Нужно ли современному «зумеру/тиктокеру» или же представителю «офисного планктона» знать хотя бы имя основоположника русской литературной критики и русского литературоведения? Да зачем, если даже имена Пушкина, Лермонтова, Есенина не вызывают в их сердцах никакого отклика? Не говоря уже о Гоголе, Тургеневе, Льве Толстом, Достоевском… «Дела давно минувших дней, преданья старины суровой…» Мы живём в мире, где непрерывный поток информации, словно библейский потоп, заливает не только Россию, но всё человечество. И, чтобы не утонуть, приходится мутировать, заново отращивая жабры вместо лёгких, превращаясь из homo sapiens в нечто совершенно иное, чему пока и названия нет…
Кто-то из ещё способных размышлять рассуждает про постчеловечество, кто-то — про обратную петлю эволюции, кто-то — про апокалипсис, кто-то — про ресурсный кризис. Память нужна только компьютерам, в сети всё есть, цифры вместо идей… В прогресс, свободу, справедливость не верит никто — это дресс-код, камуфляж. Как и вера, надежда, любовь. Клиповое мышление, мозаичное сознание… «Вселенская смазь».
Наши дети в школе сейчас больше не учатся, а «самовыражаются», стандарты их знаний и поведения устанавливаются не семьёй, церковью, партией или государством, а интернетом. Нет ни автократий, ни демократий — куда ни глянь, куда ни ткнись — уже сплошная, повсеместная, неизбывная нетократия, власть не демоса как сообщества собственников «мест», необходимых для жизни, а нетоса как сообщества собственников «времени» жизни… Так Белинский, говоришь?
Десять лет назад, в двухсотлетний юбилей великого критика, тридцать деятелей отечественной культуры — самых разных идейно-политических позиций, заметим — обратились к Дмитрию Медведеву, тогда президенту России, с открытым письмом, в котором призвали главу государства вернуть изучение творчества Белинского, которое они справедливо назвали неотъемлемой частью российской и мировой культуры, в программу средней школы по русской литературе. И что? Да ничего, конечно же. Вопросы такого уровня решает у нас не президент и даже не профильный министр (с названиями этого ведомства и сферами его ответственности вообще происходит весьма показательная чехарда), а глава соответствующего департамента, да и то — в рекомендательном порядке. Свобода же…
Может, кому-то такие обобщения покажутся и неправомерными — ведь российские школьники регулярно побеждают на различных международных образовательных олимпиадах, недавно завоевали восемь золотых медалей на Азиатской олимпиаде по физике — но всё это не касается проблем ценностей и смыслов человеческой жизни и человеческого общества. Транснациональные корпорации ведут рекрутинг таких кадров ещё со школьной скамьи, и такие олимпиады — просто кастинг «человеческого капитала», типа шоу «Мисс Вселенная» или там «Британия ищет таланты»…
Так вот, Белинский… С 1835 года, когда увидела свет его первая статья «Литературные мечтания. Элегия в прозе», до 1848 года, когда Виссарион Григорьевич скончался от туберкулёза, прошло всего 13 с небольшим лет. И за эти годы этот человек, с самого детства и до смерти в неполные 37 лет очень мало хорошего видевший в своей жизни, совершил, по большому счёту, нечто невероятное, настоящий подвиг. Но — во имя чего?
В 1933 году, подводя итоги первой пятилетки, И.В. Сталин (Виссарионович же! — и нет ли тут какого символизма?) перечислял целые отрасли промышленности, которых не было в нашей стране, но которые ценой невероятных усилий всего народа были созданы за считанные годы: от чёрной металлургии до авиастроения и производства электроэнергии. «У нас не было… — теперь это есть у нас!», — рефреном звучало в той знаменитой сталинской речи.
«У нас нет литературы!» — заявил Белинский в своей первой статье. Умирая, он не сказал: «Теперь она есть у нас!», — но этот факт уже не нуждался в доказательствах… А достигалось это непрерывной «литературной каторгой», в которой, помимо писания статей, значительную часть занимало чтение книг и журналов, общение — далеко не бесконфликтное — с писателями, артистами, художниками, издателями, цензорами, учёными, читателями… «Литературе расейской — моя жизнь и моя кровь…» В рамках «суммы технологий» первой половины XIX века, когда всё писалось от руки, чахотка была практически неизлечима, а винтовой пароход являл собой новейшее чудо техники. Разумеется, не российской…
Можно сказать, Виссарион Григорьевич своими неустанными, вплоть до самой смерти, трудами (И.А. Гончаров: «Да и возможен ли отдыхающий Белинский?») создал русскую литературу как уникальный феномен мировой культуры. Это касается не только его критических и литературоведческих работ, до сих пор лежащих в основе её «матрицы», которая, развиваясь и дополняясь, прошла горнило почти двух веков последующей отечественной истории. Не только того, что благодаря Белинскому Россия остаётся для нас Отечеством Слова. Это касается и системы ценностей нашего общества в целом.
И если с правотой подавляющего большинства (может быть, за исключением временного признания Гоголя более значимым писателем, чем Пушкин) литературных оценок «неистового Виссариона» (по определению Н.В. Станкевича, главы известного литературно-философского кружка 1830-х годов): от народных сказок и «Слова о полку Игореве» до Тургенева и Достоевского, — никто, по большому счёту, спорить не может («критик от Бога»), то их идеологическая основа (тоже «от Бога», но уже в ином смысле) была, есть и, видимо, на обозримую перспективу ещё будет «яблоком раздора» между отечественными революционерами и консерваторами. Иногда — явным, иногда, как сегодня, — скрытым, убранным от греха подальше, с глаз долой.
Собственно, этот вопрос был «яблоком раздора» и для самого Виссариона Григорьевича, не только неистового, но и мятущегося, который от «примирения с действительностью» по лекалам гегелевской «философии Абсолютного Разума» («Всё действительное разумно, всё разумное действительно») пришёл — в той же самой действительности — к хрестоматийной апофатике «Письма к Гоголю» 1847 года: «Россия видит своё спасение не в мистицизме, не в аскетизме, не в пиетизме, а в успехах цивилизации, просвещения, гуманности. Ей нужны не проповеди (довольно она слышала их!), не молитвы (довольно она твердила их!), а пробуждение в народе чувства человеческого достоинства, столько веков потерянного в грязи и навозе, права и законы, сообразные не с учением церкви, а со здравым смыслом и справедливостью, и строгое, по возможности, их выполнение. А вместо этого она представляет собою ужасное зрелище страны, где люди торгуют людьми, не имея на это и того оправдания, каким лукаво пользуются американские плантаторы, утверждая, что негр — не человек; …страны, где, наконец, нет не только никаких гарантий для личности, чести и собственности, но нет даже и полицейского порядка, а есть только огромные корпорации разных служебных воров и грабителей». Кстати, вот вам и ответ на поставленный в начале этой статьи вопрос. Далеко не риторический и не праздный, как можно видеть. Ничто не ново под луной.
И никуда эти слова из наследия Белинского не выбросить, даже если пытаться выбросить их вместе с автором (а чего тогда с «разными пушкиными-гоголями» церемониться?), как не выбросить и стремления его «натуры русской» (а это действительно так!) к истине, отвержения «неистовым Виссарионом» лжи и невежества в качестве истинных и единственно верных принципов человеческого бытия. Нет, вовсе не случайно И.С. Тургенев называл его «центральной натурой эпохи». Даже А.И. Герцен, описывая свои разногласия с Белинским времён «примирения с действительностью», признавал: «Он веровал в это воззрение и не бледнел ни перед каким последствием, не останавливался ни перед моральным приличием, ни перед мнением других, которого так страшатся люди слабые и не самобытные: в нём не было робости, потому что он был силён и искренен; — его совесть была чиста».
Наверное, банально прозвучат и восходящие к тому же Герцену слова о том, что Белинский, этот физически немощный человек, был удивительно свободен и силён своим духом. У нас всё-таки «троическая», а не «двоическая» цивилизация, мы не противопоставляем дух телу и если не понимаем, то хотя бы чувствуем, как взаимосвязаны и взаимозависимы человеческие дух, душа и тело, что не только «бытие определяет сознание», но и сознание вовсю формирует наше бытие. Вариантов такого взаимодействия превеликое множество. А личностный тип «неистового Виссариона» можно считать ярчайшим проявлением архетипа отечественного революционера, который сформировался в столкновении русской православной цивилизации (его родословная уже во втором колене восходит к священническому сословию) с западным (немецким — прежде всего) протестантизмом: от Лютера — к Гегелю и далее к Марксу. Путь от такого «православного протестантизма» к «православному коммунизму» не так уж и далек. От реформ Петра I — к Октябрьской революции 1917 года. Впрочем, как и путь от него к «протестантскому либерализму». Так исповедимы ли вообще пути Господни? Личная «литературная каторга» Белинского по внутреннему пафосу своему сродни всесоюзным первым пятилеткам и пресловутому ГУЛАГу. Впрочем, и нынешний Петербург строился «на костях» — такой вот «синтез» православной и протестантской этики получается…
Ещё раз: Белинский — не консерватор. Но он — и не либерал. Он — революционер, который, как и боготворивший «неистового Виссариона» Н.Г. Чернышевский, признаёт, что «исторический путь — не тротуар Невского проспекта», что этот путь совершается не только на усыпанном цветами входе в Иерусалим, но и в крестных, смертных муках Распятия. Что к желаемому и должному образу будущего нет иного пути, чем через настоящее, с его пóтом, слезами и кровью, с его взлётами и падениями, с его противоречиями, во всей их цельности, единстве и полноте.
Не случайно Белинский стал теоретиком реализма как особого творческого метода взаимодействия с действительностью. «Всё это — больше, нежели портрет или зеркало действительности, но более похоже на действительность, нежели действительность походит сама на себя, ибо всё это – художественная действительность, замыкающая в себе все частные явления», – так объяснял он суть этого метода, говоря о творчестве Н.В. Гоголя. И ничего лучшего к этому определению добавить нельзя. Даже популярная в советское время цитата из Ф. Энгельса, определившего литературный реализм как изображение типических характеров в типических обстоятельствах, — носит куда менее определённый и глубокий характер. Именно трактовка Белинского и стала для большинства отечественных писателей «нитью Ариадны» в лабиринте действительности: сначала в форме критического реализма, а затем и реализма социалистического, в котором что должно быть, заменило собой то, чего быть не должно, — вплоть до полного разрыва искусства с бытием как таковым и его перетекания в постмодерн, где создаётся и демонстрируется только то, что нужно. И когда нужно. Не будем уже говорить о том, кому и зачем нужно.
Что мы все имеем, не скажу — удовольствие, но — возможность с разных личных ракурсов наблюдать в нынешней нашей действительности (вернее, в медиа-мнимости её). Ставить всё это в какую-то заслугу или, наоборот, в вину Белинскому нет никакого смысла. Он — сын своей эпохи, с другими проблемами, с другими ценностями, с другими конфликтами. Он — действительно неотъемлемая часть не только русской, но и мировой истории и культуры. Он — растворён в нашем прошлом, настоящем и будущем.
Не будем судить его по сегодняшним меркам. А если вдруг появится такое желание, можно параллельно задуматься и о том, как оценил бы Белинский, например, нынешнюю Россию, да и всё современное человечество. Трудно сказать, но надеяться на то, что он признал бы их воплощением своей мечты о человеке и обществе, нам точно не приходится.
А потому, отмечая 11 июня (30 мая по старому стилю) 210-й день рождения великого критика, положим хотя бы мысленный цветок к его могиле на Волковском кладбище нашей Северной столицы с высеченной на надгробном памятнике простой надписью «† Виссарион Григорьевич Белинский. 26 мая 1848 года».
Илл. Алексей Наумов. "Н.А. Некрасов и И.И. Панаев у больного В.Г. Белинского".
