Основательная крепость письма: будто каждое слово, прежде чем вложить в ячейку смысла, рассматривает с разных сторон, со всех возможных ракурсов.
Проза Олега Павлова тяжела: радуга радости не предполагается, будто онтология и оптимизм – вещи не совместимые.
Проза его – глубинна: от корней тяжести жизни, от службы в конвойных войсках, будто и продиктовавшей дебют: «Караульные элегии» прозвучали всей густотой жизни зоны: данной через призмы мировосприятия охранника.
Фраза – от Андрея Платонова: но по-своему вывернутая, с другими решениями в плане кульминации и побочных звучаний.
«Дневник больничного охранника» кажется беспросветным.
Для чего так?
Павлов, проводя читателя замшелыми и ободранными, зловонными коридорами жизни, мол, утверждает – жизнь не должна быть такой, больно пересгущено чёрного?
В крайнем случае – бурого, а это: цвет греха.
Хроника больничных будней порой делается отстранённо, порой – слишком едко: в плане запахов и мук, беспомощности и обыденности…
Масса судеб, рвущаяся лента жизни, люди, забывающие, что они люди…
Может быть, бьёт в набат: напомнить – не забывайте?
Щемящие волны чужой боли передаёт так, что окатывают они, заливают читательское сердце.
…писатель верил в любовь, как спасение, в «Асистолии», громоздя сложные фразы, выстраивая тяжёлые языковые конструкции, играя лентами деепричастных, изображает жизнь художника, как тропу безнадёжности.
Голую тропу.
Ободранную какими-то чудищами инобытия, которые не показываются.
Есть колорит в мрачности Павлова: особый, словно и не житейский, хотя всё у него из жизни, и «Казённая сказка» оттуда же: из недр её, липких, тестяных…
Словно таинственные недра инобытия и затянули его в раннюю смерть: тем не менее – щемяще-пронзительное начало, прошитое иглами сострадания ко всем, мучимым жизнью, оставляет некоторый просвет в его глыбастых и угловатых книгах…
