Речь пойдёт о Маяковском. Он, конечно же, человек религиозный. Нерелигиозных людей, кажется, в природе вообще не существует, вопрос лишь в том, куда направляется их религиозная энергетика. У Маяковского она направлена на собственную личность, главный объект его религиозного поклонения – он сам.
С юности Маяковского занимала личность антихриста. Антихрист – это не тот, кто желает быть Христом, он – лжемессия, Ему противостоящий и Его подменяющий. Противопоставление себя Христу приобретает у Маяковского вид едва ли не маниакальной идеи. В трагедии «Владимир Маяковский», которую мы подвергнем исследованию, это убеждение в мессианском своем предназначении выражено не менее программно, чем в последовавшей далее поэме «Человек», главы которой поименованы по названиям двунадесятых праздников, отображающих те или иные события из жизни Спасителя: Рождество, Преображение, Вознесение, Вход во Иерусалим, а главный герой, заместивший Бога-Христа - это полный тезка Маяковского по имени, отчеству и фамилии. И, само собой, трепетно любимый.
Предшествующая поэме трагедия отличается довольно таки традиционным мотивом героя-самозванца, который в ней является главенствующим, но он находит здесь отнюдь не традиционное развитие, ибо он, тоже полный тезка автора, выступает в ней как приглашенный править миром князь (читаем – князь мира сего).
«Я, бесстрашный, /ненависть к дневным лучам понёс в веках; /с душой /натянутой, как нервы про̀вода, /я /царь ламп! /Придите все ко мне…/ …я вам открою /словами / простыми, как мычанье, /наши новые души…/…А я, прихрамывая душонкой, /уйду к моему трону /с дырами звезд по истертым сводам…»
Это – в прологе, из которого становится ясно, что Маяковский понимает, что он не сразу может состояться в обещанном качестве. И, обращаясь к собравшейся вокруг него толпе, В. Маяковский, он же лжемессия, считает нужным указать на причины.
Во-первых, он пуст – но при том его пустота имеет свойство текучести. Во-вторых, он не желает, чтобы сочащаяся из него пустота была замечена миром, в который он приходит в образе пророка-благодетеля. В третьих, он желает и вместе с тем не желает быть оплеванным: принимая в расчет опыт Предшественника, на которого он ориентируется, он сомневается в уместности унижений, на которые Тот пошел ради любви к человечеству. У Маяковского этой любви нет – она придумана им для каких-то своих целей, однако это не мешает ему считать себя вправе благодетельствовать оюдям.
Маяковский из пьесы - пока еще всего лишь поэт, не пророк и не мессия, но уже теперь с большими претензиями, обращенными в будущее. Он, например, уверен, что несёт свою душу на блюде к обеду идущих, т.е – будущих лет. Причем, как мы узнаем немного далее – душа эта с неким изъяном, точнее – прорехой, посему он просит собравшихся заштопать ее - очевидно, посредством почитания, в котором он остро нуждается и которое было бы недостаточно в случае воздаяния почестей самому себе. По той же причине для привлечения внимания к себе, он собирается танцевать перед собравшимися. Танец, движение – это один из способов магического воздействия на людей, позволяющий их увлечь за собой; для этой цели Маяковский и намерен применить его для своих, покамест не вполне ясных для него самого целей.
Чувствуя себя «последним поэтом», он готов открыть людям их новые души, причем, что немаловажно, словами «простыми, как мычание» – для того, очевидно, чтобы быть понятным и угодным всем без исключения.
Небезынтересно сравнить героя трагедии Маяковского с гением-антихристом из заключительной части «Трёх разговоров» Владимира Соловьева, которая так и названа: «Повесть об антихристе», герой которой тоже вроде бы верит в Бога, но Бог не является для него авторитетом. Он верит в добро, но эта вера совмещается в нем с безмерным самолюбием. Он доволен собой, но, вместе с тем, испытывает зависть, а затем и ненависть к Христу, так как ему тяжело смириться с мыслью, что Тот - истинный Спаситель человечества, а он таковым считает себя. Его тревожит то, что он уже достиг возраста Того, Кто, на его взгляд является лишь его предтечей. Мысль, что до сих еще никто не признал его в качестве спасителя человечества, приводит его в отчаяние. И, главное, не дает покоя мысль: если придет настоящий Спаситель во время Второго Пришествия, то тогда ведь и он, гений и сверхчеловек, в числе других, вынужден будет Ему поклониться, «пасть кржыжом, как какая-нибудь польская баба». В отчаянии и некотором, надо полагать, затмении ума он замышляет самоубийство, попытка которого заканчивается очень странно, ибо когда о бросается с высокого обрыва в воду, какая-то неведомая сила отбрасывает его обратно. В то же время он слышит механический голос, называющий его любимым сыном и обещающий помощь во всех его начинаниях. Затем та же неведомая сила переносит его к двери его дома, где испытывающий небывалый душевный подъем гений за весьма короткое время пишет всестороннее исследование вставших перед миром проблем. После этого он некими тайными силами объявляется благодетелем человечества.
Дальнейшее - в трагедии Маяковского. В первом действии, следующим за коротким, состоящим всего из одного монолога, пролога его герой участвует в уличном празднике нищих. Ему приносят подарки, носящие характер утилитарного потребления, но не предназначенные в пищу: железную сельдь с вывески, золотой огромный калач, складки жёлтого бархата. Нетрудно понять, что они обозначают. Три подарка были принесены в свое время волхвами Спасителю мира при его рождении: ладан, золото, смирна. Здесь подношения приносятся Его заместителю, приносятся не вразумленными свыше мудрецами, но неразумной толпой (стоит упомянуть также на характер подмены, где живое, предназначенное для принятия в пищу, в двух случаях из трех подменено искусственной имитацией; об имитации золота на покрывале я уже не говорю). И этими подарками приветствуется будущий князь мира, который сообщает толпе, что все люди — лишь бубенцы на колпаке у Бога. Этой фразой обозначена функция антихриста в будущем обществе и одновременно самая суть взаимодействия с ним последнего. Новый бог в новом мире – это бог-шут, бог-пересмешник - в отличие от Творца мира, считающегося со свободой человеческой личности жить самой по себе, без Него.
Несколькими десятилетиями позже американцем Харви Коксом будет написана книга о Христе Арлекине. «Смех – последнее оружие надежды, - отметит Кокс. – Окруженные со всех сторон идиотизмом и уродством, вынужденные допустить близость апокалиптической катастрофы, мы лелеем смех, как нашу, быть может, последнюю защиту. Пред лицом бедствий и смерти мы смеемся, вместо того, чтобы креститься. Вернее, наш смех есть наш способ осенения себя крестным знаменем». Близки этой концепции слова древнего старика, обращенные к Маяковскому: «…в тебе на кресте из смеха распят замученный крик».
Маяковским делается попытка создания кумира из статуи женщины, что так для него обычно и даже является для его творчества лейтмотивом. Далее должна последовать культовая оргия – причем, судя по всему, на том месте, где был распят Спаситель. «Все вокруг громадной женщины. Взваливают на плечи. Тащат», - гласит одна из ремарок. Возможно – это памятник Иродиаде или ее дочери, на что намекает следующая фраза: «Идем, — /где за святость/распяли пророка,/тела отдадим раздетому плясу, /на черном граните греха и порока /поставим памятник красному мясу».
Небезынтересно, что собравшаяся вокруг претендента на мировое господство толпа собирается установить памятник упомянутому мясу именно на черном граните греха и порока, затем почему-то забывает о своем намерении. Почему? Потому, очевидно, что воцарение лжебога делает ненужными многие из прежних человеческих привычек, в том числе и греховно-инстинктивных. Недаром же человек без глаза и ноги кричит о том, что «старуха-время родила огромный криворотый мятеж и все вещи кинулись скидывать лохмотья изношенных имён».
Далее описываются мировые катаклизмы накануне воцарения антихриста. Людям, осваивающим существование в выпотрошенном и искаженном мире, нужен новый пророк, а лучше – правитель. Таковым толпа почти единодушно избирает Маяковского и объявляет его своим князем. Женщины с узлами кланяются ему. Они приносят поэту свои «слёзки, слезы и слезищи». Далее свои слезы несут новому мессии и другие люди – множество людей, требуя, чтобы он отнёс гору собранных слез своему Богу.
Второе действие начинается с ремарки: «Скучно. Площадь в новом городе. В. Маяковский переоделся в тогу. Лавровый венок. К Маяковскому толпой идут просители». Маяковский перепуган: толпа продолжает напирать и возносить хвалу, требовать нужного, привычного ей по прежней жизни: материальных благ, комфорта, но также и сочувствия, любви, последней - в особенности. И, оказывается, новый мессия к этому не готов. Уподобив себя Христу, он не может понести даже миллионной части того, что понес Он. В трагедии эта неготовность, точнее даже - невозможность выражена не очень внятно, непоследовательно, с частыми отвлечениями в сторону, но все-таки этот мотив прочитывается, в особенности в монологе Человека с двумя поцелуями, где несостоятельность Маяковского-мессии метафорически отображена в образах мучающих его поцелуев. В конце сцены в своей несостоятельности признается сам Маяковский:
«Господа! / Послушайте, -/я не могу!/Вам хорошо, /а мне с болью-то как? /Думал/ радостный буду. /Блестящий глазами /сяду на трон, /изнеженный телом грек». В ответ - угрозы: «Ты поговори еще там! /Мы из тебя сделаем/ рагу, /как из кролика!»
В конце концов, уходящий Маяковский обещает преподнести принесенные просителями слезы «темному/ Богу гроз у истока звериных нор» – богу языческому, к которому неизбежно возвращается несостоявшийся антихрист, уподобленный в этом месте ещё и Юлиану Отступнику.
И, наконец, эпилог с отсылкой к гоголевским «Запискам сумасшедшего» , где тоже ведь действует самовольный пророк, правда, в гораздо меньшем масштабе: скучающему от одиночества герою сначала кажется, что он испанский король, затем - блаженный, и лишь затем он догадывается о настоящем своем образе, объявляя себя голландским петухом.
«Сегодня в вашем кричащем тосте / я овенчаюсь моим безумием», несколько раннее говорил Маяковский, которому для полной идентификации в качестве безумного пророка, подобно антихристу требовалось предварительное одобрение толпы. Словоупотребления, которыми он пользуется в пору ее обольщения, пронизаны посылами к Евангелию и представляют нарочитую пародию на беседы Спасителя, в конце которой Маяковский тычет пальцем в небо и восклицает: «Он — вор!», намекая тем самым о вторичности Бога относительно себя. Это – крайняя степень безумия.
Маяковский был готов к миссии антихриста уже в пору написания трагедии (1913 г.), которую сам поставил и в которой сам сыграл главную роль. Он счёл нужным дать пока ещё не состоявшемуся антихристу собственное имя и фамилию. Почему бы и нет? Ведь антихрист может называть себя как угодно, ибо главное в нём – это не имя и не фамилия, но внутреннее состояние души, которое рано или поздно приводит к печальнейшему и позорнейшему исходу. Стоит ли добавлять, что дальнейшая судьба Маяковского, равно как и его смерть –в этом смысле типичное подтверждение.
