Сергей Скворцов был, наверное, самым талантливым представителем нашего курса во ВГИКе в 70-е годы. Мы его звали Скворец. К тому времени он уже окончил Пермский университет, и ВГИК был его вторым институтом. В эрудиции и знаниях он выгодно отличался от нас. Необычайно острый ум, юмор, реакция, фантастическая память, — всё это делало его нашим лидером.
В какой-то степени наш поток был странным. Мы сравнительно мало снимали, но очень много говорили, размышляли и думали о том, что это такое — кино. Что это такое — жизнь. Что это такое — культура. Скворец, с одной стороны, развратил наш курс, а с другой стороны, превознёс. Он заразил нас бражничеством, но при этом поднял общий интеллектуальный уровень. Зажёг внутри нас огонь поиска истины, вечно пульсирующей мысли.
Преподаватели побаивались Сергея Скворцова. Например, на семинаре обсуждения современного кино он мог, анализируя фильм, долго описывать его преимущества и все слушатели соглашались, а потом вдруг резко хлёсткой фразой переходил к отрицательной трактовке, и она тоже была убедительна. Порой он даже говорил преподавателю: "Вам что надо, Клара Михайловна, чтобы я уничтожил фильм или возвысил?"
Не обходилось и без остапобендеризма. На экзамене по философии Сергей мог сказать: а вы знаете, что по теории (тут он брал наобум фамилию любого иностранного футболиста) это не соответствует истине. Преподаватель спрашивал: "Но кто же этот человек, на чью фамилию вы ссылаетесь?". Скворец отвечал: "Это современный немецкий философ, логик, один из лучших в мире. Я его изучал в подлиннике". Преподаватель терялся, ставил ему пятёрку и отпускал.
Наверное, после ВГИКа, когда Скворцова распределили в Ленинград на документальную студию, моё решение уехать из Москвы, во многом было определено желанием рвануть за ним. С 80-го по 85-й год я часто хаживал к нему в гости в коммунальную квартиру на Малой Московской. То было удивительное место, типичный Петербург. Каких людей только не бывало у Скворца! Писатели, художники, кинематографисты, просто интересные личности. Шли 80-е годы, происходило неведомое брожение умов, велись поиски чего-то нового, необычного.
Я практически не заходил в ленфильмовское общежитие, а сразу после смены направлялся к Скворцову. По Кировскому мосту пешком через Марсово поле выходил на Невский, забегал в кулинарию "Север", где покупал неизменно только там встречающиеся пирожные в коробке по семь штук. Потом ненадолго останавливался в лавке писателей. На Литейном успевал посетить два букинистических магазина, дальше проходил около Кузнечного рынка на Малой Московской и уже был у Скворца. Тот читал всё самое современное и редко когда я мог показать ему что-то новое, у него всё уже было.
В его квартире разговоры, дискуссии, споры шли порою до пяти утра. Уровень был поразительный. Иногда мы тренировали своё творческое начало таким образом, я говорил: "Скворец, вот тебе задание. Назови фильм, где реальная жизнь и мифологический образ входят в противоречие. Даю три минуты на ответ". Тот, не дожидаясь окончания срока, отвечал: "Фильм "Говорит Москва" о Левитане. Первая часть — эпичный, былинный голос страны. А во второй части мы видим его обыденного, тихого, интеллигентного и почти не можем поверить, что именно ему принадлежал голос, которым говорила страна".
Как-то Скворец высказал мысль, что высшей степенью выражения сознания и отношения к миру является мысль. А раз так, то наше времяпрепровождение — высшее проявление творчества. И эта идея в то время нас очень порадовала, в какой-то степени она оправдывала наше творческое бездействие.
Помню, однажды Скворцов пришёл со студии и долго смеялся над режиссёром, который боялся, что его фильм выйдет недостаточно антисоветским. Режиссёр старался, переделывал фильм, но антисоветизма всё не хватало. В то время в определённой среде высшей степенью признания считалось решение комиссии отложить фильм на полку. Но обсуждаемая лента всё же вышла, то была явная творческая неудача. Мы смеялись над этим.
И вот наступило новое время. Перестройка. В свет вышли реформаторы, поддерживающие идеи разрушения общества. Эта эпоха дала трещину в наших отношениях. Я даже не сразу понял, как это произошло. Мною были не приняты эти идеи, явно ведущие к уничтожению не просто СССР, но и всего русского мира. Но, глядя на Скворца, я видел: это новое время, оно — его.
Та нравственная связь, что существовала между нами, разрушилась. Пути разошлись не только с ним, а практически со всей интеллигенцией Петербурга, с кем я был знаком. Кинематографическая элита рванула в сторону разрушения и отрицания. Больше в городе на Неве делать было нечего.
Последний раз я видел Сергея лет десять назад. Он уже жил в другом месте, где-то на Антоненко. Стал подопустившимся человеком, жена, которую он обожал, оставила его. Мы встретились с ним в каком-то подвальном кафе, где он частенько что-то писал. В тот момент он горько заметил: "Мы недооценивали страну, в которой жили. Русские дни на Западе уже прошли. В целом же у меня порядок. Делаю, что хочу", — после этого он взял паузу и произнёс: "Однако жить ещё долго".
Но через полгода я узнал, что Скворцов был убит и ограблен при подготовке к съёмкам фильма о жизни городских низов.
