Пушкин часто обращался к нему — неистовому российскому царю, столь круто поменявшему реальность; вот он в "Полтаве" — живой, как плазма, крепкий, как кленовый свиль, щедрый к победителям:
Пирует Пётр. И горд, и ясен,
И славы полон взор его.
И царский пир его прекрасен.
При кликах войска своего…
А вот он — навечно связанный с городом, созданным им, точно вместившийся нетленной своею сутью в грандиозный памятник, — преследует с громким звоном медных копыт бедного, скорбного главой Евгения…
Из камня высеченный стих Батюшкова резок и зол:
Не странен ли судеб устав!
Певцы Петра — несчастья жертвы:
Наш Пиндар кончил жизнь, поэмы не скончав,
Другие живы все, но их поэмы мертвы!
Пётр-персонаж, Пётр — данный через поэтическое видение, Пётр, неумолимо влекущий к себе поэтов: слишком обширен жизненный материал.
А вот — жёсткий приговор Цветаевой, данный через рябиной горящий неистовый её ритм:
Вся жизнь твоя — в едином крике:
— На дедов — за сынов!
Нет, Государь Распровеликий,
Распорядитель снов,
Не на своих сынов работал, —
Беса́м на торжество! —
Царь-Плотник, не стирая пота
С обличья своего.
Но и форма ниспровержения громоздка: раз Распровеликий…
Мистика Блока туманна, и, вспоминается статья Д. Андреева о нём — поэте-вестнике, прозревавшем другие реальности:
Он спит, пока закат румян.
И сонно розовеют латы.
И с тихим свистом сквозь туман
Глядится Змей, копытом сжатый.
Памятник велик: он таинственен, он… отчасти туманен, он влечёт, как и сам образ, точно оставшийся вечным символом в монументе.
Неприязненный стих дал и А. Тарковский: выверенный и точный:
У, буркалы Петровы,
Навыкате белки!
Холстинные обновы.
Сынки мои, сынки!
Пётр-казнящий: как было, и стихотворение наименовано "Петровы казни".
Совершенно восторженно — на волнах классицизма — пел образ царя Ломоносов:
Отца отечества, Великого Петра
Положенны труды для общего добра:
Ужасные врагам полки вооруженны
И флотами моря велики покровенны…
Песня звенела веками, и высокие её знамёна взвивались в дали небес.
Обширный, с ювелирно выделанными строками стих Петра играет разными красками, и так звонок и гулок, будто отражается в веках:
В безжалостной жадности к существованью,
За каждым ничтожеством, каждою рванью
Летит его тень по ночным городам.
И каждый гудит металлический мускул
Как колокол. И, зеленеющий тускло,
Влачится классический плащ по следам.
Могущество Петра, образ человека, вздыбившего огромно-сонную византийскую страну разлетается множеством поэтических озарений: они вспыхивают, трепеща и проклиная, восславляя и живописуя, и — суммарно — составляют интересный остров в океане русской поэзии.
