Со скульптором Вячеславом Михайловичем Клыковым меня познакомил мой друг – отец Лев Лебедев. Помню, как мне сразу понравилось его худощавое, с заострённым носом лицо, красивые усы и зоркие, острые, точные глаза, словно они постоянно к чему-то прицеливались. Его крепкие, большие натруженные руки, привыкшие к молотку, стамеске, зубилу, мешавшие глину, гипс, руки, перевитые сильными жилами, с чуткими, нежными подушечками пальцев, которыми он оглаживал лица своих скульптур, стоя на стремянке в своей мастерской на Ордынке. Я любовался тем, как из коричневой мокрой глины под его руками вдруг появляются надбровные дуги, переносицы, губы...
Клыков, любимец русских патриотов, обласканный властями, приходил на помощь моей крамольной газете в самые тяжёлые и острые минуты нашего существования. Он ставил свои подписи под нашими воззваниями, под нашими гневными обращениями к власть имущим, хотя, видит Бог, в те годы это было очень рискованно: он мог поплатиться своей репутацией и навлечь на себя немилость властей.
Я познакомился с ним в ту пору, когда он создал восхитительного Гермеса перед зданием Торгового центра. Удивительная парящая скульптура, где древнегреческий бог одной ногой отталкивается от земного шара, а другую уже занёс над всем звёздным мирозданием. Каждый раз, проезжая мимо Хаммер-центра, я любуюсь этой эллинской скульптурой Клыкова.
Тогда он был вдохновлён огромным, на всю жизнь, проектом: мечтал поставить на Руси памятники всем русским святым и подвижникам, всем русским радетелям и богатырям, которые делали Русь могучей и благодатной. Это был не просто художественный проект, это был духовный мистический план: воздвигнуть на Руси стражей, которые не пускали бы на Россию тёмные силы, разгоняли бы скопившуюся над Родиной тьму, служили обороной и преградой всем надвигающимся на страну напастям. Уже был поставлен памятник императору Николаю II, который тут же был взорван нашими красными радикалами и вновь восстановлен. Был поставлен бесподобный памятник Сергию Радонежскому. Впереди были памятники Илье Муромцу, равноапостольной княгине Ольге и, конечно, благословенному маршалу Жукову, которого он, как и все русские люди, боготворил. Он считал Жукова, тайно поведав мне об этом, родоначальником новой российской династии.
Клыков был монархист и верил в возможность возвращения в Россию монархического строя. Он на дух не выносил Кирилловичей – тех, живших в Испании потомков романовского рода, которые, приезжая в Россию, присматривались к Зимнему дворцу как к своей будущей императорской резиденции. Клыкова не огорчало, что прервалась романовская династия, и он часто цитировал мне библейскую фразу: «Изберите царя из народа своего». Он считал, что царь может быть избран всероссийским сходом, вселенским собором из народной среды и полагал, что таким избранником может стать внук Георгия Жукова – молодой Георгий.
Клыков ездил по губерниям, готовя земские сходы, земские соборы, и я помню, как ладно сидел на нём генеральский мундир донского казака, и как браво, бодро взглядывал он на своих соратников и обожателей. Он был монархист, но не из тех, что требовали монархического реванша и кипели негодованием при слове «советский». Он не был антисоветчиком, напротив, он выполнял наставление и завет владыки Иоанна, митрополита Санкт-Петербургского и Ладожского, завет, согласно которому нет ни белых, ни красных, а есть русские.
Стоя на берегу Ангары, я любовался его памятником Колчаку. На этом памятнике Колчак не выглядел мучеником, жертвой, которая требовала возмездия, не выглядел грозным диктатором Сибири, перед которым трепетали крестьяне-сибиряки, вполне хлебнувшие колчаковского террора. Колчак стоял печальный, задумчивый, а у его подножия – два воина: белый и красный, один – в эполетах, другой – в краснозвёздном шлеме. Исполненные смирения и раскаяния, они воткнули в землю штыки. Этот памятник не прославлял Колчака и не лил по нему слёзы. Это был памятник великому примирению и прекращению кровавой гражданской розни, которая и по сей день продолжает терзать наши души.
Великолепны его барельефы на белоснежной церкви вблизи Прохоровского поля, где древние русские витязи и советские пехотинцы являют собой единое русское воинство, слагавшее свои головы на этом священном поле брани.
Клыков был грандиозной фигурой, быть может, последней среди тех русско-советских художников и мыслителей, которые явили свои таланты в поздние советские и в первые российские годы. Его уход был огромной потерей. После него возникла пустота, которая по сей день не заполнена. И эту пустоту вместо великих вдохновенных памятников наполняют странные изуверские уродцы, в которых трудно признать Петра Великого, Есенина или Высоцкого. Время великих скульптур прошло и ещё не наступило.
Моя последняя встреча с Клыковым состоялась, когда Вячеслава Михайловича уже не стало. Странствуя по Руси-матушке, я попал в одну глухую новгородскую деревню. У кладбищенского входа стояла церковь – деревянная, старая, развалившаяся, с рухнувшим куполом и осевшей кровлей. Она напоминала деревянный корабль, который сел на мель и медленно разрушался под напором волн и ветров.
Я прошёл мимо этой печальной руины на кладбище, бродил среди утлых могил, и мой провожатый показал мне среди железных оградок и покосившихся крестов могилу, в которой упокоился Велимир Хлебников – великий скиталец, ясновидец, человек будущего, «будетлянин», как он себя называл. Могила его была под высокой одинокой сосной, и на могиле стоял маленький каменный памятник, почти валун, на котором нежно туманилось чьё-то лицо, похожее на лицо младенца. Этот памятник на забытом Богом кладбище сделал Вячеслав Клыков: в чёрном огромном камне теплится тихая лампада, созревает чудо-младенец, обещая в грядущем восхитительное Рождество.
