Интересно было бы исследовать, в каких отношениях находится гоголевский мистический гротеск с бытовыми малороссийскими суевериями, чего я делать не буду, так как и без того уверен: скорее всего – в довольно существенных. Но не меньше довлеет над ним немецкий романтизм книжных ужасов, Гофмана, в частности, у которого, по замечанию философа Владимира Соловьёва, переведшему одну из лучших его повестей, «человеческий и надчеловеческий миры сближены и оказываются одновременно существующими сторонами одной и той же жизни, реальное стыкуется со сверхреальным, время предполагает переход во вневременное». Ровно теми же чертами отмечены произведения Гоголя. Он и начинал-то свой литературный путь с «Ганца Кюхельгартена» - произведения в стиле немецких идиллий, один из эпизодов которого с подымающимися из бездн гигантскими мертвецами можно воспринимать как предварительную заготовку к будущей «Страшной мести». И можно предположить, что малороссийский антураж для последующих повестей служил лишь рамкой, которой он со временем стал обрамлять германские готические ужасы. Сцена убийства Ивася, например, в «Вечере накануне Ивана Купала», последующее бегство убийцы с мешком, полным золота и описание мучений пытающегося вспомнить выпавшее из памяти преступление – вполне в духе «Эликсиров сатаны» и довольно далеко, как мне кажется, отстоит от довольно топорного малороссийского гротеска. Но это если сделать существенную оговорку: в смысле подачи литературного материала, но не касательно личности Гоголя, чей характер с рождения был настроен на одну волну с близким ему национальным материалом, который породил его как литератора, а затем в этом качестве прославил.
Из состава «Вечеров на хуторе близ Диканьки» выделяются две повести, «Пропавшая грамота» и «Заколдованное место», представляющие коротенькую дилогию в духе гофмановских повестей или даже сказок братьев Гримм, с наличием присущего им сочетания мистики и комизма, и даже по ситуационному ряду им близким. Сюда же, для полноты, можно присовокупить и третью, уже упомянутый «Вечер накануне Ивана Купала», могущей быть объединенной со второй темой золота, которым искушает героев нечистая сила.
Повествование во всех трех препоручено дьячку ***кой церкви, все три представляют собою двойной пересказ (дьячок рассказывает случаи из жизни своего деда, слышанные им от матери), все три повернуты в прошлое и все три повествуют о том, как морочит человека дьявол.
«Захочет обморочить дьявольская сила, то обморочит; ей-богу, обморочит!» Эта тирада рассказчика, предваряющая сюжет «Заколдованного места» может служить зачином и к «Вечеру накануне Ивана Купала», и к «Пропавшей грамоте».
Перипетиям с потерянной шапкой с вшитой в неё грамотой к царице предшествуют обстоятельства совершенно фаустианские, связанные, правда, с личностью не главного, как в немецком первоисточнике, а второстепенного персонажа. Само же сходство обстоятельств разительное. В средневековой немецкой книге, посвященной жизни и гибели чернокнижника Фауста в числе прочего описывается эпизод, происходивший накануне ночи, когда дьявол, позволявший на протяжении двадцати четырех лет бесчинствовать герою во всех мыслимых и немыслимых формах, должен был, согласно скрепленному кровью договору, уволочь его душу в ад. Зная это, трясущийся от страха, но не хотящий каяться Фауст приглашает на пир собутыльников-студентов, в надежде, что в их присутствии не так страшно будет ожидать прихода нечистого. Эта ситуация повторяется в «Потерянной грамоте» вплоть до деталей, только в роли Фауста выступает у Гоголя безымянный казак-запорожец, а в роли бодрствующих студиозов – главный герой и еще один случайный попутчик.
«Вот сговорились новые приятели, чтоб не разлучаться и путь держать вместе. Было давно под вечер, когда выехали они в поле. Солнце убралось на отдых; где-где горели вместо него красноватые полосы; по полю пестрели нивы, что праздничные плахты чернобровых молодиц. Нашего запорожца раздобар взял страшный. Дед и еще другой приплетшийся к ним гуляка подумали уже, не бес ли засел в него. Откуда что набиралось. Истории и присказки такие диковинные, что дед несколько раз хватался за бока и чуть не надсадил своего живота со смеху. Но в поле становилось, чем далее, тем сумрачнее; и вместе с тем становилась несвязнее и молодецкая молвь. Наконец рассказчик наш притих совсем и вздрагивал при малейшем шорохе.
–Перед вами нечего таиться,– сказал он, вдруг оборотившись и неподвижно уставив на них глаза свои.– Знаете ли, что душа моя давно продана нечистому. Эх, хлопцы! гулял бы, да в ночь эту срок молодцу! Эй, братцы!– сказал он, хлопнув по рукам их,– эй, не выдайте! не поспите одной ночи, век не забуду вашей дружбы!»
Самонадеянность обладателя шапки с грамотой, опрометчиво согласившегося оберегать приятеля от посяганий на его душу нечистой силы, а заодно и пренебрежительные отзывы о ней, сыграют с ним дурную шутку, ибо та же самая нечисть, умыкнув из под самого его носа душу попутчика вместе с телом, заодно решит отомстить и ему.
Важно то, что последующему участию в дьявольском шабаше и в том, и в другом случае предшествует изрядная попойка в шинке, атмосфера которого отчетливо отдает духом преисподней. Шинок почти во всех повестях цикла «Вечеров..» является местом пребывания нечистой силы – иногда в виде материально-физическом (как в «Вечере накануне Ивана Купала»), иногда же – выморочном, содействующему временному помрачению сознания пребывающих там людей (как, например, в «Майской ночи» или в «Сорочинской ярмарке»). Как бы то ни было, но после попойки герой «Пропавшей повести» накрепко связан с нечистой силой. Не кажется случайным после этого, что нечисть не только впускает героя в свой круг, но воспринимает его в этом круге едва ли не как своего.
Разительно сходство мест, по которым пролегают пути героев «Пропавшей грамоты» и «Вечера накануне Ивана Купала». Кажется даже, что эти пути пролегают не по разным местностям, но по одному и тому же, да и описаны они в одной интонации, даже с дублированием одних и тех же слов и даже предложений.
«Что-то подирало его по коже, когда вступил он в такую глухую ночь в лес. Хоть бы звездочка на небе. Темно и глухо, как в винном подвале; только слышно было, что далеко-далеко вверху, над головою, холодный ветер гулял по верхушкам дерев, и деревья, что охмелевшие козацкие головы, разгульно покачивались, шепоча листьями пьяную молвь. Как вот завеяло таким холодом, что дед вспомнил и про овчинный тулуп свой, и вдруг словно сто молотов застучало по лесу таким стуком, что у него зазвенело в голове. И, будто зарницею, осветило на минуту весь лес. Дед тотчас увидел дорожку, пробиравшуюся промеж мелкого кустарника. Вот и обожженное дерево, и кусты терновника! Так, все так, как было ему говорено; нет, не обманул шинкарь. Однако ж не совсем весело было продираться через колючие кусты; еще отроду не видывал он, чтобы проклятые шипы и сучья так больно царапались: почти на каждом шагу забирало его вскрикнуть. Мало-помалу выбрался он на просторное место, и, сколько мог заметить, деревья редели и становились, чем далее, такие широкие, какие дед не видывал и по ту сторону Польши».
А вот далее на пути деда лежит нечто новое – то, чего не было в «Вечере накануне Ивана Купала»: это река, отделяющая мир живых от мира мертвых, этот свет от того. «Глядь, между деревьями мелькнула и речка, черная, словно вороненая сталь. Долго стоял дед у берега, посматривая на все стороны. На другом берегу горит огонь и, кажется, вот-вот готовится погаснуть, и снова отсвечивается в речке, вздрагивавшей, как польский шляхтич в казачьих лапах».
Затем следует переход через реку, вступление в некую топографически расплывчатую адскую местность и игра в карты с нечистой силой, условия которой ею же и определены. Нет смысла напоминать читателям о весьма традиционных для нечистой силы издевательствах, которым она подвергает героя; отметим лишь, что ее козни летят в тартарары после наложенного им на себя креста, действенного, следовательно, даже и в таком мерзопакостном месте. Только после этого нечистая сила, отдав казаку коня, дает ему возможность из него выбраться.
Здесь снова вспоминается книга о Фаусте. В одной из её глав есть одно чрезвычайно интересное место, напоминающее этот эпизод – это воздушный полет Фауста с Мефистофелем над землей, правда, не на конях, а на огнедышащих драконах. Впрочем, конь, подаренный герою нечистой силой, вполне может сойти хоть и за дракона:
«Черт хлопнул арапником – конь, как огонь, взвился под ним, и дед, что птица, вынесся наверх.
Страх, однако ж, напал на него посреди дороги, когда конь, не слушаясь ни крику, ни поводов, скакал через провалы и болота. В какие местах он не был, так дрожь забирала при одних рассказах. Глянул как-то себе под ноги – и пуще перепугался: пропасть! крутизна страшная! А сатанинскому животному и нужды нет: прямо через нее. Дед держаться: не тут-то было. Через пни, через кочки полетел стремглав в провал и так хватился на дне его о землю, что, кажись, и дух вышибло. По крайней мере, что деялось с ним в то время, ничего не помнил; и как очнулся немного и осмотрелся, то уже рассвело совсем; перед ним мелькали знакомые места, и он лежал на крыше своей же хаты».
Последнее предложение дает повод предположить, что мытарства героя, несмотря на подробно описанную чисто земную топографию, происходили не на поверхности земли, а в воздухе, в местах расположения всасывающих пространство черных дыр, как определили бы эти места в наше время.
Не обходиться без них и в «Закодованном месте»; но там уже не дед оставляет в дураках нечистую силу, как то было раннее, а она его, что и не удивительно, так как он теперь уже далеко не тот бесшабашный удалец, каковым был во время действия предыдущей повести. Он постарел и, если уместно это слово в отношении литературного героя, дегероизировался, его старение, если помнить финальные строки «Пропавшей грамоты», отмеченные посылом к некогда героической старине, можно вполне рассматривать как переход на более низкое качество духа. Раннее боевой дух позволял деду сражаться с чертями и даже побеждать их, теперь же, значительно видоизменившись, он направляет его мысли к золоту, и это очень характерно для представителей народа, начисто лишившегося героических черт (тема, кстати, свойственная и немецким романтикам). Показательно, что те же симптомы присущи и его сыну, отцу рассказчика, который с целью обогащения занимается торговлей. И самое главное: приспособившийся к условиям новой жизни дед явно забыл о том, как накладно связываться с нечистой силой.
Первая повесть закончилась освящением хаты с целью прекратить козни не отстающей от семейства деда нечистой силы, что так до конца и не удалось.
В «Заколдованном месте» постоянное её присутствие в этой хате, несмотря на состоявшийся обряд – и, наверное, уже не в первый раз, так как не могло жилище казака быть не освященным раннее, - отнюдь не отбило у деда желания взять реванш.
Оно выразилось в попытке добыть золото путем сделки с чёртом. И эта попытка сопровождается такими же страхованиями, что и у доверившегося тому же персонажу Петра в «Ночи накануне Ивана Купала», исключая разве что убийство, которое тот вынужден был совершить ради добычи клада. Уже хотя бы они должны было усовестить убеленного сединами деда, по крайней мере – соотнести теперешние обстоятельства с теми, которыми сопровождалось освобождение гетманской грамоты. Но память об этом приходит ему только в конце повести – после того, как он был позорно осмеян нечистью.
Не буду вдаваться в подробный пересказ, тем более анализ «Заколдованного места»; приведу лишь ряд параллельных мест из двух повестей, контекст которых определяет в одном случае трагический, а в другом – широко развернутый бытовой комический колорит, и тем самым дает понятие о переходе из первого во второе.
В «Вечере накануне Ивана Купала»:
«Ничего не видать. Усомнился Петро и раздумно встал, подпершись обеими руками в боки. Не вздумала ли дьявольская рожа посмеяться? Глянь – краснеет маленькая цветочная почка и, как будто живая, движется. Движется и становится все больше и краснеет, как горячий уголь. Зажмурив глаза, дернул он за стебелек, и цветок остался в его руках».
В «Заколдованном месте»:
«Поколесивши кругом, наткнулся он на дорожку. Месяца не было, белое пятно мелькало вместо него сквозь тучу. Глянь, в стороне от дорожки на могилке вспыхнула свечка. Вишь! Стал дед и руками подперся в боки и глядит: свечка потухла вдали, и немного подалее загорелась другая. «Клад!» закричал дед: «я ставлю Бог знает что, если не клад!» и уже поплевал было в руки, чтобы копать, да спохватился, что нет при нем ни заступа, ни лопаты. «Эх, жаль, ну, кто знает? Может быть, стоит только поднять дерн, а он тут и лежит, голубчик!»
В «Вечере накануне Ивана Купала»:
«Петро подбросил и, что за чудо? Цветок упал не прямо, но долго казался шариком посреди мрака и, словно лодка, плавал по воздуху; наконец потихоньку начал опускаться ниже и упал так далеко, что едва приметна была звездочка, не больше макового зерна. Петро, поплевав на руки, схватил заступ, надавил ногою и выворотил землю, в другой, третий, еще раз…что-то твердое. Заступ звенит и не идет дальше. Тут глаза его ясно начали различать небольшой, окованный железом, сундук. Уже хотел он было достать его рукою, но сундук стал уходить в землю, и все, чем далее, глубже, глубже; а позади его слышался хохот, более схожий с змеиным шипением. Смотрит, тянутся из-за него сотни мохнатых рук, и позади его что-то перебегает с места на место. Безобразные чудища стаями скакали вокруг него».
В «Заколдованном месте»:
«Потихоньку побежал он, поднявши заступ вверх, как будто хотел им попотчевать кабана, затесавшегося на баштан, и остановился перед могилкою. Свечка погасла; на могиле лежал камень, заросший травою. Стал копать – земля мягкая, заступ так и уходит в землю. Выкидавши землю, увидел он котел. «А, голубчик! Вот где ты!» вскрикнул дед, подсовывая под него заступ. «А, голубчик, вот где ты» запищал птичий нос, клюнувши котел. Посторонился дед и выпустил заступ. «А, голубчик, вот где ты!» заблеяла баранья голова с верхушки дерева. «А, голубчик, вот где ты!» взревел медведь, высунувши из-за дерева свое рыло. Дрожь проняла деда. Со страхом оборотился он: Боже ты мой, какая ночь! Ни звезд, ни месяца; вокруг провалы; под ногами круча без дна; над головою свесилась гора, и вот-вот, кажись, так и хочет оборваться на него! И чудится деду, что из-за нее мигает какая-то харя: у! у! нос как мех в кузнице; ноздри – хоть по ведру воды влей в каждую! Губы, ей-богу, как две колоды! Красные очи выкатились наверх, и еще и язык высунула и дразнит».
Наконец, сцена бегства, явно содержащая сниженные пародийные посылы к аналогичной сцене в «Вечере накануне Ивана Купала»: «Чудится ему, что пень пыхтит и дуется, показываются уши, наливаются красные глаза; ноздри раздулись, нос поморщился, и вот, так и собирается чихнуть. «Нет, не понюхаю табаку!» подумал дед, спрятавши рожок: «опять заплюет сатана очи!» Схватил скорее котел и ну бежать, сколько доставало духу; только слышит, что сзади что-то так и чешет прутьями по ногам. «Ай, ай, ай!» покрикивал только дед, ударив во всю мочь. И как только добежал до попова огорода, тогда только перевел дух».
«Вечер накануне Ивана Купала» закончился принятием покаянного обета и уходом в монастырь жены героя с целью замаливания его грехов. Но обетом и покаянием, хотя и не в столь подвижнических формах, заканчивается и «Заколдованное место».
«С той поры заклял дед и нас не верить когда-либо черту. «И не думайте!» говорил он часто нам: «все, что ни скажет враг Господа Христа, все солжет, собачий сын! У него правды и на копейку нет!» И, бывало, чуть только услышит старик, что в ином месте не спокойно: «А ну-те, ребята, давайте крестить!» закричит к нам, «так его! так его! хорошенько!» и начнет класть кресты».
Остается неизвестным, повлияли ли дедовские внушения на его потомков, но вот сам Гоголь поддался им несомненно и уже в повестях «Миргорода» в подражание своему герою принялся истово осенять крестными знамениями и окружающее пространство, и себя, и людей, ему близких, а позже – и тексты собственных произведений.
Илл. Андрей Дугин
