Надо — это главное!

В издательстве "Пятый Рим" вышла книга "Награждён. Медаль "Золотая звезда". В книге собраны воспоминания последних ныне живущих и недавно умерших обладателей звания "Герой Советского Союза" из числа участников Великой Отечественной войны. Воспоминания были записаны молодым исследователем-энтузиастом Михаилом Зиновьевым, который на протяжении нескольких лет встречался с ветеранами Великой Отечественной войны. В записанных им интервью — неприукрашенная правда фронтовых будней, а также анализ фронтовиками пережитого и личного опыта. Этим особо ценна данная книга.

***

Павел Андреевич Галкин (родился 15 декабря 1922 года в селе Нижняя Ищередь Рязанской губернии) — Герой Советского Союза (Золотая Звезда № 4046, Указ от 19.08.1944). В РККФ с 1940 года. Служил в артиллерийской зенитной батарее в береговой обороне Северного флота. В 1943 году окончил Николаевское военно-морское авиационное училище имени С. А. Леваневского. Участник Великой Отечественной войны с июля 1943 года в составе 29-го бомбардировочно-пикировочного авиационного полка и 9-го гвардейского минно-торпедного авиационного полка ВВС Северного флота. Служил на должностях штурмана экипажа и штурмана звена. Участвовал в обороне Заполярья. После войны продолжал службу в морской авиации на Балтийском флоте. В 1956 году окончил Военно-воздушную академию. Служил инструктором, а затем преподавателем Качинского высшего военного авиационного училища лётчиков. С 1967 года служил начальником кафедры боевого применения средств поражения в Ейском высшем военном авиационном училище лётчиков. С 1978 года — в запасе. До 1996 года работал в училище заведующим учебно-методическим кабинетом. Почётный гражданин Ейска. Был последним морским лётчиком — обладателем высшего звания за подвиги, совершённые в годы Великой Отечественной войны. Умер 15 июня 2021 года. Похоронен в Ейске на Новом кладбище.

Павел Андреевич, как прошла ваша предвоенная молодость?

В детские годы я почему-то хотел быть врачом или химиком. У нас в селе была начальная школа, а с пятого по седьмой 200 класс я ходил в соседнее село за 6 километров, в любую погоду пешком. Никто нас не возил, да и на всю деревню было три велосипеда и ни одной машины. Окончив семилетку, я поступил в педагогический техникум за 30 километров от моего села. Жил в общежитии, питались мы как положено — хлеб, картошка, соль, сахар, иногда молоко из дома. Я каждую субботу ходил к себе через леса и поля. Пришёл, заночевал, мать утром нальёт молока в бутыль, даст краюху хлеба, наденешь котомку на плечи, и в воскресение я возвращался в общежитие. К тому времени я стал много читать, в общежитии были книги в библиотеке. Я читал тогда запоем, и зрение у меня было великолепное, даже я бы сказал редкое. Мы проверяли остроту нашего зрения на звёздах.

В армию я попал в 1940 году. Тогда всех призывали, только сельские учителя имели отсрочки. Я пошёл по стопам отца на Балтику, краснофлотцем в береговую оборону, в зенитную батарею. Прошёл курс «оморячивания» и стал служить в 17-м зенитно-артиллерийском дивизионе, вторая батарея. У нас было четыре пушки-трёхдюймовки 76 миллиметров. Позже, когда Эстония вошла в состав СССР, мы из Ленинграда переместились на оборону Таллина. Там был заброшенный хуторок, два дома. Там расположили наши пушки. В то время наша батарея была на довольно высоком техническом уровне. Всё было электрифицировано, радио было. Я принял свой пост, и у меня был прибор ПУАЗО для управления зенитным огнём. Имел я расшифровку, стол с визирами, пульты управления и связи, хороший дальномер 4М — база 40-кратного увеличения, который определяет угол возвышения и расстояние до цели, всё это связано с моим прибором. Я ввожу данные дальномеров, соответствующие поля, можно сказать, это своего рода компьютер той эпохи был. Там определённая оперативная работа идёт, необходима определённая операция. Задача — встреча с целью снаряда из выпущенного орудия, с точки нашей батареи в точку, куда придёт самолёт. Требовались люди более образованные. В сентябре 1940 года нас на батарее было 86 человек, и из них только трое были со средним образованием: я и ещё двое. У остальных либо семилетка, либо вообще четыре класса образования. Это я говорю про уровень образованности населения в те годы. Но в целом образование Советская власть обеспечила.

Война не помешала вашему увлечению литературой?

Да, моим любимым занятием на фронте на фронте было чтение. В 1943 и 1944 годах, когда мы летали и воевали на Севере, мы жили в землянках. Нам досталась землянка, в которой когда-то размещался политотдел, и кто-то, видимо, занимался научной работой. Строение землянки было простое — кровати и перегородки между комнатами. Каждый занимался тем, что считал нужным. Кто-то играл в шахматы и домино, кто-то — в шашки и нарды. Там была библиотека и книги по философии. Я всё свободное время читал те книги, которые там были. А там был и Кант, и Гегель, и Шопенгауэр, и Фейербах. Мне уже было по силам тогда понимать смысл этого текста, т. к. я закончил педагогический техникум, а у нас была хорошая программа. Затем я переключился на Энгельса, читал диалектику, потом Ленина, теорию. Но я бы сказал, что это уже было более примитивно, даже банально. Я не нашёл в этих работах ничего нового — одни категорические утверждения истинной верности. Да это же глупость очевидная! Я бы даже сказал — венец глупости, порог, до которого она дошла. Кроме философской литературы я много читал и художественную. "Божественную комедию" Данте, Байрона, "Одиссею" Гомера, Лермонтова и Пушкина. И не по школьной программе, а сам. Память у меня была хорошая. Я много читал и прозу Бальзака, и рассказы Джека Лондона, у меня и сейчас полное собрание его сочинений, да и вообще у меня все шкафы набиты книгами.

Как однополчане относились к этому вашему увлечению?

Я это никогда не обсуждал с ними.

Вы переучивались с одного самолёта на другой. Трудно вам это далось?

Сначала я учился на самолёте У-2, затем должны были освоить Р-5. Такой же полотняно-фанерный биплан, разница с У-2 была только в том, что у Р-5 мотор был цилиндрический. Но Р-5 быстро вышли из строя. И нас поставили на освоение СБ, как раз в начале войны. По тем временам самолёт был неплохой, в годы Гражданской войны в Испании он зарекомендовал себя наравне с "Юнкерсами". Но к началу Великой Отечественной он уже был тихоходный и недостаточно мощный, да и их быстро перебили на фронте. Зато к тому времени промышленность стала в достаточном количестве выпускать Пе-2. И вот мы начали их осваивать, и наш выпуск училища имени Леваневского был одним из первых, подготовленных на пикирующих бомбардировщиках. Поэтому на Северный флот меня послали как штурмана пикирующего бомбардировщика в 29-й бомбардировочный авиаполк.

Как вы переучивались на "Бостоны"?

Мы не делали на них учебных вылетов. Там был довольно сложный переход. Учились мы на «пешках» и из училища выпускались экипажами — лётчик, штурман и радист. Мы уже на полигоне слетались, в училище подружились и стали сплочённым экипажем. Пилотом у меня был Павел Васильевич Сердюк, отличный лётчик. В нашей кабине он сидел слева, а я рядом с ним, и мог руку протянуть и его за плечо взять, а он меня. У него была бронеспинка, а у меня вращающееся кресло и пулемёт ШКАС, из которого я мог стрелять и отбиваться. Выполнили мы всю лётную программу, весь полк был подготовлен. Начали летать — один полёт, второй третий. При взлёте Пе-2 — очень сложная в технике пилотирования машина. Пе-2 на манер истребителя, а Пе-3, он как дальний истребитель, но сопровождения у него не было. В носовой кабине был только лётчик и радист, а впереди пулемёты или пушки.

Один раз перед посадкой я вдруг услышал, что Сердюк кричит: «Помогите!» Я не понял: в чём дело? А я упёрся в бронированную спинку, ведь садимся, самолёт может козлить, подпрыгивать при посадке. Лётчик привязан, а я нет, на крутилке сижу, могу и носом дать в бронеспинку. Тут и так правый рукав куртки всегда рваный от пулемёта. В общем, сели мы, и я спрашиваю его: «Паша, ты чего кричал, чтобы помогли?» Он ответил, что просил помочь ему отдать от себя штурвал при планировании на посадку. Я не понял, в чём дело. Он признался: «Тогда расскажу тебе секрет. У меня в левом локте в суставе шишка. В детстве упал с турника, отлетела косточка от сустава, обросла там хрящом, как лесной орех, внутри локтевого сустава в суставной сумке. Вот теперь иногда, причём неизвестно в какие моменты, рука между локтевыми и плечевыми костями заклинивает, нельзя ни разогнуть, ни согнуть». Вот он в тот момент не мог одной рукой штурвал оттянуть, выдержать угол планирования, да ещё и привязан ремнями к спинке. Кроме того, левая рука на секторах газа моторов. В итоге как-то он смог сам посадить самолёт. От всех врачей он это скрывал, иначе бы его не допустили к полётам. И вот он мне говорит: «Паша, решай теперь! Можешь рапорт написать, чтобы тебе дали другого лётчика, перевели в другой экипаж». Но мы ведь в училище уже все задачи для подготовки к фронту выполнили, все режимы и пикирование освоили. Я ему ответил, что нет, мы — один экипаж, но теперь я буду знать об этом.

Я ведь знал всю кабину и её устройство, т. к. вначале учился на лётчика-наблюдателя, а не на штурмана, поэтому пилотировать самолёт мог сам. Вот крутить фигуры как истребитель — это другое дело. Говорю ему, что вместе поедем на фронт, а кого там и как собьют, всё равно.

В одном из полётов на этой «пешке» мы ходили по кругу, давали возможность сесть подбитым и истребителям, которые уже израсходовали почти всё горючее. А мы ходили в ожидании, согласно закону авиации, описанному в наставлении по технике пилотирования и полётов. Тут я смотрю, что у нас тоже горючее на исходе. Решили садиться вслед за «Бостоном», который шёл на посадку с болтающимся крылом. Обычно при этом со старта давали сигнал — уйти на второй круг, в зону ожидания. Мы так и сели, я же выучил все кнопки в кабине и управление ими и перед взлётом часто проверял закрылки. Предохранительный щиток был между мной и лётчиком с правой стороны, я мог при необходимости убрать шасси, отрегулировать жалюзи обдува радиатора, включить ту или иную систему. Я многое сам делал, помогал ему. Во время этой посадки у него опять произошло заклинивание руки, когда он отдал штурвал. Мы уже сели на землю, проехали половину полосы, скорость упала до 80–90 км/ч. Обычно при посадке я упирался в бронеспинку, а тут я уже расслабился, снял нагрузку с рук и вдруг слышу — мотор как взвыл! Что такое, на второй круг идём, что ли? А взвыл на полную мощность только правый мотор, и самолёт начало разворачивать. А аэродром Ваенга, ныне Североморск, был довольно узкий, с одной стороны — озеро, с правой стороны — овраг и сопка. А вдоль линии стоят самолёты и капониры. Нас как раз на стоянку с самолётами стало разворачивать. Я подумал: «Ну, всё! Будет авария, в крошку!» Я ему кричу: «Тормози ногой!» Уже оставалось метров 50 до столкновения. Как мы тормознули, как стало нас разворачивать вокруг шасси! Но Пе-2, в отличие от многих самолётов, прославился тем, что у него были мощнейшие великолепные шасси, хоть и слабые моторы. Вот он начал вокруг своей оси разворачиваться. Тут заднее колесо отлетело совсем и покатилось прямо в озеро. А мы провернулись вокруг оси, по земле хвостом прочертили. Те, кто за нами садились, все благополучно сели. Прибежало начальство разбираться, в чём дело. Пришлось Сердюку признаться про свою руку. Получилось, что когда правая рука отказала, он отдавал штурвал, а левая была на секторах газа. Он был вынужден левой рукой убрать газ и перенести руку на штурвал. А когда он начал тормозить, то по инерции сектора газа пошли вперёд и дали полную мощность.

А в декабре 1943 года в одном из боёв при атаке конвоя нашего радиста ранило в хвосте самолёта. Ему перебило вражеским снарядом бедро. Парень был из Рязани — Борис Боровой, красавец такой. В итоге без ноги остался, живой, но калека. Берцовую кость перебило, и всю ногу отрезали. Наш экипаж на этом распался.

Командир дивизии говорит мне: «Согласны вы перейти в 9-й гвардейский полк торпедоносцев на "Бостоны"?» В 29-м полку уже не было свободного самолёта, и я согласился. Примерно за две недели я освоил всю кабину и оборудование "Бостона". Инструкции по эксплуатации у нас были переведены с английского, я легко и довольно быстро освоил и теоретическую, и практическую части. Мне это нравилось.

Самый отвратительный среди самолётов-истребителей при посадке был И-16. Он кувыркался как бочка. А среди многомоторных бомбардировщиков — Пе-2. Он был очень строгим самолётом, управляем хорошо, но при посадке он козлил как окаянный. Если взял не тот угол или скорость не та, то он как начинал скакать! Некоторые со зла уходили на второй круг, но это надо газ дать двум моторам, да чтобы они забрали, да тяга была — не каждому удавалось, но были и те, кто нередко это делал. Другие предпочитали на землю упасть…

В итоге я перешёл в 9-й гвардейский минно-торпедный авиационный полк на самолёты "Бостон". Они были разных модификаций: А-20G, у которого в носу штурман сидел, и А-20D, у него в носу были четыре пушки. Торпедоносцы долго не жили, если кто-то выполнил несколько боевых вылетов, это была редкость.

Почему торпедоносцы долго не жили? Была большая опасность быть сбитым во время атаки, когда вы вышли на боевой курс и не можете свернуть до сброса торпеды?

Да, на боевом курсе никакого манёвра уже нет. До этого можно лететь как угодно, а здесь — уже никак. Мы старались в атаке выполнять полёты на высоте 10–20 метров, это высота штурмовика, а торпедоносцы — от 30 метров. На боевом курсе ты летишь на высоте 2–5 метров, прям, как торпедный катер идёшь. Нам приходилось выполнять такой полёт, потому что в этом случае труднее прицеливаться с кораблей. Тут даже отрицательный угол обстрела был, а не каждая пушка его может сделать. Истребители противника могут атаковать такого торпедоносца только с пикирования со снижением. Мы видим, куда идём, а он сам может ткнуться в воду, не выйдет из пикирования. Поэтому ему приходится открывать огонь с больших дальностей, что не слишком метко. Однако в целом корабельная артиллерия создаёт хорошую завесу, настолько плотную, что там десятки тысяч снарядов летят, когда ты атакуешь конвой. Разведчики фотографировали эти немецкие конвои. Я теоретически подсчитал — там четыре транспорта и 16 боевых кораблей охранения. За время атаки — 2 минуты — это триста тысяч снарядов! И ещё крупнокалиберные зенитные пулемёты, даже если не все стреляют. Если взять половину или треть, всё равно будет 100 тысяч. Поэтому нужно было безукоризненно владеть техникой пилотирования. Ну, и ещё должно счастье сопутствовать.

Было ли у вас ощущение безысходности, чувства, что задача непосильная?

Один раз только у меня на войне было такое чувство, когда я не знал, что делать. Вернее, мне было непонятно. В одном из полётов на сопровождение английского конвоя, а немецкие подводные лодки часто их уничтожали, наша задача была противолодочная оборона кораблей. Мы полетели как обычно парой. Конвой шёл в Архангельск. Наш самолёт ведущий, а ведомый — только что из училища, у него был третий или четвёртый вылет. Мы его предупредили, чтобы он к нам сильно не прижимался и летел метров за 200 справа или слева. Идём мы на высоте 200–300 метров над морем, погода прекрасная. Вышли мы в точку, где находился этот конвой, он растянулся на 25–30 километров. Мы на своей высоте делаем вокруг этих кораблей так называемую «коробочку» — четырёхугольник, расходящийся по кругу. Я занимался расчётами. Находился я не в передней кабине, где было шесть пушек, а ближе к хвосту самолёта, за крыльями. Передо мной — столик с картой, радиокомпас и принадлежности. Сзади башня, в ней крупнокалиберный пулемёт и наш стрелок-радист.

Вдруг я чувствую, что в кабине стало как-то темнеть, как будто мы в каком-то облаке. Я поднимаю глаза — и вижу в метрах 5–10 над нами — винты! Это наш ведомый решил перестроиться из правого пеленга в левый. По наставлению он должен был перестраиваться снизу, чтобы не потерять ведущего из виду, а он взял выше и начал снижаться влево, полагая, что он далеко от нас. Вот и на нас падает. Что делать? Радиообмен в этих полётах был запрещён, переговоры только внутри экипажа. У меня в голове мысль — никто и не узнает, по какой причине мы погибли! Это меня обескуражило. Не за нюх табаку! Одно дело — во время атаки противника или метеоусловия плохие… А тут — были и нет! С кораблей нас не было видно, мы уже отошли, сделав три или четыре коробочки, расширялись на тот момент. Если я сейчас включусь внутри экипажа в радиообмен, то в моём голосе будет тревога, а у лётчика первая реакция будет потянуть на себя штурвал. Тогда мы сразу друг об друга — хлоп! Я нажал на кнопку на гашетке внутренней связи и впервые матом кричу на ведомого: «Куда же ты, ** твою мать!» Наш лётчик это услышал, он в моём голосе почувствовал что-то нестандартное, потому что никогда от меня услышать ругань, да ещё матерное слово! Это сейчас даже некоторые девчонки ругаются похлеще, а я не девчонка был, но всё же… Он сразу осмотрелся вокруг, кабина же прозрачная, и увидел нос ведомого, падающий на него. Сразу дал левую ногу, по полной штурвал от себя и вниз. У этих самолётов, "Бостонов", над фюзеляжем — высокий шестиметровый киль. Он позволял ему хорошо маневрировать по горизонту, как штурмовику. Ведомый успел своим брюхом наш киль наполовину сломать, он стал Г-образным. Себе-то он только краску на животе поцарапал. Мы были в двухстах километрах от нашего аэродрома на Кольском полуострове. Вертикальные рули слушались лётчика. Лётчик сказал мне дать курс на аэродром. Прилетели, сели, а у всех глаза такие! По существу даже не боевой вылет, а тут чудом живыми вернулись!

Ещё один случай был. Когда мы атаковали двумя звеньями, наш самолёт — ведущий, а в другом звене ведущий — командир полка. Мы вылетели на цель — четыре транспорта и 16 боевых кораблей. Мы потопили два транспорта, но и вернулись только вдвоём. Два самолёта там остались. Ведущий на горящем самолёте шёл в атаку, а в правого ведомого попал крупный снаряд, он развалился в воздухе и — в воду. Остался только левый ведомый, молодой лётчик, прижался к нам. Погибший тоже был молодым, ну а что делать? Зато во второй раз, когда вышли на боевой курс, видим транспорт, прицелились, пустили ракету, ведомый сразу свою торпеду бросил, а дальше мы уже кто как может спасаемся. Главное — задача выполнена. Прилетели, сели. Начали считать дырки от пуль и осколков. Я вылез из кабины, и ко мне подбегает корреспондент местной фронтовой газеты, видимо, по заданию. Я с ним был знаком, он из бывших мотористов. Спрашивает: «Товарищ гвардии лейтенант, скажите, что вы думали о Сталине во время атаки?»… Ну, я понимаю, что это его задание, которое ему политотдел дал в редакции, так бы у него такого вопроса не возникло. Я ответил: «Если бы я о Сталине думал во время атаки, то нашего разговора бы не было, мил человек». Он оторопел, а я просто повернулся и ушёл. Через сутки мне встречается замполит полка и, обратившись ко мне, говорит: «Товарищ Галкин, вы поаккуратнее разговаривайте с корреспондентами!» Я ответил: «Есть поаккуратнее разговаривать!» И больше никаких последствий не было.

Замполит вашего полка летал?

Нет, наш замполит нелетающий был.

Сколько всего Вы совершили боевых вылетов? Официально по документам у вас 22 вылета.

Ну, где-то пишут 26, где-то 22. У меня документы не сохранились. Думаю, что около 30.

Как осуществлялось прицеливание во время торпедной атаки и как определяли расстояние до цели? Были ли учебные торпедные атаки, тренировка?

Мы же всё-таки морские лётчики, поэтому в основном мы же летали не над сушей, а над морем. А в море — корабли: одни ходят быстро, другие — медленно, одни — маленькие, другие — большие. Всех вижу и знаю: с какой скоростью они двигаются. Это практически, в процессе боевой подготовки, с одной стороны. С другой стороны, в Ленинграде в Военно-морской академии есть тренажёры для подводников, для стрельбы, оборудованные как перископ, и так далее. И у нас тренажёры были.

Были ли учебные сбросы торпед? Как учились?

Мы с бомбардировщика с пикирования только бомбили и корабли, и аэродромы, и базы. Я, к примеру, знаю, что когда прилетел на Северный флот, летая на Пе-2, то мы наносили удары по военно-морским базам и по кораблям, которые стояли у причала или были на рейде. Когда я перешёл в полк торпедоносцев — ну и что? Какая разница? Торпеду ты бросаешь как бомбу, только у торпеды условия — высота, скорость и так далее. Для бомбы — свои параметры. Ты во время боевого полёта, по существу, чем занят: выйти на маршрут, на боевом курсе ты должен выдержать такие-то параметры — высота, скорость, направление. Всё. И произвести залп — пушечный, торпедный, бомбовый удары.

А на какой дистанции вы сбрасывали торпеды?

В основном торпеда могла пройти 4 километра под водой. В основном бросали на дальности. Это зависело от обстановки. Конечно, если за 4 километра бросишь, то любой транспорт начнёт разворот, потому что увидит, что ты атаковал его. Это в большинстве случаев. Поэтому, подозревая, что любой транспорт начинает делать манёвр, ты стараешься торпеду отправить по центру. Один корабль, как змейка, может увернуться. А транспорт, к примеру, переложил руль до отказа, дал команду: «Право руля!», а потом где-то секунд 15–20, а где-то и полминуты идёт, не меняя направления. По инерции. Если у него водоизмещение 10–15 тысяч тонн, то сами понимаете. А эсминец за 5–7 секунд маневрирует. Скорость торпеды — 20 метров в секунду, 40 узлов. Поэтому рассчитываем: за километр бросаешь — она будет идти 50 секунд, и он успеет сманеврировать, а бросишь за 600–700 метров — пройдёт за 30–35 секунд. За это время транспорт начнёт только уворачиваться. Поэтому от 700 метров до километра бросали. Если транспорт крупный, то и более километра можно. Но должен знать, что если ты бросил её за полтора километра, то вряд ли она будет там, где ты рассчитывал, потому что цель сумеет сманеврировать

На вашем боевом счету официально две подводные лодки, что вы скажете про эти цели?

Самое сложное — это доказать, что эти подводные лодки действительно там были. Первая была в январе месяце, ночью. Темно! Какое может быть фотографирование? Вторую я смог сфотографировать. Вот она и эсминец подтверждены документально. В этом случае действительно есть документальные доказательства самой атаки. Её результаты всегда можно ставить под вопрос, кроме случаев, когда цель на глазах у всех утонула и нет её! Лодка ведь может утонуть, но живой остаться. Вот поэтому я не хочу этот вопрос комментировать и что-то доказывать.

Скажу, что на фотографии у меня было видно эсминец и две подводных лодки. Нас тогда подбили здорово! Подо мной разорвался снаряд, образовалась огромная дыра, через неё я мог бы проскочить и выпасть в море. Хорошо, что я был в плотном зимнем комбинезоне, меня алюминиевой крошкой обсыпало, а осколок от снаряда меня не задел. На самом самолёте было 70 пробоин.

А на втором снимке видны эсминец и одна подводная лодка. А второй лодки, по которой я нанёс удар, её в этом месте уже нет, но и облака от взрыва тоже нет. Я вторую фотографию сделал минуты через 3–4, за это время оно могло рассеяться. Да и агентура наша работала в портах, военных базах. И наша разведка сообщила, что подводная лодка была потоплена.

Какой вылет вам особенно запомнился?

Хочу вам рассказать смешной случай. Дело было в феврале, было темно, полярная ночь. Несколько немецких транспортов держали свой курс на военно-морскую базу Киркенес. В то время там был завод, сейчас он тоже есть, добывает никель — там самое крупное месторождение никелевой руды в Европейской части континента. И вот эту никелевую руду немцы забирали с завода и потом в Германии, используя ещё шведскую сталь, делали самолёты, танки и вооружение. Поэтому немцы хорошо прикрывали свои суда. Из штаба Северного флота пришла информация для нашего экипажа, что вдоль полуострова Варангер идёт несколько немецких кораблей, и среди них — транспорты. Была поставлена задача — несколько торпедных катеров должны были нанести удар по кораблям, а наша задача была торпедировать транспорт, т. к. у катеров задача торпедировать охранение. Но задачу мы должны были выполнить в одиночестве, группой не получилось бы, было темно. И наша задача была ещё в том, чтобы не подбить свои катера. Ну, мы полетели, как говорится, с Богом. Подлетаем к месту, где координаты наших кораблей, вижу только длинный след и никаких огоньков в темноте. Я говорю: «Это — свои, по ним нельзя». Ну что же, решили идти по их маршруту, раз они на Киркенес идут. Получилось так, что, когда мы подошли к полуострову Рыбачий в район Киркенеса, выяснилось, что наши торпедные катера не смогли нагнать транспорт, а мы вышли на него. Они нас обнаружили, включили прожекторы и открыли огонь. Но откуда стреляют, мы понять не можем, может, со сторожевого катера. А его торпеда не возьмёт, она может под ним пройти, у меня был такой случай в начале войны — насадка оказалась меньше и торпеда прошла под катером. А торпеды — это золото, мы их сначала за золото и покупали, потом уже сами стали делать. И вроде атакуем, но прожектора светят, я только по приборам работаю, мне ничего не видно. Откуда прожектор? Сторожевик, транспорт или эсминец, какое судно? Это раз. Хорошо, я могу прицеливаться из расчёта прикидывания, а напарник — по приборам. Ну, допустим, высота по высотомеру — 80–100 метров. А торпеду с такой высоты не сбросишь, она разобьётся. Нужен диапазон высот от 30 до 80 метров. Я на прожектор не смотрю, смотрю на воду, через плексиглас, пытаюсь сориентироваться по высоте, но не получается. Высотометр уже на нуле, это — высота нашего аэродрома. А мне кажется, что до воды ещё метров 10 осталось. Вдруг, хоп, и высота увеличивается — уже 20 или 30 метров. Вот был бы у меня радиовысотомер, какие появились в конце войны на Балтике, на всё ушло бы секунд 10–15. А мы прошли уже полтора–два километра, занять позицию не получилось, а они прожекторами шарят. С другого корабля второй луч появился, может, решили что нас несколько. Я кричу напарнику: «Давай вокруг этого кольцом ходить, пусть постреляют, окаянные, если снарядов не жалко!» Короче говоря, я думал, что смогу определить высоту, но не вышло. Попадаем в луч — я не могу определить, луч пропадает — темнота. Бог его знает, сколько метров до воды. А он по прибору пилотировал, не глядел, что там творится. Ну, я понял, что ничего не получается, придётся с торпедой вернуться. Вернулись. Так мы с торпедой и сели.

Через некоторое время из штаба флота: «Кто у вас там безобразничает? С полуострова Рыбачий наблюдатели после разведки передали в штаб флота, что в районе бухты Киркинес идёт морской бой. Кто это у вас там устроил такой концерт?» Это такой смешной случай был.

А какие другие случаи вам запомнились?

Ну, вообще, что вам сказать о торпедоносцах Северного флота? У Пикуля хорошо описано это в книге "Конвой PQ-17". По сути, это была такая же Дорога жизни, по которой везли боеприпасы, продовольствие и технику на фронт. Наше командование вместе с разведкой координировало действия англичан.

Был случай перед новым, 1944 годом, когда обнаружили один из линкоров врага. Командующий Северным флотом адмирал Головко приказал нашей авиации нанести удар и потопить этот линкор. А туда могли долететь только наши самолёты. Не штурмовики и не истребители, а именно торпедоносцы, т. к. это было далеко от Кольского полуострова, где мы базировались. Поэтому выбрали именно наш полк, а у нас тогда оставалось шесть машин. Получив приказ, мы подвесили две торпеды. Но в этот момент со стороны Шпицбергена обрушился мощный антициклон. Вьюга и снег, видимость ноль. Так было с 26 по 29 декабря. Три дня он свирепствовал от Гренландии до Новой Земли, захватив всё пространство. Низкая вплоть до земли облачность со снегом. Мы еле-еле до старта вышли шестёркой, а взлететь не можем. За три–четыре метра уже ничего не видно. Взлететь нельзя. До старта мы вышли, можно сказать, при помощи техники, т. к. нас выволокли на машинах и толкали руками. Ну, мы в итоге назад, в командирскую землянку, там собрались и ждём погоды для взлёта. Мы к тому времени были самыми опытными торпедоносцами, но торпедоносцы долго не жили. Я, сделав расчёты, смотрю и думаю, что будет после атаки. Кто останется жив — развернётся домой на аэродром, но до нашего берега мы не долетим, 250 километров не хватит. Упадём в море, т. к. горючего не хватит. Оно у нас — в один конец. А нам жить надо и воевать надо — это главное. Я говорю Францеву: «Женя, так и так…»

А в это время немецкий рейдер-линкор "Шарнхорст" вышел в район движения английского конвоя, направлявшегося в Архангельск, и где-то в районе Шпицбергена, возле норвежского мыса Нордкап, возникла угроза атаки конвоя. В этой ситуации из штаба Северного флота с нами связался Евгений Николаевич Преображенский. Я взял телефон. С Преображенским я не то что был знаком, но мы несколько раз встречались в военной обстановке, так что друг друга знали. Я доложил ему об обстановке. Дал ему свой точный расчёт: сколько примерно останется в живых после атаки, кто, возвращаясь назад, упадёт в определённой точке. Я рассчитывал, что если я укажу точку, где самолёт приводнится, то мы можем пересесть на спасательные шлюпки, но до берега не дотянем. Нужно посылать подводную лодку или спасательный гидросамолёт. Преображенский ответил мне: «Выполнять приказ!» Отвечаю: «Ясно! А можете дать мне примерные координаты?» Он ответил, что координат по телефону дать не может, и в этом он был прав, шпионы могли прослушивать наши линии.

Ждём погоды около двух суток. Я считал, думал и следил за обстановкой, прикидывал, что можно сделать, и разработал вариант. Мы могли долететь до Шпицбергена от места атаки, а там недалеко был горняцкий посёлок, где в своё время по концессии СССР и Норвегия добывали каменный уголь. Был ещё вариант с островом Медвежий, но на нём никакого укрытия не было. Но главное — земля, и оттуда нас могли подобрать. Я товарищам сказал, что самые точные координаты будут у меня, т.к. ведомый придерживается ведущего и курс может меняться. Используя радиотехнические средства, я владел более точным курсом, тем более что из-за магнитных бурь компас гуляет постоянно. Вот я и считал. Кольский полуостров? Медвежий? Туда горючего хватит? А сможет ли туда пройти спасательный корабль, подлодка или самолёт, это тоже вопрос. По моему личному запросу мне передали лоции всех северных портов, в том числе норвежских, морские карты с глубинами. Это было нужно для выполнения полётов в свободную охоту, в тыл, в одиночку. В общем, как вы поняли из моих слов, я всеми этими делами занимался очень тщательно. А что делали в это время остальные? Некоторые из угла в угол молча ходят, некоторые в шахматы играют. Кто-то примостился в стороне и пытается заснуть. Конечно, все напряжённые, никакой музыки, и в рот никто ничего не берёт. Но погода нас спасла. Взлететь мы не смогли. А линкор в итоге был потоплен английской эскадрой. У них там были крейсера, эсминцы и линкоры. Они поймали немца и утопили. На второй день нам передали, что "Шарнхорст" потоплен. То есть, рисковать жизнью нам не придётся. Наступал Новый год. Я взял большой лист чертёжного ватмана, зелёный карандаш и нарисовал ёлку. Пришёл в нашу землянку, повесил её над столом. Так мы встречали 31 декабря 1943 года и новый, 1944 год. Вокруг были сотни сосен и елей, но в землянке у нас была своя ёлка!

Ваш друг, Герой Советского Союза Евгений Иванович Францев, какой он был человек?

Весьма принципиальный! Воспитан в нашем, советском, духе. Высокий патриот. И не только он, и его братья такие. С одним из них я общался. Один был, кажется, офицер Черноморского флота, капитан 1-го ранга, а второй — известный был на всю страну хирург-сердечник. Никого уже нет их.

Каким он был пилотом?

Физически он был в идеальной форме. Очень хорошо ходил на лыжах, гораздо лучше меня. Как правило, лётчики в физическом отношении превосходят штурманов. Пилот — руки и ноги самолёта, а штурман — его мозг. Исходя из этого, так себя и ведут, стараются, и всё получается. Каждый занят своим делом. От одного я, и всё получается. Каждый занят своим делом. От одного нужна координация движений, от другого — мышление.

Понимаю, что затрагиваю больную для вас тему, но гибель Евгения Ивановича была связана с тем, что вас положили в госпиталь, а в экипаж на тот момент вошёл менее опытный штурман?

Вообще, есть довольно распространённая примета, что, если экипаж разрознен по ряду причин — произошла замена или смена, то требуется определённое время для так называемой слётанности. Потому что экипаж — это единый живой организм, который управляет мёртвой техникой. Если экипаж сборный, т. е. кого-то из его членов поменяли — толку не будет. Или всё это кончится происшествием.

Во-вторых, в данном случае, тот, кто полетел вместо меня, — начальник минно-торпедной службы эскадрильи Василий Легкодымов, он был хороший парень и специалист, у него было образование, и сам он был из бывших штурманов, мог летать свободно. И довольно часто он подходил ко мне и говорил: «Паша, разреши я вместо тебя слетаю с твоим лётчиком!» Потому что Францев был пилот чудесный, мог часами выдерживать курс, управляя самолётом как игрушкой. И парню хотелось с ним слетать. А я ответил: «Нет, Василий, эти эксперименты ни к чему!» Всё-таки полететь на боевое задание с другим штурманом — это не к добру. Экипаж должен был слётанным! Это действительно живой сплочённый единый организм, и только так он может взять от техники максимум, что и было в нашем экипаже.

Помню, после одного боевого вылета, когда была довольно сильная атака, и было достаточно огня, мы всё же долетели, и, когда вернулись в землянку, я говорю: «Женя, ты настолько быстро и точно выполнял мои команды на боевом курсе, что мы безупречно справились, и мне было легко решить задачу прицеливания!» А он ответил: «А я тебя и не слышал!» Вот так! Конечно, он меня слышал, связь же работала. Но настолько мы были единым организмом, что он по интонации моей понимал, что требуется сделать. Например, вправо один или высота такая-то. Я даю ему команду, а он это воспринимает уже автоматически и действует. А ответ у него остаётся в голове и в организме, в его действиях. Именно программа действия — он на мои слова и команды в данном случае действует. Я так полагаю.

И на этот авиатранспорт, на который они полетели, я сам разработал операцию. Он стоял в самом конце самого длинного фьорда Норвегии, за мысом Нордкап. Длиной фьорд был более двухсот километров, а глубиной — как ущелья на Кавказе. Весь север Норвегии — это горный хребет, утонувший в водах Северного Ледовитого океана. И авиатранспорт стоял в полутора километрах от берега, а в пяти километрах от него был расположен аэродром немецкой истребительной авиации. Авиатранспорт был надёжно прикрыт, настоящий военный объект. И был он как пылинка в глазу у авиации Северного флота.

Когда ты бросаешь торпеду, она уходит в воду под углом. Допустим, у меня скорость 350 км/ч горизонтальная и торпеда падает вниз, вертикальная скорость при этом нарастает. Сбросишь её с высоты 30–40 метров, и торпеда уйдёт в воду под углом 15–18 градусов, выйдет на заданную глубину, которую мы рассчитали ещё на аэродроме. Мы устанавливаем глубину, обычно ставили 1–2 метра, торпеда выходит на заданную глубину и идёт под водой к цели. При встрече происходит большой взрыв. 300 килограммов тротила делают дыру в 6 метров под водой. Такой корабль, как эсминец, торпеда может разломить пополам, а транспорт она в большинстве случаев тоже уничтожала. Даже если не разорвёт — хлебнёт он 1000 тонн воды, перевернётся и утонет.

Я посмотрел по лоциям и картам морских глубин и рассчитал: как и с какого направления бросить торпеду, чтобы она целая и невредимая дошла до авиатранспорта и разорвала его. Но когда мы в первый раз попытались это сделать, я отказался от этого плана. Мы пролетели половину фьорда, но это было среди зимы, облачность была низкая, хоть и чистый воздух, но облака очень низко, солнца не было видно. Скалы во фьорде от 200 до 400 метров в высоту, ширина — от 12 до 15 километров. Я смотрю — видимость уже такая, что не видно берега. И вроде мы уже на месте, а бросать торпеду нельзя — мы ниже 20 метров, она с такой высоты разобьётся. Это раз. Два — видимость совсем плохой стала, мгла сплошная, воды не видно. А фьорд с изгибами, в центре — скалистый остров, мы на него летим. Я понимаю, что мы сейчас врежемся в скалы. Быстро говорю: «Женя, максимальный крен, 180 градусов и разворот». Он сделал крен, развернулся, а я думаю: «Сейчас будет треск, и врежемся в скалу». Но обошлось. Потемнело. Значит, земля уже близко. Выскочили оттуда и назад на наш аэродром. Вот когда мы ни с чем вернулись, я говорю: «Женя, в следующий раз в такую погоду мы лететь ни в коем случае не должны. Слава богу, что мы остались живы. Но при ясной погоде мы туда не долетим, нас истребители или зенитчики сожрут». А этот штурман Легкодымов знал все мои расчёты, мы же жили вместе, одним коллективом. Но, использовав мой маршрут, мои данные, он не учёл того, что учёл я — я бы в такую погоду туда не полетел. Транспорт этот стоял на месте, никуда бы не делся, дождался бы моей торпеды. Дальше вы знаете. Меня 12 сентября 1944 года положили в госпиталь, а Евгений Иванович полетел с Легкодымовым 15 сентября, и они бесследно исчезли. А я жив остался. Но больше летать не стал. Меня послали на Высшие офицерские курсы, по окончании которых назначили штурманом авиаэскадрильи 51-го минно-торпедного авиационного полка ВВС Краснознамённого Балтийского флота.

Что вы обычно брали с собой в полёт?

Пистолет ТТ, паёк индивидуальный и общий. Спасательная лодка на трёх человек и у каждого ещё своя лодка вместе с парашютом. Плюс ещё спасательный жилет.

Был ли в вашем полку особист? Знали ли вы его?

Он был. Он являлся необходимостью. А какой он — сладкий или горький, жгучий или мягкий, это не ко мне вопрос, я к ним никаких претензий никогда не имел и не могу сказать ничего отрицательного. Но они меня никогда с ложечки ничем не кормили. Они следили за ситуацией, как им нужно было, но чтобы нам не мешать. В общем, обеспечивали наше дело.

Что помогало преодолевать страх? Что морально поддерживало?

Необходимость. Остальное всё зависит от возможностей. А необходимость порождает потребность — такую-то высоту, такую-то скорость, столько-то хлеба, столько-то мяса. Но имеются и возможности. Если они используются — есть успех. Но это уже относится к философии.

Павел Андреевич, что бы вы хотели пожелать современной молодёжи?

Быть достойными своих предков — отцов, дедов, которые защищали страну, равной которой в мире больше нет. Но для этого нужно здоровье и знание. Нужно готовить себя для этого. А удача сама придёт, как в песне поётся.

А лётчикам отдельно?

Пусть им будет столько посадок, сколько взлётов. Семь футов под килем