1
Предположить возможность сугубо иронического изображения человека, значит, допустить вариант удаления из художественного образа онтологической, трагедийной составляющей - в сущности, важнейшей в человеке: следовательно М. Зощенко метафизический писатель в такой же степени, что и сатирический, иронический.
В рассказе "Исповедь" (поразительно, как на пространстве двухстраничного текста мастер создаёт сразу двух живых людей: попа и пришедшую исповедоваться бабку Фёклу: настолько живых, что, кажется, вот-вот сойдут со страниц, отправятся странствовать между нами) - метафизика и вовсе превалирует над юмором: ибо сомнения попа в существование Бога есть не что иное, как провал в онтологическую бездну, в адово чернеющую пустоту себя.
Кто они - люди Зощенко?
Бесчисленные, забавные, хамоватые, малограмотные, нелепые, с кривыми,- так представляется, - душами...
А это те, ради которых и был затеян последний поход за всемирным счастьем - революция 17-го года, которую ныне принято именовать переворотом.
Это люди, оторванные от основ грамотности, культуры, лишённые элементарного достатка и достоинства.
Это люди, которым предстоит перерасти хоть на чуть свою корявость, чтобы последующие поколения, их потомство были иными - они и стали совершенно иными, в восьмидесятые, к примеру, ни речи, похожей не речь персонажей Зощенко, ни самих таких людей было уже не встретить...
Мелочность и мещанство живут в человеке всегда (в конце концов, жажда разбогатеть, что, как не мещанство, возведённое в огромную степень?), и то, как проступают они в людях Зощенко не столько иронично, хотя, конечно, смешно, сколько трагично, подлежит исправлению - и исправлению не поддаётся.
Конечно, рассказы Михаила Михайловича очень смешны, больше того, они могут помогать от депрессии, но это - верхний слой, за которым много других, и эти другие возможно гораздо важнее внешнего.
...не говоря уж о том, что есть у него рассказы вовсе лишённые комической составляющей: "Беда", например: виртуозно выписанная трагедия мужика, жалко и жадно пропившего лошадёнку, на которую копил много лет...
Мы живём в ином мире, мы иные, среди нас практически нет персонажей, похожих на героев Зощенко, но тем, что мы пришли к такому миру, в какой-то мере, мы обязаны и филигранному писательскому мастерству М. Зощенко.
2
Откуда они все эти тараканоподобные людишки поналезли в реальность?
Люди-блохи, люди-клопы, ничтожнейшие, с мычанием вместо речи, с говяжьей массой вместо мозгов, без признака ума, без намёка на представление о прекрасном?
Но ведь и они – все – массой мечтают о счастье; и они имеют право не только на хлеб, но и на грамотность, на определённую порцию знаний!
Сломанный язык введённых в оборот реальности революцией, поднявших их из всевозможных щелей, двинувшей их в город показан Зощенко великолепно, сочно, смачно.
…Этого… того… Пожалуйста, гражданочка, живите.
Управдомы, маляры, крючники, спекулянты: пёстрая мешанина плазмы людской.
Представить, что каждый зощенковский персонаж есть бездна, упакованная в плоть, невозможно – а ведь каждый человек таковая, ничего с этим не сделать…
Вот задирающий попа, решивший крестить ребёнка человечек, боящийся, как бы шуму не было; но и поп не лучше: отвечает так, будто о евангельских текстах слыхом не слыхивал.
А вот – беда в чистом виде, трагедия без прикрас: и рассказ так и наименован «Беда»: мужичонка, копивший на лошадь много лет, купивший её, пропивший её тут же…
Мелкий, грязный, оглушённый необходимостью «спрыснуть», жалкий: и жалко его до неимоверности, и трагедия встаёт в полный свой рост: не согнёшь уже…
Вот иная: поп, принимающий исповедь, задаёт бабке вопросы: Мол-де, сын-то, комсомолец, не говорил, может и доказали, что Бога нет? И тут же сам гудящий: Может, и правда нет, химия одна…
Тут мироощущение трещит по швам, рушится всё привычное под напором нового, которое – неизвестно каким будет, какими углами вопьётся в душу…
Вот Трофимыч из нашей коммунальной квартиры ведёт дочку свою - недомерка восьми лет - полсапожки покупать, а кончится всё непредусмотренной потратой…
И смешно…как смешно! и все они – живые, вечно оставшиеся такими: высыпанные Зощенко на страницы, разошедшиеся с них, бредущие среди нас…
Все к смерти бредём, другого пути нам не дали.
Что ж?
Нэпманский быт, заваренный круто и мутно, показан Зощенко так, что этнографических трактатов не надо: можно восстановить в деталях, и не упущена ни одна.
Вот…
Да разве упомнишь всё, перечислишь…
Сколько речевых перлов мелькает!
«А в свое время я, конечно, увлекался одной аристократкой. Гулял с ней и в театр водил. В театре-то все и вышло. В театре она и развернула свою идеологию во всем объеме.».
Кажется, специально так не вывернешь речь, а вот поди ж…
Как в пьесах его кругло, круто строится сюжет, как ровно ложатся реплики одна к другой, точно в пазы специальные входят; и вновь – смешно, смешно, и вновь – таракашки какие-то вместо людей…
Необычайность Зощенко имеет и метафизический окрас: глобальное осмысление времени, которое описывал через людей: детально, дотошно, тонко, весело, страшно…
3
«Аристократка», значит…
Нет, лучше – значитЬ.
Не сходятся полюса: но сколь великолепен этот мещанский говорок, заливший реальность: и как тамошнее, живописанное Зощенко мещанство, не похоже на нынешнее, названное средним классом.
Нынешнее повыше будет.
Впрочем, смысл истории в постоянном повышение уровня людей: пусть по чуть-чуть, гомеопатическими дозами.
«Преступление и наказание», ставшее виртуозным фильмом Гайдая, предъявляет миру текст-улику: нельзя же быть такими!
Зощенко-метафизик: исследующий поля человеческого пространства, но не делающий выводов…
Нет, ну, как у него говорят все эти…
Персонажики: плотва, пескарики человеческой жизни: как мучительно выдувают пузырьки звуков! Какою ничтожностью живут!
Вот Трофимыч с нашей коммунальной пошёл дочке своей, недомерку такому полсапожки покупать…
А – развернётся на полстраницы действо, что охарактеризует тогдашнее состояние человеков: даст срез: той массы, которой и противостоять-то нельзя.
(У М. М. Зощенко есть рассказы высокого трагизма: «Беда», например: шекспировская страсть, пропущенная через деревенского мужика, или «Исповедь», где священник, принимающий оную, вынужден делать вид, что верит, хотя столпы оной веры расшатаны происходящим в реальности)…
Разгорится бой: нервные же мы все люди, даже если пузаты от колбасы и сытости.
И снова – язык, язык…
Феноменальный, цветной, нелепый, загогулистый, странный, рваный…
Старичок, как бы померший, а на деле заснувший летаргическим, вдруг проснётся, и – давай буянить! отрава такая, жильцов пугая…
Сок языка, смак.
Слом.
Страшно.
Страшно интересно – и с метафизической точки зрения: как, исходящая в город деревня, подрастёт внутренне, превратится постепенно в инженеров, даже и писателей может быть (ну, потомки, в смысле), станет двигать страну…
А пока – был слом.
И было гнусненькое мещанство.
Ничего – сейчас похуже.
4
Вывернутые мешки зощенковских фраз вдвойне интересны в драматургии, концентрирующей, как правило, речь под лупой образа.
Образы есть – и их нет: ибо действует мелочь, плесень человеческая, дворник, он же ночной сторож, грабящий магазин, жук-заведующий, такие же жуки сотрудники.
Люди: но и не совсем: чего-то не хватает в их составе.
Жулики и торгаши, нэпманы и их (лучше – ихние) жёны с бесконечными претензиями…
Пузыри жизни, пойманные в сети языка.
Он вышел из стадии мычания, чтобы, не поднявшись до речевых высот, застрять где-то посередине.
С одной стороны: точный срез тогдашней мутно-пёстрой реальности.
С другой: метафизическая катастрофа, связанная с оной конкретикой.
Но пьесы звучат сильно, развитие сюжета согласовано, и краткость их добавляет им выразительности.
