подаст? Пушкин за тебя огород полоть будет? Или, допустим: за станок встанет. И т.п.

Так может и в деле истребления коварной заразы без Пушкина не обошлось? Мы изнемогали под игом самоизоляции, раздражались, жаловались, но никто не обращал на это внимания. А Пушкин - услышал, Пушкин захотел помочь, Пушкин попросил у Бога – и искусственно раздутое аки мерзкая жаба ковидное непотребство растворилось подобно тати в ночи. Прошу сказанное не воспринимать совсем уж всерьез – это вроде как не совсем удачная попытка шутки-юмора, но нечто заслуживающее внимание в этом есть…

Контекст другого стихотворения Пушкина «Подражание италиянскому» - более мрачен и беспросветен, поэтому оно довольно странно выглядит на фоне других частей цикла. Все остальные отмечены духовными потенциями, зачастую - религиозными. Здесь же, при явном религиозном контексте – отсутствие даже намека на какую-либо духовность, что отчасти можно объяснить темой и местом действия. Отсюда – затхлость, безвоздушность, мрак, застылость. И это – при нарочитой видимости движения, даже его излишке.

Судите сами.

Как с древа сорвался предатель-ученик,

Диавол прилетел, к лицу его приник,

Дхнул жизнь в него, взвился с своей добычей смрадной

И бросил труп живой в гортань геенны хладной…

Там бесы, радуясь и плеща, на рога

Приняли с хохотом всемирного врага

И шумно понесли к проклятому владыке,

И сатана, привстав, с веселием на лике,

Лобзанием своим насквозь прожег уста

В предательскую ночь лобзавшие Христа.

Стихотворение, являющееся, кстати, свободным переложением сонета итальянского поэта Франческо Джованни с французского перевода, осуществленного Антони Дешаном, описывает не мучения Иуды после получения сребреников и не его раскаянье, что вполне можно было ожидать(может быть потому, что раскаянье это не сопровождалось метанойей после того, как он осознал свою вину), и даже не его смерть, но самый первый момент после смерти. А сама смерть, которую жаждал отчаявшийся и покончивший счеты с жизнью Иуда – и это едва ли не самое сильное прозрение автора - для него так и не наступает. Более того, он даже не успевает ее почувствовать, не получает даже секундного утешения: буквально сразу же после повешения его оживляет дьявол. А далее описывается путь воскрешенного Иуды к аду в сопровождении бесов.

Описания каждого действия очень наглядны, оттого и страшны. В первых двух строках даже немного замедляется ритм, динамика возникает во второй половине третьей строки, и далее только увеличивается, в нее втягиваются все новые фигуры. Ближе к концу действие сопровождается адским шумом, а еще далее, с появлением князя тьмы, все стихает. В наступившей, как можно догадываться, тишине происходит целование дьяволом предателя, которое должно напомнить ему собственный предательский поцелуй. И даже может трактоваться как своеобразная печать, теперь уже наглухо запечатавшая внутри не могущий быть искупленным грех.

Почему Пушкина заинтересовала эта тема? Не исключено, он увидел во французском сонете какие-то пересечения с современными ему людьми и современной ему действительностью, а также возможную проекцию их в будущее. В таком случае стихотворение может быть прочитано как своеобразное предупреждение. Но кому и зачем?

Выскажем несколько довольно рискованных предположений, первое из которых таково: не отожествлял ли в конце жизни приобретший черты несомненного христианина и итожащий в свете христианского делания свою жизнь Пушкин себя самого в прошлом с Иудой, предававшим Спасителя человечества? Или же он видел себя самого таковым и в преддверии смерти? Или он посредством этих стихов по касательной осмысливал существование и загробную участь людей своего времени и своего поколения? И может быть даже - жизнь и участь всех последующих поколений русских людей, мало того что отпавших от Христа, но и не хотящих ни при каких обстоятельствах в этом каяться?

Зная духовную отвагу Пушкина, его беспощадность к самому себе, первые два предположения выглядят, по мне, вполне убедительными. Два последние – заслуживающими внимания. И даже - дальнейшего осмысления в намеченном направлении.

1.0x