"ЗАВТРА". Вера Григорьевна, вы начинали писательскую деятельность в других условиях: страна, люди, проблемы, идеология и идеи, владеющие массами… Реальность изменилась. Стало ли иным направление вашей прозы?
Вера ГАЛАКТИОНОВА. Вряд ли. Проза рассматривает Человека, а Человек испытывается и искушается в любые века одними и теми же страстями. Меняются формы обольщения, политические декорации вытесняются новыми, совершенствуются методы манипуляции толпой и "душой населения", приметы времени набегают иные. На этой горизонтали располагается всё неустойчивое, текучее, мимолётное, кажущееся незыблемым. А вечной остаётся вертикаль: рай над головой — ад под ногами. В самом этом перекрестье пытается выжить Человек, разрываясь меж временным и вечным. Всю сострадательную, а значит — русскую литературу притягивает именно эта точка его борения.
"ЗАВТРА". Но горизонталь два десятка лет назад не просто накренилась, а поменяла свой вектор…
В.Г. Не в первый раз. Россия — страна мощных социальных вибраций. Русская литература стремится верно улавливать их и отображать — в той соразмерности, в какой они наблюдаются в жизни. Дело это трудоёмкое. Особенно если прозаическое произведение строится на истории нескольких поколений. В таком повествовании современность — следствие многих, в том числе и очень далёких от нас, событий. Она — фрагмент в картине отечественного бытия, во многом — закономерный…
"ЗАВТРА". Наш народ создал Державу, которой можно было гордиться, отстоял её в страшной войне. И не уберёг. Что подточило Советскую империю в первую очередь?
В.Г. Партийная номенклатура. Она создала отрицательный кадровый отбор, возвышая людей свиты над людьми таланта. Номенклатурный тип правления таков, что он оттесняет лучшие умы в сторону, в ущерб делу и государству. Михаил Горбачёв там с неизбежностью оказывается "умнее", "нужнее", "надёжнее" и Петра Машерова, и Владимира Щербицкого…
"ЗАВТРА". Таким ли, как мы видим ныне, представлялось вам в расцвет советской эпохи будущее страны?
В.Г. Союз начал ведь разрушаться задолго до того, как был окончательно предан. Знаки разложения партийной элиты проступали в жизни довольно отчётливо, когда моё поколение только входило в литературу. Красное начальство строило на словах общество равных возможностей, на деле же — свои привилегированные коттеджи, совсем не похожие на те бараки, в которых жили рабочие заводов и фабрик.
Я довольно хорошо знала среду "золотой" молодёжи брежневской поздней поры — дочери и сыновья партийных руководителей были весьма близки к современному гламуру. И видела людей, работающих, к примеру, всю жизнь в зловонных цехах кожевенных крупных комбинатов: ворочающих тяжёлую мокрую кожу в ёмкостях с химическим раствором, изо дня в день; это были люди бедной жизни. И это в основном их дети проходили срочную армейскую службу в Афганистане.
А номенклатура жила уже отдельно от народа — и богатела, несмотря на борьбу со взятками и с "цехами": дети "цеховиков" откупались от армии вполне успешно. "Золотые" обзаводились справками из психбольниц. Они хотели служить своему карману, а не стране. И готовились они совсем к другой жизни — к вольготной, богатой жизни в мире западных "ценностей". На факультетах иностранных языков детей партийных начальников было больше всего.
В СССР времён Брежнева уже накапливался тот дурной личный капитал, который норовил легализоваться, который стремился узакониться, то есть из преступного перейти в открытый и неподсудный. А для этого требовалась помощь "заграницы" как в свержении строя, так и в свержении уже неудобной для обогатившихся верхов идеологии. Рамки социального равенства были давно уж тесными для них.
Нам, молодым, оставалось только наблюдать, как вызревает, как разбухает до критической отметки тот самый личный капитал продажной партийной номенклатуры, как он просится на волю и хочет иных законов — законов открытого, беззастенчивого его употребления. Народные волнения, начиная с 1986 года, были инспирированы верхами, рвущимися к завершающему этапу, — к окончательному и необратимому дележу богатств Союза.
Так приходило к власти Поколение Измены — измены интересам Державы. Со своей паразитической формой правления оно разрушило всё здоровое, что было. И успело создать за двадцать лет собственную, дичайшую и разнузданную, культуру. Сумело сформировать свою, генетически модифицированную литературу, не имеющую ничего общего с отечественной, природной. Взрастило некий книжный гидропон, не нуждающийся в почве…
Мы очень хорошо понимали, куда всё идёт. Ребята из нашего Литинститута отправлялись воевать в Абхазию, в Приднестровье, отстаивали в 1993-м "Белый дом". Но "…защищали не бугров", а страну от распада, как пел тогда Николай Шипилов. И в том же 1993-м уже писал иеромонах Роман: "Всё выше, выше пьедестал тельца, всё чётче зрак насильника и хама!"…
Поры молодых иллюзий у нас не было.
"ЗАВТРА". Для чего, для кого вы пишете — стало ли это другим? Другой адресат, другие цели…
В.Г. Идея произведения первична. Эта идея требует воплощения, вне зависимости от того, понравится она кому-то или нет. А дальше — как повезёт. Сам автор может взять да и сжечь написанное, были случаи. Но это не значит, что он писал для растопки печи.
Современникам чьё-то очень глубокое произведение может вообще не открыться. Или они примутся истолковывать его вкривь и вкось… У нас "Горе от ума" А. Грибоедова ещё не расшифровано как следует. Каждое поколение открывает лишь какую-то новую смысловую грань. Но произведение — это призма, множество граней которой соотнесены таким единственным образом, что в сердцевине рождается луч. Играет луч — живёт произведение. И к этому лучу аналитики приближаются долго, очень долго, пробуя разгадать его природу. Ну, до тех самых пор, пока не обнаружат, что нижней и верхней плоскости у этой призмы — нет…
В самом творчестве заключена глубочайшая тайна. Тут сложному автору рассчитывать на немедленное и полное, массовое понимание было бы наивно… Поэзия Юрия Кузнецова, например, столь многомерна, что современность лишь разволновалась от неких необычайных бликов и пока рассматривает их, полагая, будто громадные, грозные кузнецовские смыслы у неё все — на ладони. На самом же деле — это мощнейшая поэзия будущего века России. Не этого…
Великую Ольгу Фокину у нас — то поставят в один ряд с теми, кто рифмует "розы-берёзы", а то и такой сомнительной чести не удостоят. Глубинные произведения современность, замордованная ростом цен, считывает плохо, воспринимая куда живее что-то более плоское... Надмирный дар Николая Тряпкина оценивается у нас пока лишь в первом приближении. А по своей значимости его творчество приближается к фольклору — к народному языковому и смысловому, жанровому богатству, глубин которого нам в полной мере и вовсе не постичь: мы ведь, удаляясь от старины, теряем ключи от мифа… У народа нам ещё — учиться и учиться, и уж никак не лезть к нему в учителя-благодетели, потому как сокровища Слова все — у него, раскрытые — и потаённые.
С современной прозой то же самое, что и с поэзией: и видящие не всё в ней видят, и слышащие — хорошо, если слышат хотя бы отчасти, в таком случае художнику крупно повезло уже при жизни.
Нет, прочесть серьёзное прозаическое произведение — не стакан воды выпить наспех да утереться: употребил, дескать… Каждое поколение видит созданное кем-то лишь со своей колокольни. А вернее было бы — с неба. Только такая точка обзора нам не вполне доступна.
"ЗАВТРА". А ваши творческие задачи как-то изменились?
В.Г. Задачи меняются у прозаиков, которые выстраивают собственную литературную судьбу самовластно, применительно к нахлынувшим условиям, к новым потребностям своего и общественного проживания. Они мимикрируют под среду, иногда — талантливо. Иное у литераторов долга — у рекрутов, несущих литературную повинность: сказать то, что не сказано уходящими с лица земли бесследно. Сказать за тех, чья правда оказалась затоптанной, умерщвлённой или искажённой. Долг в том, чтобы живые голоса бесправных были высвобождены из немоты небытия. Чтобы лишённые возможности открыть миру то, что с ними творилось, были услышаны всё же в будущих временах и явились новым поколениям зримо…
Могли ли меняться творческие задачи у Константина Воробьёва, бежавшего из фашистского плена, знавшего, как просто обрываются людские судьбы? У Варлама Шаламова, автора "Колымских рассказов"? У Валентина Распутина — свидетеля разорения и гибели крестьянского сибирского уклада? У Леонида Бородина, чьё представление о религиозном государственном устройстве испытывалось лагерями?
Гарегин Симонян, прошедший сквозь грузино-абхазскую бойню, Александр Шмидт, потомок ссыльных немцев, карагандинец Владимир Шемшученко, в затылок которому смотрят бессмертные репрессированные, — могут ли все эти литераторы писать на потребу, на продажу, на спрос? Полегче, позанятней, поигривей?
Таким, писателям-рекрутам, все задачи даны изначально. Не они выбирают судьбу, а судьба выбирает их. Она, как собака-поводырь, выводит их на то, что они должны пережить и уразуметь.
Ответственность за Слово на этих путях — огромная, а сопротивление среды — ужасное: и со стороны литераторов трафаретного мышления, и со стороны гонителей народной правды, не угодной тому или иному политическому режиму, клану или течению. Но на чувстве долга, конечно, писался мною и "Большой крест" — о голоде крестьянского Поволжья времён коллективизации, и "5/4 накануне тишины" с лагерной тематикой, и "Спящие от печали" — о русских без Родины, доживающих век там, где разрушено градообразующее производство.
"ЗАВТРА". Работать на неостывшем материале, на ещё кровоточащих ранах Отечества многие прозаики не рискуют. Это — как полевая хирургия. В "Спящих от печали" тема распада Советского Союза раскрывалась вами без применения анестезии.
В.Г. Я видела эти брошенные города, погибающие по всему бывшему СССР. Они умирают, как при наводнении. Жизнь исчезает сначала понизу — тьмою охватываются первые этажи. Оставшиеся без заработка, без магазинов, без отопления, без электричества люди переселяются всякий раз выше, в покинутые кем-то квартиры. А в нижних уже сорваны двери, выломаны рамы; там — ни души. Спустя месяц видишь, проезжая, — тьма поднялась ещё, охватила, омертвила и вторые этажи. Лишь на третьем, четвёртом разглядишь какое-то движение — увидишь мерцающий огонёк свечи, отблеск опасного костерка на бетонном полу…
Нередко дети становились единственными кормильцами семей, не имеющих ни средств, ни возможностей выехать оттуда. Малолетние попрошайки шли с вокзалов, через многие пустынные километры, пешком, чтобы что-то съестное принести своим безденежным родителям на те самые верхние, чуть живые, этажи…
Из радиоактивных зон Чернобыля граждан Белоруссии спасали, вывозили, отселяли на новое место жительства. Для этих же людей никакого мало-мальского места на земле не было предусмотрено вовсе. Нигде… И безродные матери-одиночки с грудными детьми на руках — сколько же их пропадало пропадом в тех пустых городах — без поликлиник, без милиции и уже почти без людей! Захожий бродяга мог оживить там бывшую благородную библиотекаршу или убеждённую комсомолку-нормировщицу глотком вонючего вермута из своей бутылки, осчастливить какими-то калориями — на тех этажах без света и отопления. А мог и прибить — за несговорчивость… Что уж тут говорить о больных, о стариках, загнанных в петлю ельцинизма?! И пока наш народ, мой народ, терял всякое человеческое обличье, невиданно обогащались на беде миллионов другие — роскошествующие поныне…
Как-то благополучная с виду женщина, которой было к кому перебраться в Россию из Киргизии, сказала мне на встрече с читателями: "Ну, мне кажется, в "Спящих от печали" вы описали всё слишком страшно". Я пожелала ей и дальше не ведать того, как выглядит чужое горе. И если бы мною был описан весь ужас развала Союза, в полном объёме, вне тесных рамок и правил художественного произведения, этого не выдержала бы никакая бумага. Она бы сгорела от людских страданий. Не художественных — реальных.
Но книжному рынку от современной русской литературы нужна развлекательность. Или смакование порока трущоб — книжное лакомство, доказывающее никчёмность "туземного населения".
С мессианской, жертвенной Россией в последние два десятка лет никто особо в книжном мире не считался. И в эпоху нашествия "свободы слова" мы были лишены своего Слова — лишены своей национальной литературы, её жизнь почти замерла… Засветится, правда, иной раз — подобием свечи или подобием костерка на бетонном полу — достойное произведение, да и вызовет тем самым у роскошествующих досаду: всё-то неудобные авторы живы, а ведь отключены давно от всяких, казалось бы, литературных коммуникаций…
"ЗАВТРА". Когда вы работаете, то создаете условия добровольного заточения. Почему?
В.Г. Высокий христианский аскетизм — это другое, художественное слово там исчезает. Тут же всё проще. Некоторые темы, в самом деле, требуют довольно глубокого погружения в материал. Выходить из него на поверхность часто, значит, уметь выходить быстро. А это чревато чем-то вроде кессонной болезни. У водолазов, к примеру, быстрый подъём с глубокого дна на поверхность заканчивается параличом… Чтобы часто "выныривать" в свет, пишущему человеку надо либо работать на небольших глубинах, либо быть очень мощным экстравертом. У интровертов это получается хуже.
Но в слухах о чьём-то "заточении", о "затворе" содержится обычно преувеличение. Такое мнение складывается о людях, не очень-то любящих распространяться, где они бывают, зачем и когда. Совершенно верным подобное мнение бывает редко.
"ЗАВТРА". Сегодня прилавки книжных магазинов завалены безграмотной макулатурой, которая выдаётся именно за русскую современную литературу. Как воспринимать этот подлог?
В.Г. Как вакханалию… И профессионалы, и многие читатели понимают, что в Храме отечественной литературы, кроме совсем небольшой группы достойных писателей, два десятка лет кряду галдят и ликуют самые разные, вольные и невольные, осквернители русского Слова, — так, что и литературной службы давно уж не разобрать, не расслышать.
Но сами они из Храма не выйдут. А с Торговца, который ввёл их в этот Храм, и вовсе спроса нет. Торговец нынче — основной наш цензор и заказчик. И его изгонять из Храма никто не собирается: он там — главный. Не наши учёные-литературоведы, не высоколобые критики, которые бескорыстно служат русской литературе, — нет!.. А значит, и дальше будут буйствовать в Храме отечественной литературы всё те же безобразники. "Пьедестал тельца" того требует. Внедрённый в Храм, он, в самом деле, становится всё выше. А о том, что в этом Храме всегда существовал и существует алтарь — учитывается мало. Многие люди власти об этом даже не догадываются… В конфликте, в несовместимости служения и торгашества поощряется верхами — второе.
"ЗАВТРА". Как вы относитесь к участницам панк-группы "Pussy Riot", вторгшимся в Храм Христа Спасителя? К многочисленным и знаменитым защитникам, настаивающим на их освобождении?
В.Г. Они настаивают на том, чтобы осквернительницы наших святынь были выпущены из-под казённого суда — на суд толпы. То есть преданы самосуду... Странная "защита". От неё попахивает кровью.
Воцерковлённые люди на преступление, конечно же, не пойдут. Им духовники запретят. А молодые и пылкие заступники веры, по самочинному своему порыву, могут надломить свои судьбы необратимо. Вот кого жалко… В самих же осквернительницах мне сложно рассмотреть человеческое.
"ЗАВТРА". Теперь в церквях продаётся немало художественной современной литературы религиозного направления. Что для такой литературы важнее: моральная чистота, дух, сюжет?
В.Г. Она искренняя. Но малоопытная чаще всего… Ведь хороший краснодеревщик долго осваивает своё ремесло под руководством умных мастеров. Он изучает породы дерева, обзаводится специальными инструментами, годами вырабатывает свой, особенный навык обращения с материалом, исследует приёмы предшественников. А на благих порывах, но без должного освоения профессии, создаст он только не очень качественную табуретку. Так вот, плохо, когда табуретку эту оценивают, как сервант. А иногда возводят её даже в ранг терема…
Это похоже на какой-то новый вид искушения литературой. К высокому уровню произведений Валерии Алфеевой, к примеру, такая проза приблизится вряд ли, хотя и говорится там о вечных ценностях. Непрофессионалов это подкупает и восторгает. Профессионалов же огорчает сильно. Кривые поделки в этой именно тематике неуместней всего.
"ЗАВТРА". А как можно помочь читателю отделить зёрна от плевел? Может быть, введением литературной цензуры?
В.Г. Нет. Я не за цензуру, а за восстановление шкалы ценностей в современной литературе. Дело самого читателя — безошибочно определять, что ему нужно, и отличать искренних критиков от рекламных. А для этого требуется серьёзное изучение в школах русского языка и литературы. Жизненно необходимо значительное увеличение часов в программах по этим предметам. Это — основное.
Пока же на дурной литературе мы взращиваем поколение людей, готовых воспринимать опаснейшие для нас теории по "строительству нового русского человека" — зовущие к расовой стерилизации духа: к подгонке русского человека под европейский стандарт. Мы можем получить в итоге общество с "курочко-рябовым" мышлением. И с таким же искажённым, киношным, представлением о России. Нам навязывается образ Родины, которую не следует понимать, а от которой требуется отречься. И свой народ мы же сами будем скоро воспринимать, как негативную расовую силу… Когда кто-то своим творчеством и своими воззваниями доказывает нам, что мы — "худшие люди", это — идеологическая евгеника в действии, вырастающая из фашизма.
"ЗАВТРА". Есть ли у нас люди, структуры, способные исправить попросту вредительское положение с книжной политикой в стране?
В.Г. Есть. Хотя и подлежат вытеснению. В научных учреждениях спешно упраздняются целые секторы по изучению современной русской литературы — то есть, уничтожается то, что способно восстановить как раз — шкалу художественных ценностей в её подлинном виде. В вузовской практике в основном литература второй половины ХХ века так всё и топчется на постмодернистах, идеологически разрушающих ценности государства, наций, традиций… Многое делается для того, чтобы убедить страну, будто "других писателей", кроме домохозяек и постмодернистов, у нас нет. Эта идеологическая монополия объединяет все крупнейшие издательства страны. И отступать она не собирается… Я не оговорилась. Самая разрушительная идеология — это та идеология, которая уверила всех в том, будто её — нет.
"ЗАВТРА". А крупные государственные заказы на книги для библиотек что-то изменят?
В.Г. Не изменят. Заказы получат те же самые издательства, которые и так заполонили все библиотеки страны литературой для дегенератов. На полках там сплошь стоят книги, обложки которых размалёваны, как шлюхи на Ленинградке. По всем государственным возможным программам будет выпускаться непременно тот же самый литературный беспредел, но ещё и за государственный счёт. В гораздо более широком, так сказать, масштабе.
Нужны государственные профильные издательства, способные создать конкуренцию частникам именно в выпуске текущей литературы, с сетью своих, народных, магазинов. Такие издательства, которые не переметнутся на выпуск "литературных консервов" вместо литературы живой, сегодняшней. Это ведь, по-моему, ваша метафора?..
"ЗАВТРА". Нужно ли писателю признание? Чьё: государства и его руководства, коллег, читателей? И если нужно, то как удовлетворение тщеславия или осознание своей нужности обществу? Необходима ли обратная связь?
В.Г. Кому как… Чтобы верно представлять панораму Российской жизни, художнику, на мой взгляд, лучше находиться в одинаковой отстранённости — в некоторой равной холодности ко всем вождям, бывшим и действующим. Этого требует сравнительный анализ. Тогда общая историческая картина не кособочится, фрагмент не заслоняет целого.
Я-то признательна лишь образованным, тонким и непредвзятым ценителям русского Слова. Очень дальновидным и талантливым знатокам литературы. Они для меня много значат — уж тем, что они есть. На них держится, вопреки всему, настоящая литературная иерархия, ныне во многом — теневая. Ведь литературный ельцинизм пока очень агрессивен, он забивает всё профессиональное последовательно и беспощадно.
"ЗАВТРА". Верно ли, что из последнего интервью с Леонидом Бородиным, которое опубликовано после его смерти, было изъято ваше имя? Кому-то, видимо, не понравилось, что в качестве положительного примера в современной литературе он назвал только вас.
В.Г. У меня лежит оригинал этого интервью. Изъят был вопрос Вероники Васильевой: "Хоть что-то из современной литературы нравится?". И ответ на него Л. И Бородина: "Вера Галактионова — с интересом её читаю…" Но тут важно подчеркнуть, что далее он утверждает: "Многие есть". Самым же ценным в этом неопубликованном ответе мне представляется определение Л.И. Бородина: "Сегодня русская литература — это литература изгоев".
