Есть безотказно верный, на мой взгляд, принцип оценки творчества и личности любого автора — по лучшему из того, что им сделано. Следовать этому принципу порой бывает невероятно сложно, почти невозможно, особенно в реальной жизни, да к тому же непосредственно нас самих касающейся, поскольку горшки искусства обжигают не боги и даже не ангелы, но любой иной выбор обесценит все дальнейшие действия, поскольку они будут заведомо направлены мимо цели.
Валентин Петрович Катаев (16 (28) января 1897 — 12 апреля 1986), бесспорный классик советской литературы, чьи произведения ("Цветик-семицветик", "Сын полка", "Белеет парус одинокий…") входили в школьную программу. Первый редактор журнала "Юность", Герой Социалистического Труда, трижды награждённый орденом Ленина, лауреат Сталинской премии и прочая, и прочая, и прочая… И в то же время — какой-то абсолютно "неправильный", "игровой", фольклорный персонаж, трикстер, соединяющий в себе несоединимое, абсолютно самодостаточный и внутренне неизменный. Совершил подвиг, спас революционера — и можно снова идти играть в орлянку, как ни в чём не бывало…
Конечно, Катаев — прежде всего детский писатель. Не потому, что лучшие свои произведения написал про детей и для детей, хотя и это — несомненная правда. А потому что за долгие годы своей жизни так и не удосужился состариться или хотя бы повзрослеть. Это не значит, что он был "большим ребёнком" или "enfant terrible" — ситуация здесь гораздо сложнее и по-своему трагичнее. Все биографы Валентина Петровича указывают на то огромное потрясение, которое вызвала у него ранняя скоропостижная смерть матери. Да и сам он этого никогда не скрывал.
Но очень похоже на то, что это событие во многом определило и личность, и весь жизненный путь Катаева. В каких-то отношениях он быстро и сразу изменился, перелился во "взрослые" формы, а в каких-то навсегда остался шестилетним ребёнком. К счастью, такая "психологическая мутация" оказалась не просто жизнеспособной и совместимой с теми мутациями, которые выпали на долю всей нашей страны в ХХ веке, — она получила и творческое измерение.
Выход в это измерение случился очень быстро: отец держал для детей богатую семейную библиотеку открытой, так что писать Валентин начал, по его утверждениям, уже с девяти лет, а в тринадцать случилась первая публикация. Причём с собой по одесским редакциям он таскал и младшего брата Евгения, рядом с которым, видимо, чувствовал себя вовсе не юным гимназистом, а уже вполне состоявшимся и отвечающим за свои слова автором. Во всяком случае, мог играть такового на глазах хотя бы одного безусловно благодарного и доверчивого зрителя. Причём играть по своим правилам.
Да, Катаев — так получилось — оказался трикстером, а трикстеры всегда живут/играют по своим правилам, попадают в невероятные переделки и выходят сухими из воды даже тогда, когда это кажется невозможным. Не в этом ли причины своего рода "культа Катаева", который уже не первый год как возник, существует и развивается в отечественных модернистско-прогрессистских литературных кругах, где фраза "Катаев — лучший писатель советской эпохи" звучит уже чуть ли не в качестве аксиомы, не требующей доказательств. Впрочем, база доказательств там тоже давно и прочно подобрана ("Набоков и Катаев — ученики Бунина") — причём с большим профессионализмом и тщательностью, но это всё-таки уже вторичный момент, а первично — только внутреннее восхищение перед трикстерством писателя, перед "умом без чувства ответственности". В этом отношении Катаев — несомненный образец, пример, идеал, которому за эту внутреннюю свободу и независимость в данных кругах "прощается" очень многое. Потому что серьёзна и важна в нём сама его несерьёзность, а всё остальное при желании можно вообще не принимать в расчёт, "вынести за скобки".
Но попытки представить катаевскую уникальность в качестве нормы, правила и цели, конечно, имеют мало общего с действительностью и существенно сужают угол зрения на данный феномен. К жизни своё "я" Валентин приспосабливал тяжело, и ничего заранее здесь предсказать было, разумеется, нельзя. Особенно — на избранном им жизненном пути. Ведь отправиться из восьмого класса гимназии добровольцем в действующую армию (как раз началась Первая мировая война) — это был не только и даже не столько юношеский романтизм, сколько достаточно осознанный выбор. И практически шесть лет (с перерывами по разным причинам: отпуска, ранения, болезни) Валентин Катаев воевал. И не в тылах же отсиживался, а воевал по-настоящему, на передовой. С получением соответствующих воинских званий и наград, с ранениями, попаданием под газовые атаки и так далее. А пули и осколки могли быть куда менее благосклонны к будущему писателю. Но оказались благосклонны, более чем благосклонны.
Но это — та самая раньше времени раскрывшаяся и сразу ставшая "взрослой" часть катаевской личности. А вот вторая — его "сиротская", "трикстерная" часть — требовала фейерверков, огня, эпатажа, самоутверждения через отрицание и даже попрание установленных правил и ограничений. С такой точки зрения многие факты катаевской биографии, давно известные, общедоступные, описанные множеством мемуаристов и биографов, пронумерованные и уложенные в архив, внезапно приобретут иное измерение.
Например, хрестоматийная бунинская запись от 25 апреля 1919 года: "Был В. Катаев (молодой писатель). Цинизм нынешних молодых людей прямо невероятен. Говорил: "За сто тысяч убью кого угодно. Я хочу хорошо есть, хочу иметь хорошую шляпу, отличные ботинки…" Вышел с Катаевым, чтобы пройтись, и вдруг на минуту всем существом почувствовал очарование весны, чего в нынешнем году (в первый раз в жизни) не чувствовал совсем…" Вроде бы главное в этой записи — осуждение цинизма "молодого писателя". А на деле — его жажда жизни и очарование весны, которое рядом с ним вдруг ощущает Бунин. Иван Алексеевич к тому времени знал своего молодого гостя, если верить "Грасскому дневнику" Галины Кузнецовой, уже года четыре, не меньше: "…Вошёл ко мне на балкон, представился: "Я — Валя Катаев. Пишу. Вы мне очень нравитесь, подражаю вам". И так это смело, с почтительностью, но на границе дерзости. Ну, тетрадка, конечно. Потом, когда он стал большевиком, я ему такие вещи говорил, что он раз сказал: "Я только от вас могу выслушивать подобные вещи". И, конечно же, Бунин знал, что перед ним — не просто "молодой писатель", прямиком с гимназической или студенческой скамьи, но офицер-фронтовик, знающий, что такое смерть, не понаслышке, и не в "ста тысячах" с ботинками и шляпой там было дело…
Широко известна и почти одновременная с бунинской (сделанная всего-то двумя неделями раньше) запись Веры Муромцевой от 12 апреля 1919 года — о литературном вечере в Одессе, на котором Эдуард Багрицкий, Валентин Катаев и Юрий Олеша, по её словам, "держали себя последними подлецами, кричали, что они готовы умереть за советскую платформу". Но это ничуть не помешало нашему герою вскоре вступить в ряды деникинской армии и воевать "командиром первой башни бронепоезда" против "красных" и против петлюровцев. Как будто в разных измерениях, почти никак не связанных друг с другом, всё это происходило…
Впрочем, факт остаётся фактом: после ранней смерти матери — война. Сначала Первая мировая, а потом Гражданская, — стала в жизни молодого Катаева следующей "точкой плавления". И она "выплавила" из него — не только из него! — ещё очень многое.
Не Христово небесное воинство,
Возносящее трубы в бою,
Я набеги пою бронепоезда,
Стеньки Разина удаль пою.
Что мне Англия, Польша и Франция?
Пули, войте и, ветер, вей!
Надоело мотаться по станциям
В бронированной башне своей.
Что мне белое, синее, алое, —
Если ночью в несметных звездах
Пламена полноты небывалые
Голубеют в спиртовых снегах.
Ни крестом, ни рубахой фланелевой
Вам свободы моей не купить.
Надоело деревни расстреливать
И в упор водокачки громить.
(1920)
"Белое, синее, алое" этого катаевского стихотворения — не просто цвета, это цвета флага, под которым ему довелось воевать. Зачем? Ради чего? Прогресс, цивилизация, культура, вера — всё утратило былые смыслы и связи.
На Западе получилось "потерянное поколение". В России — так и не нашедшее себя, перекрученное тысячами узлов, израненное множеством ран, общество "новых людей на новой советской земле", людей, которые наполняли её разными, порой несовместимыми друг с другом смыслами. И о том, что и как было до, "при раньшем режиме", лучше было вообще забыть и не вспоминать. Получалось не всегда.
Из статьи Аркадия Львова "Простота неслыханной ереси": "Я не выдумывал Одессу, как Бабель, со своим Беней Криком и Славин со своей "Интервенцией" и Филькой-анархистом. Где они взяли этих людей? Я лучше их всех знал Одессу. Одесса — это были попы с такими бородами, — он провёл рукой вдоль пояса, — профессора в чёрной паре, врачи в пенсне, которое вечно болталось у жилетного кармана. Они приходили к моему папе. А Бабель ничего этого не знал: он же вообще не одессит, он приехал из Николаева, где его папа держал лавку, а потом всю жизнь уверял всех, что родился в Одессе, на Молдаванке. Так и осталось: Бабель — одессит. А теперь ещё этот старый врун Паустовский со своими дурацкими историями наворотил целую кучу, лишь бы интересно было читать…
— Валентин Петрович, — сказал я, — Бабель не выдумал какую-то особенную Одессу, просто бабелевская Одесса не приходила в дом к вашему папе. Но это была Одесса, это была хорошая половина Одессы…"
"Старорежимную" Одессу Валентину Катаеву по умолчанию нужно было считать её "нехорошей" половиной. Он прошёл и через этот расплав. "Подлец", "циник", "лицемер", "негодяй", "двуликий Янус" — как только ни называли Катаева! И ставили в один ряд с таким же "ренегатом", "красным графом" Алексеем Николаевичем Толстым.
Я человек простой,
Читаю негодяев,
Как Алексей Толстой
И Валентин Катаев…
Всего-то — небольшая литературная эпиграмма конца 1920-х — начала 1930-х годов… А за ней — целый мир живых людей, страстей, интересов…
Из письма Бунина Георгию Адамовичу от 15 октября 1930 года: "Катаев всё тот же, каким я его знал, — очень способный и пустой прохвост, порой даже очень глупый и плоский". Опять же, характеристика далеко не лестная. Но если сопоставить эти слова Ивана Алексеевича с его же отзывами о других своих литературных современниках и предшественниках, то можно сказать, что Катаева он даже по-своему любил — во всяком случае, следил за его творчеством…
С завершением Гражданской Катаев покинул родную Одессу (где его вместе с младшим братом чуть было не расстреляли за "контрреволюцию"), на долгое время "зачеркнул" всё своё прошлое, на пару с другом Юрием Олешей перебрался сначала в Харьков, а затем и в Москву, где с головой ушёл в газетную и журнальную работу, в окололитературную богемную жизнь советской столицы. Всех он знал, и все его знали… Наверное, Валентин Петрович иногда повторял про себя чуть изменённые строки пушкинского "Ариона":
На берег выброшен грозою,
Я гимны новые пою
И ризу влажную мою
Сушу на солнце под скалою.
Но эти новые гимны нужно было ещё создать, придумать, изобрести… А значит, помнить и старые — несмотря ни на что. Это очень трудно: забыть и одновременно помнить… Но Катаев как-то справлялся. И — пахал, пахал, пахал. Без остановки. Как проклятый. Во всех доступных литературных жанрах. Порой даже изобретая новые. Его "Время, вперёд!" (1932) — не просто "производственный роман" в духе гладковского "Цемента", а практически готовое пособие по новому для той поры творческому методу "социалистического реализма", когда писатель создаёт мир, который вот-вот "должен быть", вот-вот должен вырасти из реального мира, со всеми его "родовыми чертами", бедами и недостатками.
Опять же — не только на себя и для себя пахал, но старался помогать своим родным и близким. Тем, кого знал и ценил. О том, какую роль он сыграл в создании знаменитой дилогии про Остапа Бендера Ильи Ильфа и Евгения Петрова (под псевдонимом "Евгений Петров" печатался как раз младший брат Валентина, Евгений Петрович Катаев), можно только догадываться, но ясно, что эта роль была немалой. Главный герой "Двенадцати стульев" и "Золотого телёнка", "сын турецкоподданного", влюбивший в себя миллионы советских читателей, а затем и зрителей, — не случайно имеет ту же природу трикстера: ловкача, плута, пройдохи, нарушителя правил, что и старший брат одного из официальных соавторов.
А фильм "Цирк" (1936), снятый по совместной пьесе уже всей "троицы" Ильфа, Петрова и Катаева "Под куполом цирка" (1934), стал признанной классикой советского кинематографа. Правда, авторы сценария потребовали свои фамилии из титров ленты убрать — из-за несогласия с режиссёрской трактовкой. Так что слухи о "полной сервильности" Валентина Петровича уже из-за одного этого факта можно считать несколько преувеличенными. Кстати, это была вторая (после "Весёлых ребят") комедия Александрова, получившая, к тому же, высшую премию на Международной выставке в Париже (1937) — той самой, где советский павильон с "Рабочим и Колхозницей" противостоял немецкому колоссу. Получается, Валентин Катаев оказался напрямую причастен и к этому отечественному триумфу…
Был жёстким, грубым до деспотичности. И одновременно — автором самых простых и светлых сказок, посвящённых собственным детям ("Дудочка и кувшинчик", "Цветик-семицветик"). Уже в повести "Белеет парус одинокий…", мгновенно экранизированной, Катаев, кажется, вернулся к утраченной было, выплавленной из него гармонии мировосприятия… Но так только казалось. Новая война — Вторая мировая и Великая Отечественная — миллионы новых жертв, новых сиротских судеб…
Всё повторяется. Образ "сына полка" Вани Солнцева — это ведь тоже Валентин Катаев, который пытается найти, обрести себя настоящего в снова и снова рушащемся на него мире… И никаких иллюзий на этот счёт он не испытывает даже после войны, после Победы 1945 года. Ведь Суворовское училище — это путь офицера, путь новых, неизбежных испытаний и потерь.
Катаевская эпопея с журналом "Юность" — это как раз попытка найти иной путь, путь к совместному счастью не только советских людей и "детей войны" в особенности, но для всего человечества. Очень быстро стало понятно, что утопии — утопиями, а жизнь — жизнью, что с осинки апельсинки — против природы, и никакая генетика здесь не помощник, что на "звёздные билеты" тоже приходится зарабатывать земными трудами.
Катаев покинул свою "Юность" задолго до конца хрущёвской "оттепели", чтобы попытаться, наконец-то, разобраться в себе самом, в четвёртый раз себя переплавить, слить воедино то, что было разорвано в предыдущие годы. Уже самостоятельно, без внешних обстоятельств непреодолимой силы… На основе природного таланта, обретённых знаний и опыта.
"Этот молодой человек — совсем ещё на вид юноша — был я. Вернее сказать, он мог быть мною, если бы я обладал силой воскресить себя того, давнего, молодого… Но так как у меня нет этой волшебной силы, то сейчас, когда пишутся эти строчки, я могу считать его лишь некоторым своим подобием, несовершенным воплощением моего теперешнего представления обо мне самом того времени — если время вообще существует, что ещё не доказано! — времени, оставившего единственный матерьяльный след в виде ветхих листков бумаги, исписанной дрянным карандашом номер четвёртый, который не писал, а скорее царапал. Меня того, прежнего, юного, уже нет. Я не сохранился. Карандаш исписался. А плохие стихи, нацарапанные на бумаге, лёгкой, как пепел, — вот они! — остались. Разве это не чудо!" "Лето умирает. Осень умирает. Зима — сама смерть. А весна постоянна. Она живёт бесконечно в недрах вечно изменяющейся материи, только меняет свои формы…" "По отношению к прошлому будущее находится в настоящем. По отношению к будущему настоящее находится в прошлом. Так где же нахожусь я сам?.."
Результат получился по-своему выдающимся, но, судя по всему, невероятно далёким от задуманного и чаемого. Все свои концы с концами, разведённые за долгие годы жизни и творчества, свести ему так и не удалось, единого ансамбля — даже в стиле придуманного им "мовизма" (с обоснованной претензией на "французскость", но с внезапно скользящим украинским акцентом) — в итоге не возникло.
И всякий раз, сталкиваясь с многообразием и вопиющими противоречиями творческого наследия Валентина Петровича, не будем забывать, что всё это — часть настоящей, а не придуманной и "причёсанной" истории нашей страны в ХХ веке. Её можно считать чудовищной или же прекрасной, никчемной или же сверхценной, но она — вот такова, какой мы можем видеть её во вроде бы уже застывшей, но всё ещё мучительной жизненности "расплавленных катаевских джунглей", которые начали плавиться в далёком-предалёком от нас 1903 году, когда маленький Валя внезапно ощутил и понял, что на его детский призыв: "Мама!" больше никто никогда не ответит… До какой-то неведомо иной, новой, вечной жизни.
