Умение хорошо жить и хорошо умереть – это одна и та же наука.
Эпикур
Кто учит людей умирать, тот учит их жить.
Мишель Монтень
В далеком теперь уже 1994 году в журнале «Андрей» № 5 я опубликовал статью под названием «Искусство умирать», в которой, в частности, писал:
«Не должны ли мы учиться “искусству умирать” с тем же тщанием, с каким мы учимся “искусству жить”?..
“Аrs moriendi” – “Искусство умирать”. Рукописи с таким названием ходили по рукам европейцев еще в средние века. Средневековые экзистенционалисты лихо и парадоксально разрешили противоречие между жизнью и смертью: жить, чтобы умереть, и умереть, чтобы жить. Чем достойнее, благочестивее проживешь, тем благолепнее будет твоя смерть и тем лучше вечная жизнь в загробном мире. “Кончины живота своего непостыдной, мирной и доброго ответа на страшном судилище”, – ничего иного не просил у Господа христианин, размышляющий о своем неизбежном последнем часе. Мы встречаем “Аrs moriendi” среди блокбухов – цельногравированных книг XIV века, а затем – среди инкунабул, первых книг, набранных подвижным шрифтом Гутенберга в течение ХV века. Важность проблемы привлекала к себе не только массового читателя, но и крупных проповедников, писателей, художников, граверов, издателей.
Однако никакому искусству нельзя научить путем теоретических рассуждений. “История – это практическая философия, которая учит нас с помощью примеров”, – эта формула лорда Болингброка удачно указывает нам неложный источник мудрости».
И далее я приводил многие примеры из истории Европы и Азии насчет того, как надо и как не надо умирать, какие есть традиции ухода из жизни в разных культурах (например, в античной, японской и др.). В частности, вспоминал о тех, кто добровольный уход из жизни предпочитал невыносимому существованию, несовместимому с достоинством человека или слишком мучительному и опасному.
Конечно, я не первый и не последний, которому подобный ход мыслей, вполне, в общем-то, естественный, приходил в голову. Есть, например, весьма объемистая и любопытная книга: Александр Лаврин. Хроники Харона. Энциклопедия смерти (М., Московский рабочий, 1993). Часть вторая носит интригующее название: «Словарь избранных Смертей», но на самом деле это просто выписки из всемирной истории, в большинстве примеров нет ничего поучительного. Тем не менее, многие примеры интересны, а кое на какие факты стоит сослаться.
С тех пор прошло четверть века, и пришло время мне подумать и о себе, прикинуть на свой возможный исход тот или иной вариант из истории древней и современной. Да и перед собственными глазами моими побывали кое-какие примеры, которые у меня было время осмыслить. Я, конечно, горячий сторонник эвтаназии, но кто может знать свой смертный час? А торопить события тут не следует, хотя поразмышлять не мешает.
Ниже – несколько соображений, которые пришли мне в голову на этот счет.
Перебирая все, что я видел сам или о чем читал в книгах, я нашел пять образцов ухода из этой жизни, каждому из которых можно было бы позавидовать.
***
Сократ
На первом месте для меня стоит Сократ (469-399 до н.э.).
Он был очень умен, намного умнее всех своих современников, его мозг был устроен уникально и постигал то, чего обычные смертные постичь не могли, не умели. Он был предметом восхищенного удивления для своих собеседников и учеников, а ведь среди них, в свою очередь, были не самые простые и несмысленные люди – например, Платон, благодаря которому многие речи Сократа дошли до нас (сам он ничего не записывал, предпочитая мысли вслух).
Однако, как выразился наш Пушкин, «ум, любя простор, теснит»; вот и современникам стало тесно в Афинах с Сократом, постичь которого им было не по уму. Он стал их раздражать самим фактом своего существования. Кончилось тем, что он был осужден афинским судом на смерть (в голосовании принимало участие примерно 550 человек, большинство высказалось за казнь) по обвинению, которое сегодня кажется странным: за «введение новых божеств (имелся в виду тот «демон», который, по словам Сократа, жил у него внутри и руководил поступками, т.е. «внутренний голос». – А.С.) и за развращение молодежи в новом духе». И, находясь в темнице в окружении учеников и друзей, принял с чашей вина растительный яд. Этот яд вызывает паралич окончаний двигательных нервов, мало затрагивающий головной мозг. Холодеют и теряют чувствительность ноги, руки. Смерть наступает почти незаметно; она не мучительна и не позорна, в общем-то гуманна. Но мы вспоминаем об этом по другому поводу.
«Смерть Сократа» – наберите в яндексе или гугле это словосочетание – и вы поймете, что данное событие давным-давно стало всемирного масштаба феноменом, поводом для раздумий самого разного ранга мыслителей, множество раз привлекавшим не только философов, но и философствующих художников, и даже вовсе простаков[1]. Кто только не упражнялся на эту тему! Как заметил один из таковых, «смерть Сократа явилась последним и самым обличительным, самым гениальным его философским произведением, вызвавшим глубокое брожение умов и могучий общественный резонанс на протяжении многих веков человеческой истории»[2].
Первым, кто рассказал об этом событии, был ученик Сократа – Платон:
«Раб удалился, и его не было довольно долго; потом он вернулся, а вместе с ним вошел человек, который держал в руке чашу со стертым ядом, чтобы поднести Сократу.
Увидев этого человека, Сократ сказал:
– Вот и прекрасно, любезный. Ты со всем этим знаком – что же мне надо делать?
– Да ничего, – отвечал тот, – просто выпей и ходи до тех пор, пока не появится тяжесть в ногах, а тогда оно подействует само.
С этими словами он протянул Сократу чашу. И Сократ взял ее с полным спокойствием, Эхекрат, – не дрожал, не побледнел, не изменился в лице; но, по всегдашней своей привычке, взглянул на того чуть исподлобья и спросил:
– Как, по-твоему, этим напитком можно сделать возлияние кому-нибудь из богов или нет?
– Мы стираем ровно столько, Сократ, сколько надо выпить.
– Понимаю, – сказал Сократ. – Но молиться богам и можно и нужно – о том, чтобы переселение из этого мира в иной было удачным. Об этом я и молю, и да будет так.
Договорив эти слова, он поднес чашу к губам и выпил до дна – спокойно и легко».
Конечно, во многом от отчаяния и протеста Сократа охраняли его религиозные убеждения. Он даже признался своим друзьям в том, что полон радостной надежды,– ведь умерших, согласно древним повериям, ждет будущая жизнь, и у него есть шанс попасть в компанию благих богов и великих людей. Именно поэтому на суде он уверенно заявил: «Я доказал не словами, а делом, что мне смерть, попросту говоря, нипочем, а вот воздерживаться от всего несправедливого и нечестивого – это для меня все».
Но дело далеко не только в этом.
Известный исследователь античной философии В.С. Нерсесянц, автор книги «Сократ», выразился неполно, но неплохо: «Смертный приговор, так логично завершивший жизненный путь Сократа, был в значительной мере желанным и спровоцированным им самим исходом. Смерть Сократа придала его словам и делам, всему, что с ним связано, ту монолитную и гармоничную цельность, которая уже не подвержена коррозии времени. Сократ, кончивший свою жизнь по-другому, был бы другим Сократом».
Я бы хотел тут кое-что уточнить, поскольку у меня на всю эту историю особый взгляд. Все дело в том, что в смерти Сократа нашла свое идеальное, эталонное разрешение коллизия «мудрец и народ». Именно таковы должны быть отношения между данными инстанциями. Ведь для массового человека даже простое сосуществование с мудрецом, далеко превосходящим его по умственным возможностям, – нестерпимо, оскорбительно, это вызов, который надо преодолеть во что бы то ни стало, даже ценою жизни мудреца[3]. История с Сократом в этом смысле поистине хрестоматийна. И Сократ как настоящий мудрец это отлично понял, принял и не протестовал, как не протестуем мы против стихийных бедствий, потому что они – стихийные, не зависящие от нашей воли.
Мало того. Сократ, несомненно, вполне осознавал огромный философский смысл своего приговора и грядущей казни, понимал все это как свое предназначение и долг, стремился отыграть данную ему судьбою роль до конца. Его ведь судили дважды: на первый случай ему предоставили время подумать и раскаяться, но он не только не попытался смягчить свою участь или увильнуть от казни, но пришел на второе заседание суда с ироническими комментариями, предложив вместо казни пожаловать его постоянными бесплатными обедами. Высокое собрание было взбешено упорствующим умником, и участь его была решена. Тогда друзья предложили ему план побега, поскольку казнь оказалась отсрочена в связи с дионисийскими празднествами. Но Сократ и на этот раз отказался изменить свою долю, уйти от исполнения своего долга перед человечеством. Похоже, он весьма дорожил представившейся возможностью воплотить в своей добровольно-принудительной кончине самую суть проблемы «мудрец и народ», подать пример поколениям. И блестяще справился с таким историческим заданием.
Надо особо отметить, что Сократ нисколько не обольщался насчет своих соплеменников и сограждан, зная им цену, в том числе высшей гражданской инстанции – Народному собранию Афин, которое его и осудило. Он говорил ученику: «Неужели ты стесняешься валяльщиков, башмачников, плотников, кузнецов, земледельцев, купцов, рыночных торговцев, думающих только о том, чтобы купить что-нибудь подешевле и продать подороже? А ведь в основном из них и состоит Народное собрание». Эти слова ясно свидетельствуют о понимании Сократом главной сути происходящего. Суть проблемы «поэт и толпа» лучше всех понял и изложил наш Пушкин; суть проблемы «мудрец и народ» лучше всех понял и продемонстрировал на своем примере Сократ.
По-своему этот вывод подтвердил другой величайший мудрец античности – император Марк Аврелий, написавший в откровенном признании «К самому себе» такие слова: «Демокрита погубили вши, Сократа – другие вши»[4].
Однажды, глядя в Русском музее в Петербурге на известную беломраморную скульптуру Марка Антокольского под названием «Смерть Сократа», я ощутил острую зависть к этому человеку – не потому, что он был таким умным и не потому, что прожил славную жизнь и оставил великий след. А именно потому, что его смерть показалась мне манифестацией, достойной восхищения. Сократ оказался мастером умирания. И я написал стихи, последние строки которых процитирую здесь:
Проклятый век! В нем все извращено.
Хоть пережил давно я третью треть,
Но я не понимаю все равно,
Как толком жить, как толком умереть…
Я умереть хотел бы, как Сократ.
Народ! Мне чашу горькую налей!
И прокляни в собрании стократ,
И обо мне потом не пожалей.
***
Цезарь
Следом я назвал бы Гая Юлия Цезаря (100-44 до н.э.).
В день, когда ожидался максимальный в его жизни взлет (ему собирались уже предложить царский титул), триумф всей его личной истории, полной борьбы и побед, когда он должен был стать единовластным хозяином всей Римской империи не только по факту, но и по закону, он был убит заговорщиками – буквально на пороге своего величайшего торжества.
Но вот что интересно. У историка Светония, давшего наиболее подробное описание жизни и смерти Цезаря, мы читаем:
«У некоторых друзей осталось подозрение, что Цезарь сам не хотел дольше жить, а оттого и не заботился о слабеющем здоровье и пренебрегал предостережениями знамений и советами друзей. Иные думают, что он полагался на последнее постановление и клятву сената и после этого даже отказался от сопровождавшей его охраны из испанцев с мечами; другие, напротив, полагают, что он предпочитал один раз встретиться с грозящим отовсюду коварством, чем в вечной тревоге его избегать. Некоторые даже передают, что он часто говорил: жизнь его дорога не столько ему, сколько государству – сам он давно уж достиг полноты власти и славы, государство же, если что с ним случится, не будет знать покоя, а только ввергнется во много более бедственные гражданские войны.
Как бы то ни было, в одном согласны почти все: именно такого рода смерть была ему почти желанна. Так, когда он читал у Ксенофонта, как Кир в предсмертном недуге делал распоряжения о своем погребении, он с отвращением отозвался о столь медленной кончине и пожелал себе смерти внезапной и быстрой. А накануне гибели, за обедом у Марка Лепида в разговоре о том, какой род смерти самый лучший, он предпочел конец неожиданный и внезапный.
Он погиб на пятьдесят шестом году жизни и был сопричтен к богам не только словами указов, но и убеждением толпы».
Своей смертью Цезарь одновременно утвердил сразу несколько важных идей – и ушел из жизни победителем, не успев познать горечь, соприсущую большому успеху, ощутить бренность земного величия.
Во-первых, своими трудами и победами, которые нет смысла перечислять, Цезарь, чье имя недаром станет нарицательным, открыл новую страницу в истории Рима и мира. И смерть не смогла изменить главный результат всей его жизни – установление нового, имперского, общественного строя. В политической истории он навсегда остался титаном, одним из немногих. Вспоминаются строки Шиллера:
Скольких бодрых жизнь поблекла!
Скольких низких рок щадит!
Нет великого Патрокла.
Жив презрительный Терсит…
Во-вторых, он действительно успел не только насытиться, но и пресытиться личным успехом, славой, богатством и властью – всем, что только может предложить жизнь человеку сверх меры одаренному и честолюбивому. Уйти из жизни на вершине могущества, превзойти которую было бы уже невозможно, в полном осознании своего триумфа и силы и не испытав неизбежного разочарования в своем положении – разве это не прекрасная, не завидная доля? Разве не так хотелось бы умереть всякому, кто ведал большой успех? Но не всем дано. Сравнимые с Цезарем величины – Наполеон, Ленин – умирали совсем по-другому, и завидовать им не приходится.
В-третьих, он действительно погиб славной смертью – именно быстро и неожиданно, как и мечтал. Можно сказать, что и жизнь, и смерть покорились любимцу Фортуны.
Цезарь в вышей мере был одарен инстинктом верного поведения, что доказал много раз в ходе всех превратностей своей жизни. Его выбор, его решения каждый раз оказывались судьбоносными и мудрыми, прозорливыми. Думается, вышеприведенное свидетельство Светония о том, что Цезарь чувствовал необходимость вовремя подвести черту под своими достижениями, а потому пренебрегал предосторожностями и азами безопасности, тоже неслучайно и тоже говорит о высшей мудрости консула и его очень зрелом понимании проблемы жизни и смерти.
Повторить жизненный путь Цезаря в наши дни вряд ли кто мог бы. Но желать смерти по его образцу – почему бы и нет?
***
Рафаэль
До сих пор я говорил о людях и о смертях, имеющих большое общественное значение. Но жизнь, а соответственно и смерть, человека – это не только великие судьбы и поучительные примеры. В частной жизни людей, даже очень знаменитых, могут быть завидные обстоятельства вполне интимного характера, имеющие, однако интерес для любого, вполне себе незнаменитого человека. Учиться тут нечему и подражать не стоит и пытаться, но позавидовать все равно можно. Об этом я писал в упомянутой статье 1994 года в журнале «Андрей»:
«История дает нам заманчивые и интересные примеры. Так, вошла в поговорку “смерть Рафаэля”. Величайший художник Ренессанса, творец знаменитой Сикстинской Мадонны, умер в 37 лет, пав жертвой собственной молодости. Прямая и непосредственная причина его кончины – известная в Риме доступная красавица по имени Форнарина. На ней, насколько известно, Рафаэль и скончал свои дни, перегрузив организм чрезмерным напряжением лучших жизненных сил. Поколения любителей живописи скорбят по этому поводу и клянут неутомимую красотку. А девка и впрямь была хороша: ее портрет в натуральную и притом обнаженную величину, созданный учеником Рафаэля, Джулио Романо, можно видеть в ГМИИ имени А.С.Пушкина. Унаследовал ли Романо смертоносную любовь учителя, неизвестно, но портрет написан с душой.
Многие бы хотели расстаться с жизнью при подобных обстоятельствах, да не каждому это дано. Среди редких счастливчиков – знаменитый генерал Михаил Скобелев, покоритель Средней Азии, освободитель Болгарии. Бессчетное количество раз бывал полководец под пулями – и никогда не прятался от смерти на поле боя. Казалось бы, настоящий человек войны и смерть должен принять посреди сражения, но судьба берегла его для другого: известная всей Москве кокотка, красавица Ванда, уложила генерала навсегда. Мне хочется видеть в этом награду за подвиг, мужество и бранный труд на благо России. Короче,
У Смерти – женская душа.
Он к любимцам благосклонна:
Нежна и благовоннолонна,
Всегда утешить их спеша.
Но если ты – не фаворит,
Не жди пощады от немилой.
Ее ты лучше изнасилуй:
Так мудрость древних говорит.
Живи от первого лица,
Пей чашу жизни до конца,
Срывай с фортуны кринолины,
Дерзай, твори, мужайся, смей!
И жизнью заплатить сумей
За смерть с улыбкой Форнарины…»
Что бы я к сему сегодня добавил? Женщины, как известно, превосходят мужчин в части средней продолжительности жизни. Так что у большинства из нас, мужчин, есть шанс умереть в руках любимой – не обязательно так лихо, как это удалось Рафаэлю, но это все равно завидная участь. Двумя примерами на сей счет я хочу закончить свое повествование.
***
Шустер
Запомнилась и заставила позавидовать меня смерть великого советского коллекционера, в третьем поколении, Соломона Абрамовича Шустера (1934-1995), совместившая в себе что-то от Цезаря, что-то от Рафаэля.
С этим красивым, заметным в любом обществе, в высшей степени рафинированным и блистательным человеком меня свела коллекционерская судьба (подробности см. в эссе «О моем собрании и моем собирании»). Между прочим, именно Шустеру принадлежит замечательный афоризм: «Коллекционерство было для нас способом сохранить себя как личность в условиях, когда государство делало всё, чтобы этого не допустить». Свидетельствую: это воистину так.
Так вот. Шустер умер 1 сентября 1995 года в Берлине в ночь после вернисажа выставки «Берлин – Москва. 1900-1995», открывшейся с участием ряда шедевров из его собрания. Он был одним из главных виновников торжества. В неизменной шикарной бабочке и отлично пошитом костюме, в дорогущей иностранной обуви, с тростью, одной из своей уникальной коллекции, и при перстнях (тоже коллекция, в которой было даже железное с золотой подложкой кольцо, изготовленное в Сибири декабристом Николаем Бестужевым для своих подельников из собственных кандалов), Шустер был в этот день на вершине признания. Его самолюбие коллекционера было высоко удовлетворено. Он любил и ценил по достоинству свою коллекцию русского искусства начала ХХ века, гордился ею и дорожил такой блестящей возможностью презентовать ее миру. Вечером после банкета они с женой вернулись в свой номер, а в пять утра он умер во сне «на ее плече в гостиничном номере отеля “Кемпински”»[5]. Жена, донская казачка Евгения Крюкова – профессиональный искусствовед – была его верным другом и товарищем, он всегда трогательно заботился о ней, их душевное сродство было очень заметно со стороны. Как тут не позавидовать?
О подобной смерти в старину говорили: «Ангел поцеловал»…
В детстве Шустера переехала машина, раздавила позвоночник и селезенку. Имея весьма длинные ноги и руки, как у нормального человека, он перестал расти грудным отделом, был сутуловат, страдал от инсулинозависимого диабета и прочих недугов, но держался при этом, как лорд. Обладал, как немногие в нашем избранном кругу, «коллекцией коллекций» и несметными познаниями в области искусства. Однако, как верно подметил неплохо знавший его фактический руководитель нашего Клуба коллекционеров Советского фонда культуры Валерий Дудаков, «за многие годы знакомства я редко видел С.А. довольным, успокоенным, удовлетворенным. Какая-то постоянная грусть, “неулаженность” заботила его. Великолепная коллекция, слава, блестяще написанные статьи, полный достаток, казалось, не приносили счастья, хотя несчастья обходили его стороной… Шустер преображался на вернисажах, особенно когда выставлялись работы из его коллекции в России и за рубежом…»[6].
Думается мне, эта постоянная грустинка, которую я также замечал, происходила у Соломона Абрамовича именно в виду его огромных профессиональных достижений, от сознания их всеконечной бренности и тщеты. Ведь с безлюдной олимпийской вершины многое в жизни видится совсем иначе, не таким, как в низинах. «Все суета сует и томление духа», – мог бы сказать он вослед своему прославленному царственному тезке. Как и все мы, впрочем, кто с ранних лет отравлен мудростью «Екклезиаста».
Мне почему-то кажется, что в отличие от человека толпы, Шустера никогда не покидала мысль о неизбежности конца. Об этом говорит и такой свидетельствуемый мною эпизод.
Шустер, с его универсальной, энциклопедической образованностью, хорошо знал литературу, особенно поэзию Серебряного века. И только он, наверное, мог бы так точно и притом «навскидку» ответить мне на вопрос об авторстве одного малоизвестного, но великого стихотворения, которое я знал наизусть, не зная при этом имени автора. А стихи, имеющие, между прочим, непосредственное отношение к нашей теме, таковы:
Легкой жизни я просил у Бога:
Посмотри, как мрачно все кругом!
Бог ответил: погоди немного –
Ты меня попросишь о другом…
Вот уже кончается дорога,
С каждым днем все тоньше жизни нить.
Легкой жизни я просил у Бога –
Легкой смерти надо бы просить.
Как-то в разговоре я прочел к месту это стихотворение и посетовал, что не знаю, кто его написал, и Шустер влет назвал имя: Иван Тхоржевский. Действительно, был в 1920-1930-е гг. такой поэт и журналист третьей руки, автор, как теперь ясно, всего одного – зато замечательного – стиха. Думаю, Шустер не случайно был осведомлен на сей счет: видно, в свое время данные строки зацепили и его, он жил с ними в душе. И Господь воздал ему по вере его.
Однако та грустинка – ощущение бренности всех земных достижений, о которой метко написал Дудаков, тоже, как оказалось, имела свои основания, открывшиеся после смерти собирателя. Ведь в самом скором времени жена Евгения Валентиновна отправилась вслед за мужем в иной мир, а потом неожиданно умер от инфаркта их сын Марк, не достигнув и сорока лет. Огромная коллекция досталась юному внуку, названному в честь деда Соломоном, ее судьба вызывает вопросы...
Впрочем, земные дела вряд ли заботят сейчас бывшего создателя коллекции, а вот завидной кончины у него теперь уже никто не отнимет.
***
Казантипский персонаж
Юлий Цезарь и Сократ, Рафаэль и Шустер умерли идеально, на мой вкус, каждый на свой лад, конечно. Но самое большое и сильное впечатление произвела на меня смерть, которой я сам был свидетелем в 1977 году на побережье Казантипского залива в Крыму. И которой сильно позавидовал тогда и остро завидую сейчас, все больше с каждым годом.
Мы ездили на киносъемки к старому дощатому причалу на совершенно безлюдный песчаный пляж. Там, на этом пляже под перевернутым старым баркасом жили два старика – супружеская пара, которая каждый год приезжала на все лето из Ленинграда (эту подробность мы узнали потом). Спали на каких-то подстилках, еду готовили на костерке, ни с кем не общались, только друг с другом. Однажды ночью над Восточным Крымом бушевала невероятная гроза – настоящее стихийное бедствие с ужасными молниями, чудовищным ливнем; там такое бывает. Утром все стихло, снова была водная гладь и солнце, но когда мы приехали на место съемок, то увидели, что возле баркаса лежит завернутое во что-то тело, а рядом на песке стоят сложенные сумки и сидит старая женщина. Приехали санитары, забрали тело, она уехала с ними. Всё…
Какая счастливая смерть! В конце долгой жизни, посреди грозы и бури, на руках любимой и любящей подруги… Я вспоминаю об этом вот уже более сорока лет. Но такую смерть надо заслужить. Мне подобной, увы, не видать. Не каждому дано стать тем, чем был тот старик для своей жены.
***
Вот, наверное, и все, чем я хотел поделиться с читателем на первый случай. Чужой пример – не шляпа в магазине, которую можно прикинуть в зеркале и купить. Кому-то избранные мною случаи понравятся, а кому-то нет; в любом случае «заказать» самого себя на тот или иной манер вряд ли получится. И тут остается сказать вот что.
Проблема собственной смерти – палка о двух концах.
С одной стороны, как написал в «Онегине» Пушкин, тоже очень много чего понимавший:
Блажен, кто праздник жизни рано
Оставил, не допив до дна
Бокала, полного вина,
Кто не дочел ее романа
И так умел расстаться с ним,
Как я с Онегиным моим…
Но сам-то Пушкин умер очень плохо, как я не хотел бы. Возможно потому, что я отчасти и сам испытал то, что он чувствовал, – когда у меня лопнул аппендикс и я получил жесточайший перитонит, лежал с дикой болью в животе на убогой больничной койке в районной клинике и чувствовал, как из меня уходит жизнь и холодеют ноги, а потом восемь дней валялся в реанимации. Впрочем, когда я пожаловался медсестрам, что познал муки Пушкина, они меня поправили: ваш случай, сказали мне они, у нас называется «вариант Андрея Болконского». Что тоже не очень приятно, если кто помнит…
С другой стороны, ранняя смерть – это нехорошо, неправильно. А достаточно долгая жизнь, если здоровье не слишком разрушено и мозг работает нормально, – это хорошо. Сколько чудесного мог бы создать тот же Пушкин, дотяни он, как Карамзин, хотя бы до 60 лет.
Помнится, в 1999 году, очнувшись в больничной палате после наркоза, я подумал: по большому счету жизнь состоялась (мне было 45 лет, я родил шестерых детей, написал немало интересного, составил неплохую коллекцию, лихо пожил, в общем – какой-никакой итог уже имелся), можно бы и уйти.
Но вот прошло двадцать лет с тех пор, как Бог решил отпустить меня обратно в мир и продлить мои дни. Я много чего пережил за эти годы, и светлого, и темного, много написал, занимался политикой, счет достижениям и разочарованиям сильно вырос. Большого счастья, пожалуй, уже не испытал, но есть что вспомнить, есть за что поблагодарить судьбу. Да и простое созерцание неба, природы, разных красот мира – естественных и рукодельных, все это само по себе дорогого стоит, ибо радует душу. Ради чего мы живем? «Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать», – написал тот же Пушкин. И того, и другого было за минувшие 20 лет сполна, но мне не хочется это прекращать.
И вот теперь я думаю, что на тот свет торопиться ни в коем случае не надо, ведь мы не знаем, что ждет нас за ближайшим поворотом жизни – а вдруг там что-то хорошее, ценное, важное… Нельзя быть неблагодарным.
Москва,
14.11.2019 г.
[1] Дени Дидро рекомендовал этот сюжет художникам в трактате «О драматической поэзии». К наиболее известным произведениям искусства на тему смерти Сократа относятся картины Луи Давида и его соперника Пейрона, одновременно появившиеся на парижском Салоне в 1786 году.
[2] https://xstud.ru/99199/filosofiya/smert_sokrata
[3] Этологи отмечают, что если обезьяна, в подражание людям, принимается «читать» книгу (пусть и вверх ногами), это вызывает настоящее бешенство у других обезьян.
[4] Марк Аврелий Антонин. Размышления. – СПб., Наука, 1993. – С. 13.
[5] Дудаков В.А. Коллекционеры. Они были легальными миллионерами в СССР. – М., Пробел-2000, 2018. – С. 153.
[6] Там же, с. 156.
