Всё, о чём, начиная с оттепельных ещё "Шатунов", "наполненных жутью, страшными, нечеловеческими картинами и образами, чертовщиной", писал в своей прозе Юрий Витальевич Мамлеев (11 декабря 1931 г. — 25 октября 2015 г.), в эпоху "перестройки" и "рыночных реформ" вывернулось в наше бытие "лихих девяностых" и во многом стало этим бытием — откуда? Из небытия? Из инобытия? Из нибытия? Более того, эта реальность длится и сегодня, в том числе через кривое зеркало "евромайданной" Украины, в котором мы (кто с отвращением и отрицанием, а кто с тягостной болью) узнаём и свои собственные черты: кем тоже могли стать, всё-таки избежав подобной судьбы. То есть налицо не просто некие исторические факты, но мощный действующий фактор, который не позволяет отправить творческое наследие этого писателя и философа на дальнюю полку или в архивные файлы, чтобы благополучно забыть о них.
"Познай, где свет — поймёшь, где тьма", — утверждал Александр Блок. Справедливо ли обратное утверждение? Нужно ли стремиться и пытаться проявить в метафизической тьме "пласты непроявленного бытия" — да и есть ли таковые, или же они создаются только нашим "Я"? Соответственно, был ли Мамлеев проводником инфернального зла в наш мир или же одним из исследователей и разведчиков этой метафизической бездны, "тайных фактов, жёсткость которых невозможно преодолеть без знания их"? А главное, в какой мере здесь может присутствовать такое "или"?
"Только учитывая, что Эго (т. е. временное Я, формирующее индивидуальность данного существа) является на самом деле лже-Я, маской, за которой скрывается вечное, непостижимое, бессмертное, божественное Я каждого человека — только осознав это, можно отбросить страшный сон о себе как о смертном (тварном) существе", — писал Юрий Мамлеев в работе "Судьба бытия" и, приводя пример Льва Толстого, констатировал: "Свободное уникальное познание собственного Я как бессмертного начала имеет, несомненно, глубокие корни в русской традиции".
Эти корни, по мнению и по примеру самого Мамлеева, нельзя, ибо бессмысленно, сводить к одной только линии Гоголь — Достоевский — Белый/Сологуб — Булгаков — они, эти корни, сами возникают как следствие "глубоко присущей человеку вообще и к тому же неотделимой от русской традиции" духовной жажды. Неотъемлемой частью русской традиции теперь можно считать и собиравшийся вокруг Мамлеева чуть ли не с конца 50-х "южинский кружок", кочевавшую по Москве "странную компанию волхвов, безумцев, эзотериков, шутов гороховых, мистиков, прорицателей". И этот кружок, к которому на разных этапах его существования были причастны многие будущие авторы газет "День" и "Завтра" (сам Александр Проханов, Александр Дугин, Гейдар Джемаль, Евгений Головин и другие) не был случайностью, что подчёркивается и самим фактом его существования на протяжении более чем полутора десятилетий, вплоть до эмиграции "отца-основателя" за рубеж в 1974 году, и последующими трансформациями его участников. Без соответствующей социально-культурной среды такой феномен был бы невозможен. "Послесталинский СССР был идеальным фоном для того кромешного возрождения духа, что практиковала южинская компания. Живая память о войне и репрессиях — общество, пережившее катастрофу и ещё не вошедшее в тусклую норму… Относительная либерализация, безопасность любых поисков и практик, если они носили непубличный и неполитический характер. Масса свободного времени, возможность стеснённого, но более или менее благополучного существования без заботы о завтрашнем дне… Отказываясь от амбиций в официальной культуре, люди 1950-х–1960-х могли чувствовать себя аристократами духа, избавленными от бытовой суеты", — подобный взгляд в прошлое, пусть и либеральный, имеет смысл.
Важно ещё и то, что сам Мамлеев при этом "в жизни был интеллигентным и тихим, по виду скромным учителем математики, которым он в действительности и работал в вечерней школе". А в "южинской" вечерней школе он, скорее всего, был не только учителем, но и директором, который заодно преподавал некий синтез математики и психиатрии, пусть даже сдобренный "эзотерикой под водочку" и прочими рискованными экзерсисами своих слушателей-учеников, выпадавших из нормы как догмы. И он учил, что "образ глубже идеи". Если кого-то после этого изумляло преображение писателя по возвращении его из американо-французской эмиграции (или из длительной, растянувшейся почти на 17 лет загранкомандировки?) фактически уже не в СССР, а в "новую Россию", его переход от "советской инфернальности", от "русского ада" к "России вечной", если кто-то понимает это как "экзистенциальную подлость" и "измену собственной гениальности с чужой идеологией", то, может быть, эти люди, в отличие от Юрия Витальевича, просто не чувствовали сдвиги в сферах метафизического бытия, неразрывно, хотя вовсе не напрямую, увязанные со сдвигами в сферах бытия физического?
При этом, по Мамлееву, "мы сначала должны быть русскими, и только потом — людьми", а любовь к России "не может быть заменена, компенсирована ничем вообще: ни предполагаемым будущим благополучием на этой планете, ни даже бытием в иных духовно-космических сферах", — что уж говорить о других цивилизациях и странах мира, особенно в тех, которые любви к России не испытывают? Да, это был человек, который "творил беззаветно и безоглядно, повинуясь лишь вспышкам своего внутреннего художественного огня. Он творил ради творчества, как ребёнок живёт ради жизни. Таких людей мало на Земле…"
