«Патология — это вид современного романтизма».
Юрий Мамлеев «Московский гамбит»
Оттепель ассоциируется с солнцем. Радостные девушки с картин Юрия Пименова стучат каблучками, раздаётся мажорная или, напротив, лирическая мелодия. «Ландыши-ландыши, светлого мая привет», - звучит из каждой радиоточки. Тёплый звук, аромат «Красной Москвы», округлые формы автомобилей. Пахнет нагретым асфальтом, а где-то на окраине столицы, в районе с весёлым названием Черёмушки возводится микрорайон будущего. Впереди – новая жизнь. Шьются платья из цветастого ситца. Спорят физики с лириками. Аксёновские мальчики по-взрослому рассуждают о жизни, а их девочки, одновременно похожие на плакатных комсомолок и Брижит Бардо, безрассудно влюбляются. Само бытие располагает к любви. «Я гляжу ей вслед: / Ничего в ней нет. / А я все гляжу, / Глаз не отвожу…»,- напевает юный, симпатичный Иосиф Кобзон, и мир кажется добрым, счастливым, полновесным. Звенят трамваи. Куда-то уносятся электрички. «Что у вас ребята в рюкзаках? - спрашивает Эдуард Хиль и добавляет, - Знаю, что не очень вы богаты. / По земле и круглой и покатой вы идете в грубых башмаках». Богатство действительно не волнует, ибо: «Молодость всего земного шара держите вы в собственных руках», и это гораздо круче, нежели сладостно-мещанский уют. Оттепель – это свет, поэтому чудно выглядит сама концепция выставки «Тёмная Оттепель», проходящей в Центре Вознесенского, что расположен на Большой Ордынке.
Экспозиция отвечает на риторический с виду вопрос: «Можно ли декадентствовать в эпоху, когда в моде яростный оптимизм?» Оказывается, можно. Оттепельный мир был лёгок и реален – без веры в Бога (или богов, духов, существ) и волшебной потусторонности. Несмотря на то, что бытовал спор физиков и лириков, побеждали всё-так физики с их безграничным поклонением научной истине. Вместе с тем, существовала и оборотная сторона, о которой писал Юрий Мамлеев в «Московском гамбите».
Речь шла о параллельной реальности, где «яблони на Марсе» с «веткой сирени в космосе» волновали куда как меньше, чем запрещённые стихи, споры о христианстве, буддизме и язычестве, листание подшивок «Нивы» за 1913 год: «Этот гуманитарный неконформистский (или подпольный) мир стал невероятно сложен и богат, с различными направлениями интересов... Здесь было все: и глубинное погружение в русскую классику 19-го века, и открытие скрытых имен русского искусства 20-го века; новаторские искания нового времени, и уход в принципы древнего искусства. Философские имена, задевающие за живое, естественно, не оставались без внимания... В сфере чистого духа также было много исканий, главным образом в русле Православия и восточной метафизики. И кроме того, некоторые пытались создать свое: и возникали то глубоко оригинальные, невероятные идеи и течения, то попытки таинственного, озаренного синтеза. Не особенно отставала и практика».
Об этой практике и пойдёт речь на выставке. В противовес Оттепели-светлой, с пименовскими пролетарками и фильмом «Девчата» возник художественный феномен Оттепели-сумрачной. То была Оттепель отщепенцев. Уже в первом зале мы погружаемся в мрачную атмосферу этого явления, а «Солнце» (1963) Николая Вечтомова – тому пример. Длинная череда-анфилада одинаковых домов (или толстых чугунных колонн?) и в глубине – тяжёлое светило. В оранжево-коричневом небе – не то птицы, не то парапланеристы. Ощущение тягостной инопланетности. Это не Земля, не СССР и не начало 1960-х, когда пелось: «Бывает всё на свете хорошо! В чём дело, сразу не поймёшь». Потому что здесь всё не так, всё с вывертом, не сказать – с налётом душевного заболевания, которого, возможно, и нет с медицинской точки зрения.
Однако же картина завораживает. На этой выставке нет проходных и средненьких работ, и каждая из них – цепляет. Демиурги Тёмной Оттепели не были халтурщиками с претензией – каждый слыл бриллиантом в своём роде. Вечтомов входил в Лианозовскую группу нонконформистов, существовавшую с конца 1950-х до середины 1970-х годов. То была группа мастеров андеграунда, собиравшихся в квартирке барачного дома в посёлке Севводстрой вблизи железнодорожной станции Лианозово.
На выставке можно увидеть работы участников различных полуподпольных групп, в частности Южинского кружка, возглавлявшегося писателем Юрием Мамлеевым. Единомышленники стекались в его коммунальную квартиру, что в Южинском переулке. Тот дом снесли в 1968 году, но само название осталось. У южинцев не наблюдалось никакой программы, да и народ собирался разношёрстный, не токмо художники. Направлением являлась контркультурность, отрицание бравурного официоза, погружение в пучины мистики.
Сам Юрий Мамлеев в «Московском гамбите» сочно описывал обстановку тех сборищ: «Компания была по-душевному светлая: девушки, добрые до слез, юноши, из христианских кругов, просто верующие, и два-три сомневающихся, но со стыдом. Было весело, и в меру хмельно, уютно, в деревянном домике, в низкой комнате, окна которой выходили на зеленый двор, с неизменным котом на подоконнике, и даже самоваром. Говорили на различные высокие темы, смотрели старинные книги, и на душе было чуть-чуть больно, но до невозможности хорошо».
Южинцы продолжили своё существование и после высылки Юрия Мамлеева из СССР. Всё ж как причудливо тасуется колода! На сопроводительных стендах – стихи Евгения Головина, деятельного участника южинского круга: «Снилась мне черная вода / А на дне - города. / И совсем не стало больше времени / Думали, что будет Страшный суд. / Белыми и розовыми перьями / Нам упало несколько минут». В его стихах прослеживался тонкий символизм Серебряного века, яро отрицавшийся Оттепелью, как «деградация духа». Юрий Мамлеев подчёркивал: «Это была та художественная подпольная элита, которая уже вплотную сближалась с московскими эзотерическими кругами или, во всяком случае, искала с ними контактов».
Выставка, по сути, обращена к ночи, как к антиподу солнечной эры, когда грусть почиталась чем-то, вроде скверны. К тому же, тёмное время суток – время сна, дабы наутро индивидуум бежал на работу, полную созидания и открытий. У нонконформистов ночь – это размышление о бытии. Все сборища всё тех же южинцев начинались поздно вечером – декадентство требовало чёрных провалов бездны. «Ночные огни» (1960-е гг.) Владимира Ковенацкого – это депрессивное зрелище, где отсутствует любая динамика, несмотря на поздний автобус, спешащий в последний свой рейс. Веет одиночеством. Чувствуется какая-то адская бесприютность.
Она вообще пронизывала всё творчество неформалов Оттепели – невключённость в процессы. Карандашные рисунки (1960-е гг.) Владимира Пятницкого – неприкаянность души, серые тени, страх перед будущим. И такие люди были тенью Оттепели. «Странный мир» Бориса Смирнова-Русецкого – неявные очертания пространств и посреди этого – фонарь. Нонконформисты населяли те самые странные миры – точнее, жили в обычном, с «Пионерской зорькой» и Эдуардом Хилем в радиоточке, но искали нечто такое, о чём не говорилось в газете «Правда», не пелось в добрых песенках и не показывалось в кино. Правильно ли поступали те искатели странного? Судить сложно и гораздо проще понять.
На тех собраниях много вещалось о смерти, и в этом был тоже вызов. Советская культура – витальна. Цивилизация жизни! Особенно это подчёркивалось в 1950-1960-х годах, а смерть в искусстве рассматривалась через призму подвига, как в фильме «Девять дней одного года». Неформалы поэтизировали загробный мир, разговор о котором был невозможен в рамках догм диалектического материализма. Примечательно, что классическая романтика связана с тайной и смертью, тогда как романтика по-советски была начисто лишена тёмных покровов. «Мёртвый город» Бориса Свешникова – это сновидческая фантасмагория – серая стена и лестница, ведущая в никуда.
Ещё одной темой нонконформистской живописи были маргиналы, с коими ощущалась незримая связь. Дескать, мы такие же – на обочине смыслов. «Пивная» (1965) Владимира Пятницкого – сборище потрёпанных людей с мятыми лицами. Собственно, это герои фельетонов и криминальных хроник, отставшие от блистательного паровоза современности.
У Юрия Мамлеева есть и такой пассаж: «Он любил пивные погрязней и позаброшенней, и чтоб было мало народу. Тогда взяв две-три кружечки — не больше, — он подсаживался к какому-нибудь наиболее химеричному существу и погружался вместе с ним в некий провал бытия, который он называл «разговором». Но Валя не прочь был также выпить пивка или просто посозерцать «пропащих» (которых он вовсе не считал «пропащими» по большому счету)».
Мамлеев говорил о прозаике, живописавшем пивнушки, их завсегдатаев, но всё то же можно сказать и о художнике Пятницком. Благо, есть «Разговор» (1956) – два скудно освещённых лица да зелёное горло бутылки. Мир Пятницкого – подъезды полуразрушенных домов, затемнённые лестничные клетки, закоулки, мрачность. Как всё это сочеталось с тем, что бытовало тогда в «большом мире» с его походами в горы, мечтами о космосе и фантастикой Ивана Ефремова? Вопрос в пустоту. «Натюрморт с завядшими цветами» (1969) Дмитрия Краснопевцева – путь меланхолии. Как хороши, как свежи были розы! Изысканны формы «Собора» (1972) Дмитрия Плавинского – потрясающая техника и твёрдая рука. Его же «Белые лилии» (1968) на чёрном фоне – торжество искусства ради искусства и красота ради себя самой.
Контрастом звучат полотна Алексея Смирнова фон Рауха, друга Владимира Ковенацкого и участника южинских посиделок. «Возрождение» (1966) — ярость красок и прихотливость форм. Это напоминает занавес для театра итальянской комедии дель-арте или же иллюстрацию к «Декамерону» Джованни Боккаччо. «Мещане» (1960-е гг.) – чудовищные антропоморфные твари, вылезшие из закоулков подсознания. «Мадонна» (1960-е гг.) – удачная попытка переосмыслить иконографию. Нонконформисты не только заигрывали с бесами, но и хотели найти Бога. Эта двойственность – основное в их творчестве. С дьяволом или с Христом – лишь бы не с генеральной линией!
Собственно, выставка «Тёмная Оттепель» - стремление раздвинуть рамки привычного и показать, что советская жизнь была интереснее, полнее, чем нынче принято заявлять. Все эти художники – такая же часть коллективной биографии, как и Юрий Пименов с его ликующими новостройками.
