Есть некая не всеми осознаваемая загадка в повести «Вий». Она в том, почему именно Хому Брута, а не кого-то другого из двух его спутников выбрала панночка для совместного полёта.
Причину гибели Брута бывший его протеже Тиберий Горобец определяет в общем-то верно: он считает, что если бы его приятель не испугался ведьмы и ее свиты, то она ничего не смогла с ним поделать; но он не определяет причины страха: ведь в чем в чем, а уж в беспричинной трусости Хому трудно заподозрить. Да и псалмы из Псалтири, которые он читает в церкви по усопшей панночке, способны укрепить человека и обратить в бегство гораздо большую толпу бесов, нежели та, которая покушалась на него. Правда, только в том случае, если бы ей противостоял человек верующий. Хома же явно не относится к таковым.
Обратим внимание на довольно странную для малоросса фамилию, но ещё прежде - на имя. Брута зовут Хома, т.е. Фома, что для русского уха ассоциируется с прозвищем «неверующий». О глубине неверия, в частности, даёт понятие вот такой мельком упомянутый в тексте повести факт: Хома, по его собственному признанию, ходил к булочнице накануне Страстного Четверга (зная его склонности, нетрудно догадаться, с какой целью, думается даже, что подобные случаи повторялись не один раз). Не менее странная фамилия вызывает неизбежную ассоциацию с именем человека, убившего Цезаря.
Кого же убивает тезка персонажа из римской истории? А свою собственную душу, следовательно – и царственный Образ Божий, которым с рождения запечатлен любой человек на земле. И прежде всего – неутолимым сладострастием, испытываемым даже при виде мёртвого тела.
«Медленно поворотил он голову, чтобы взглянуть на умершую, и…
Она лежала как живая. Чело прекрасное, нежное как снег, как серебро, казалось, мыслило; брови – ночь среди солнечного дня, тонкие, ровные, горделиво приподнятые над закрытыми глазами, а ресницы, упавшие стрелами на щеки, пылавшие жаром тайных желаний; уста – рубины, готовые усмехнуться смехом блаженства, потоком радости. Но в них же, в тех же самых чертах, он видел что-то страшно-пронзительное. Он чувствовал, что душа его начинала как-то болезненно ныть, как будто бы вдруг среди вихра веселья и закружившийся толпы запел кто-нибудь песнь похоронную. Рубины уст ее, казалось, прикипали кровию к самому сердцу».
Далее названа ещё одна причина - перечащее духовному трезвению ненужное и неполезное любопытство.
«Он отворотился и хотел отойти; но по странному любопытству, по странному перечивающему себя чувству, не останавливающему человека, особенно во время страха, он не утерпел, уходя, не взглянуть на нее и потом, ощутивши тот же трепет, взглянул еще раз».
Не случайно всё-таки выбрала его, а не двух его сотоварищей для совместного полёта ведьма, во время которого сполна проявилась глумливость нечистой силы в отношении человека. Да и то: может ли быть большее унижение для сластолюбца, чем скачки с мало аппетитной старухой верхом, усевшейся на шее и елозящей ногами по туловищу? Но ведь Хома при этом испытывает сладострастное наслаждение, доводящее до галлюцинаторных видений.
«Он чувствовал какое-то томительное, неприятное и вместе сладкое чувство, подступавшее к его сердцу. Он опустил голову вниз и видел, что трава, бывшая почти под ногами его, казалось, росла глубоко и далеко, и что сверх ее находилась прозрачная, как горный ключ, вода, и трава казалась дном какого-то светлого, прозрачного до самой глубины моря; по крайней мере он видел ясно, как он отражался в нем с сидевшею на спине старухою. Он видел, как вместо месяца светило там какое-то солнце; он слышал, как голубые колокольчики, склоняя свои головки, звенели. Он видел, как из-за осоки выплывала русалка, мелькала спина и нога, выпуклая, упругая, вся созданная из блеска и трепета. Она оборотилась к нему – и вот ее лицо, с глазами светлыми, сверкающими, острыми, с пеньем, вторгавшимся в душу уже было на поверхности и, задрожав сверкающим смехом, удалилось – и вот она опрокинулась на спину, и облачные перси ее, матовые, как фарфор, не покрытый глазурью, просвечивали перед солнцем по краям своей белой, эластически-нежной окружности. Вода в виде маленьких пузырьков, как бисер, обсыпала их. Она дрожит и смеется в воде…
Видит ли он это или не видит? Наяву ли это, или снится? Но там что? Ветер, или музыка: звенит, звенит и вьется, и подступает и вонзается в душу какою-то нестерпимою трелью…
«Что это?» думал философ Хома Брут, глядя вниз, несясь во всю прыть. Пот катился с него градом. Он чувствовал бесовски-сладкое чувство, он чувствовал какое-то пронизывающее, какое-то томительно страшное наслаждение».
Думается, нечто похожее он будет испытывать и в наполненной демонами церкви, как зачарованный глядя сначала в лицо лежащей в гробу панночки, а затем в подобное металлическому зеркалу лицо Вия, где наглядно предстанут перед ним все его пороки. Пока же, во время полёта, у Хомы находятся желание и воля обратиться к молитве, и ею избавиться от наваждения, которым испытывают его демонские силы. Позже эта воля будет расслаблена беспробудным пьянством и алчным желанием заполучить червонцы и по этой причине станет неизбежной и его гибель за равнодушным, предпринятым исключительно из корыстолюбия чтением Псалтири в заброшенной и никому не нужной церкви. Во время полета он читал молитвы не за страх, а за совесть, в церкви же, несмотря на не меньший страх, произносит их как бездушный автомат, чисто формально, поэтому душа его принадлежит нечисти ещё до того, как со стуком упадет на пол тело, устрашившееся загробной будущности, увиденной под веками Вия.
Всё могло бы обернуться по иному, если бы Хома после скачек с ведьмой начал вести хотя бы чуточку поосторожнее. Но по возвращении в Киев «философ скоро сыскался, как помочь своему горю: он прошел посвистывая раза три по рынку, перемигнулся на самом конце с какою-то молодою вдовою в желтом очипке, продававшею ленты, ружейную дробь и колеса – и был того же дня накормлен пшеничными варениками, курицею (напомню, что действие повести происходит по время Петровского поста)…и словом перечесть нельзя, что у него было за столом, накрытым в маленьком, глиняном домике среди вишневого садика. Того же самого дня видели философа в корчме: он лежал на лавке, покуривая, по обыкновению своему, люльку, и при всех бросил жиду корчмарю подзолотой. Он глядел на приходивших и уходивших хладнокровно-довольными глазами, и вовсе уже не думал о своем необыкновенном происшествии».
Всего несколько дней спустя Хому отвозят на хутор, где он должен читать Псалтирь по умершей панночке и где она самолично является ему в церкви. Какой в этом смысл? Очевидно, панночка надеется на спасение своей души, пока еще не определившейся с причитающимся ей местом на том свете, посредством молитв убившего ее бурсака. Но к молитвам, как и к духовному трезвению, Хома, как оказалось, не готов, его жизнь намертво замкнута в магическом круге, на который со всех сторон напирают порожденные его сознанием чудовища еще до того, как дрожащей рукой очертит он его вокруг себя в заколдованной церкви, чтобы от них спастись. Круг мог бы разомкнуться и стать прямой линией с обретением спасительного взгляда на происходящее сразу же после превращения старухи в панночку, когда «жалость и какое-то странное волнение и робость, неведомые ему самому, овладели им; он пустился бежать во весь дух. Дорогою билось беспокойно его сердце, и никак не мог он истолковать себе, что за странное, новое чувство им овладело».
Чувство это, по всей видимости – страх Божий; однако Хома его проигнорировал и тут же заглушил посредством привычных плотских утех. Это продолжается и после того, как он впервые видит панночку мертвой, и на протяжении всех трех последующих суток, когда читает, верней, пытается читать Псалтырь в церкви, вид которой вполне сочетается с состоянием его стремительно деградирующей души. «Церковь деревянная, почерневшая, убранная зеленым мохом, с тремя конусообразными башнями, уныло стояла почти на краю села. Заметно было, что в ней давно уже не отправлялось никакого служения. Высокий старинный иконостас уже показывал глубокую ветхость. Сквозная резьба его, покрытая золотом, еще блестела одними только искрами. Позолота в одном месте опала, в другом вовсе почернела; лики святых, совершенно потемневшие, глядели как-то мрачно».
Есть много странного в этом описании. Почему заброшена церковь? Почему в ней нет служб, несмотря на то, что на хуторе есть священник? Только ли из-за безверия и нежелания идти сюда хуторских прихожан? Предположение не покажется удивительным, если вспомнить, что, помимо Брута, таким же тотальным равнодушием к вере отличаются и бурсаки, товарищи Хомы, и ректор, обделывающий какие-то темные делишки на пару с отцом панночки, который тоже не соизволил ни разу придти в церковь, чтобы помолиться об упокоении души мученически погибшей дочери, и многие, вернее сказать – все без исключения обитатели хутора с лоснящимися от вареников и сметаны щеками, с завидным постоянством прикладывающиеся к плетенным бутылям.
Но в отношении вроде бы ничем не отличающегося от этой публики Хомы есть один немаловажный аспект. Он человек, смогший оказать сопротивление тёмным силам во время полёта с ведьмой, и за это позже получивший возможность искупить грех убийства молитвами за душу убиенной и за счёт этого спасти свою. Если это так, то был вполне понятный смысл в тридневных молитвах, от которых по истечении очередной ночи Хома отмахивается, как от назойливых мух и даже после по истине страшных искушений ведет себя так, как проводил всю жизнь до них: в первый день он утешает себя квартой горелки и довольно старым, по замечанию Гоголя, поросёнком, которого один съедает целиком; на второй – опять таки квартой горелки и обещанием сотника отсыпать ему за чтение тысячу червонцев; а на третий день «он упросил Дороша, который посредством протекции ключника имел иногда вход в панские погреба, вытащить сулею сивухи, и оба приятеля, севши под сараем, вытянули немного не полведра, так что философ вдруг поднявшись на ноги, закричал: «музыкантов! Непременно музыкантов!» и, не дождавшись музыкантов, пустился среди двора на расчищенном месте отплясывать трепака. Он танцовал до тех пор, пока не наступило время полдника, и дворня, обступивши его, как водится в таких случаях в кружок, наконец плюнула и пошла прочь, сказавши: « Вот как долго танцует человек!»
Не удивительно, что после всех этих подвигов в плотском духе в третью ночь Хому покидает способность к уразумению самого Слова Божьего: читая Псалтирь «философ заметил, что читает совсем не то, что написано в книге». И в эту же самую ночь он переходит на какую-то доселе неведомую, последнюю стадию богооставленности. Ни сладострастие, ни болезненная тоска, охватывавшие его ранее при виде ведьмы, его уже не тревожат – и не только потому, что еще в первую ночь ожившая панночка на его глазах лишилась раннее присущей ей прелести. «Она вся посинела как человек, уже несколько дней умерший. Хома не имел духа взглянуть на нее. Она была страшна». Само восстание ее из гроба происходит едва ли не по желанию Хомы – и, можно сказать, что если бы не это желание, то и не было бы самого восстания, стадии ожидания которого Гоголь последовательно описывает.
Первая стадия: «перелистывая каждую страницу, он посматривал искоса в гроб, и невольное чувство, казалось, шептало ему: вот, вот встанет! Вот поднимется, вот выглянет из гроба». Далее: «через каждую минуту обращал глаза свои на гроб, как будто задавая невольный вопрос: «Что, если подымется, если встанет она?» И, наконец: «Ну, если подымется». Она приподняла голову…она точно уже не лежит, а сидит в своем гробе. Она встала… идет по церкви с закрытыми глазами, беспрестанно расправляя руки, как будто желая поймать кого-нибудь. Она идет прямо к нему. С усилием начал читать он молитвы».
Отметив оговорку «с усилием», для противовеса приведу более ранние мысли богослова, зафиксированные Гоголем. «Чего бояться? Ведь она не встанет из гроба, потому что побоится Божьего слова. Пусть лежит! Ну, выпил лишнее – оттого и показывается страшно.»
Эти описания могут послужить посылом к созданию двух версий о происшедшем далее.
Версия первая: Хома сильно перебрал со спиртным, мёртвая панночка и прочая нечисть померещились ему в белой горячке, а смерть наступила от чрезмерного нервного напряжения.
Версия вторая: происшедшее ему не почудилось, на помощь панночке, вставшей из гроба, действительно явились загробные чудовища. Хома мог бы отогнать их силою молитвы, но не смог этого сделать. Да и то: если бы ум и сердце Хомы были устремлены к Богу, то и глаза его не интересовал бы вид бесов. Но его сердце заполнено нечистыми помыслами, поэтому так притягивает его вид чудовищ, представляющих собою воплощение его грехов, принявших наглядный и зримый облик и вставших перед ним наподобие аллегорических их изображений в босховском духе и отразивших вид готовой отдаться им души. Он видит, в частности «какое-то огромное чудовище в своих перепутанных волосах, застрявшее в нем, как в лесу; сквозь сеть волос глядели страшно два глаза, подняв немного вверх брови. Над ним держалось в воздухе что-то в виде огромного пузыря, с тысячью протянутых из середины клешней и скорпионных жил». И т.п. И, наконец, сам Вий, железное лицо которого становится для него зеркалом, в котором в наглядных и конкретных формах он видит расплату за свои прегрешения, а два глаза под веками предстают своеобразными окнами, за которыми открывается вид на загробное царство. Подтверждение тому, что Вий - его посланник, явившийся из-под земли, чтобы сопровождать туда умерших - описание его облика. «Весь он был в черной земле. Как жилистые, крепкие корни, выдавались его, засыпанные землею ноги и руки. Тяжело ступал он, поминутно оступаясь».
Суть описываемого еще и в том, что Вий, запрограммированный на духовно мертвых, хотя формально числящихся по ведомству живых кадавров, не мог бы увидеть Хому, если бы тот не был предан ему задолго до того, как он указал на него пальцем, после чего на бурсака со всех углов оскверненного храма набросилась выморочная нечисть, которая влекла его к себе на всем протяжении жизни. И, в конечном счете, многолетняя привычка влечения, подогреваемая неизжитым желанием еще и еще раз пойти ей навстречу, заставляет поднять его глаза в ту минуту, когда от этого следовало воздержаться. И как ранее Хома испытывал нездоровый интерес к виду мертвой панночки, сходный с тем, который падкие на диковинки современные люди испытывают, при виде, скажем, летающих тарелок с их монструозными пассажирами, он не может сдержать его и теперь. «Не гляди», шепнул какой-то внутренний голос философу. Не вытерпел он, и глянул».
Если прав был Клайв Льюис, высказавший в своих «Записках Баламута предположение об энергетической подпитке демонов за счёт душ погубленных ими грешников», то немного же им досталось от Хомы. Поэтому, наверное, лишившись способности к движению, навечно застревают они в дверях и окнах оскверненной церкви.
Описанием заброшенного и обросшего одичавшей растительностью храма, подтверждающим окончательное иссякновение веры на этом клочке земли , а может несущим в себе и гораздо более широкие обобщения относительно малороссийских ментальных особенностей, в частности – податливости к греховным навыкам, повесть заканчивается.
«Вошедший священник остановился при виде такого посрамления Божьей святыни, и не посмел служить панихиду в таком месте. Так и осталась церковь, с завязнувшими в дверях и окнах чудовищами, обросла лесом, корнями, бурьяном, диким тернием, и никто не найдет теперь к ней дороги».
