Лермонтов воспринимается читателями как самодостаточная поэтическая величина, однако этого слишком мало для того, чтобы составить представление о его личности, понимание которой невозможно вне религиозного контекста. И здесь опять таки не обойтись без сопоставления с личностью Пушкина, которого смело можно назвать человеком пути не только в житейском или литературном смысле, но и в мировоззренческом.
У Лермонтова такого пути не наблюдается. Исходя из предпосылок его характера, можно допустить, что такового ни при каких обстоятельствах возникнуть не могло.
Существенную разницу между Пушкиным и Лермонтовым отмечал преподобный Варсонофий Оптинский, человек отменно образованный, обладавший дарами чтения мыслей и прозорливости, не говоря уж о даре молитвы и считавшийся другими оптинцами своеобразным экспертом по части поэтов и писателей (не случайно именно он был откомандирован на станцию Астапово с целью исповедания и причащения умирающего Льва Толстого).
«Огромное большинство наших лучших художников и писателей можно сравнить с людьми, пришедшими в церковь, где служба началась и храм полон народа, - говорит старец Варсонофий в одной из бесед с духовными чадами. - Встали такие люди у входа, войти трудно, да они и не употребляют для этого усилия, кое-что из богослужения доносится и сюда: «Херувимская песнь», «Тебе поем», «Господи, помилуй». Так постояли, постояли и ушли, не побывав в самом храме. Так поэты и художники толпились у врат Царства Небесного, но не вошли в него. А между тем как много было дано им для входа туда! Души их как динамит вспыхивали от малейшей искры, но, к сожалению, они эту искру не раздували, и она погасла. Мысли поэта, выраженные в его произведениях, — это его исповедь, хотя сам писатель и не сознает этого.
Для примера возьмем хотя бы стихотворение Лермонтова:
У врат обители святой
Стоял просящий подаянья
Бедняк иссохший, чуть живой…
Куска лишь хлеба он просил,
И взор являл живую муку,
И кто-то камень положил
В его протянутую руку.
Этот нищий, о котором говорит Лермонтов, есть он сам. А «кто-то» — это сатана, подкладывающий камень вместо хлеба, подменяющий саму веру. Под его влиянием создается новое христианство. Им вдохновлен Толстой, сочиняющий свое евангелие, свое христианство. Далее у Лермонтова говорится: любви просил. У кого? У всех, кроме Бога, Который один может дать любовь, кроме Христа, к Которому он не обращался и Которого не любил. И получил камень вместо хлеба. Не знал он, как и многие не знают, каких неизглаголанных радостей сподобляется душа от общения с Господом – Источником любви. Чтобы найти Его, вступить в богообщение, более глубокие натуры стремятся к уединению, бегут от людского шума и суеты».
Если руководствоваться ещё одним высказыванием из тех же бесед, то такой глубокой натурой был Пушкин. Он даже, если верить преподобному, «был аскет в душе и стремился в монастырь, что и выразил в своем стихотворении «К жене». Той обителью, куда стремился он, был Псково-Печерский монастырь. Совсем созрела в нем мысль уйти туда, оставив жену в миру для детей, но сатана не дремал и не дал осуществиться этому замыслу…» Но тогда уж тем более не дремал сатана в отношении гораздо податливого на его ухищрения Лермонтова.
Лермонтов, в отличие от Пушкина, Бога не искал, во всяком случае, серьёзными поисками в этом направлении его творчество не отмечено. При том что, как проницательно отмечает преподобный, он ощущал присутствие Творца рядом с собой и даже знал благодатную силу молитвы.
«Наш известный поэт Лермонтов, кончивший так печально жизнь свою на дуэли, и тот испытал сладость молитвы и описал ее в стихотворении своем:
В минуту жизни трудную
Теснится ль в сердце грусть,
Одну молитву чудную
Твержу я наизусть.
Есть сила благодатная
В созвучьи слов живых,
И дышит непонятная,
Святая прелесть в них.
С души как бремя скатится,
Сомненье далеко —
И верится, и плачется,
И так легко, легко..
Некоторые предполагают, что Лермонтов говорит здесь о молитве Иисусовой. Думают, что он знал эту молитву и своей поэтической душой почувствовал силу ее и величие, может быть, начал творить ее, а сатана взял от него эту молитву, а затем поэт отпал от Бога и погиб безвозвратно. Замечено, что враг больше всего нападает на тех людей, которые молятся именем Иисусовым».
Бесспорно, приведенные стихи были внушены Лермонтову Творцом. Более, чем другие поэты, ощущал он присутствие ангельских сил – как светоносных, так и падших, начиная с раннего «Ангела» и заканчивая поздним «Демоном». Одновременно такая последовательность текстов свидетельствует, пожалуй, об эволюционирующем его отношении в восприятии этих сил. Но вот сходной с пушкинской последовательности в поисках Бога ни в его произведениях, ни в его жизни мы не найдем.
Прочтем, например, ранний «Парус» с его финальным афоризмом: «а он, мятежный, ищет бури как будто в буре есть покой», выделив частицу «как будто», из которого следует, что даже пятнадцатилетнему юноше, каким в пору написания стихотворения был Лермонтов, понятно, что обретение покоя в буре – маловероятно, отметив заодно таящие весьма глубокие смыслы, не вполне даже понятные простым смертным, вроде нас, строки: «увы, он счастия не ищет и не от счастия бежит». Тем не менее поэт с заслуживающим более уместного применения постоянством и в более поздние годы продолжает воспевать страстные порывы, невесть на что и куда направленные влечения, душевные бури. Только не состояние покоя – состояние, которое Лермонтову, наверное, иногда все же было доступно. Он даже очень внятно выразил его в стихотворении «Молитва», однако и в ней он лишь его отмечает без всякого желания стяжать, то бишь - покаянно к нему стремиться, и вновь и вновь ищет того, что вожделенно его душе. Казалось бы, пора, наконец, придти желанию покоя, но – нет, снова – отвращение к нему, ропот, брань, и, к сожалению, не духовная, а нутряная, душевная.
Поневоле возникает мысль, что и самое зло Лермонтов выбрал вполне сознательно и сознательно ему предавался. От Христа же - бежал. Какой контраст с Пушкиным, довольно рано возжелавшим покоя, и далее выстраивающим то, что можно назвать духовным путем в виде цепи вех, отмечающих духовное возрастание. Даже – в семейной жизни, бытовой идеал которой выражен в словах «да щей горшок, да сам большой».
Лермонтову это чуждо. Даже обладая очень большой фантазией трудно вообразить себе, чтобы о подобном он когда либо написал. Ещё труднее - что он мог создать нечто хотя бы отдаленно приближающееся к образу Петра Гринева или Маши Мироновой. Или Татьяны Лариной и Маши Троекуровой.
И слава Богу, что не создал, и даже не предпринимал к этому никаких попыток. Пушкин со всегда присущей ему непринуждённостью входил в самую гущу жизни, Лермонтов отстраненно и не слишком прилежно наблюдал за ней со стороны, что так явственно в стихотворении «Родина». Если даже допустить более продолжительную жизнь, нежели та, которая была ему отпущена – то и тогда, в случае, если бы он вторгся в чуждую и не до конца понятную ему область гармонии, тем более – души великого в своей обыкновенности человека, то, скорее всего, накатал бы гору банальностей и тогда его репутации гения был бы нанесен существеннейший, а то и непоправимый урон, ибо ровно в той же степени, насколько пушкинские герои смиренны (к этому смирению в последние часы жизни был близок и сам Пушкин, будем надеяться даже – при помощи Божьей он обрел его в полноте на том свете), настолько лермонтовские, которых нет надобности перечислять – горды. За двумя, правда, исключениями – Максима Максимыча из «Героя нашего времени», которого Император Николай I справедливо возжелал увидеть главным героем этого романа вместо Печорина и купца Калашникова из поэмы, написанной в двадцатитрехлетнем возрасте. Поэтому для Лермонтова достаточно того, что он сделал: почти с исчерпывающей полнотой дал понятие о том, насколько тягостно демонское состояние для души и как оно может ее погубить. Что не мешало ему самому предаваться таким же состояниям в жизни. Только ли потому, что у него не было желания сливаться с окружающим его миром, при всех его недостатках, определяемых, кстати, человеческой, а не Божьей волей? Или же он просто не мог этого сделать при всем желании? Второй вариант предполагает известные усилия, предлагая следующую дилемму: стоит ли напрягаться для того, чтобы найти контакт с искаженным твоими же собственными, в числе прочих, усилиями Божьим миром, далеко не соответствующему твоему внутреннему идеалу - или же, любыми способами избавившись от него, так прямо и воспарить к ложно представляемым небесным пажитям?
То, о чем мы говорим, томит не только поэтов. Только обыкновенные люди из этой неудовлетворяющей их действительности никуда не рвутся, они живут в ней. Каются, молятся. А поэт вместо молитвы и покаяния ищет другие пути, зачастую имея, как правило, в перспективе весьма туманные духовные альтернативы.
Обратимся опять к преподобному Варсонофию.
«Томится он суетой и бесцельностью жизни и хочет взлететь горе, но не может — нет крыльев. Из его стихотворения «Я, Матерь Божия, ныне с молитвою…» видно, что не понимал он настоящей молитвы. Пророк говорит «И молитва их будет в грех». Действительно, что выражает Лермонтов, о чем молится? «Не о спасении, не с благодарностью иль покаянием» — какая же это молитва? Человек вовсе не думает ни о своем спасении, не кается, не благодарит Бога. Печальное состояние, если поэт называет свою душу «пустынею»! Вот эта пустынная душа его и дошла, наконец, до такого состояния, что стала воспевать демона. Обособленно стоят два действительно прекрасные по идее стихотворения: «Ангел» и «В минуту жизни трудную». В последнем стихотворении выражается настоящая молитва, при которой «и верится, и плачется, и так легко, легко». Но эти проблески не осветили пустынную душу поэта, и он кончил жизнь свою таким ужасным образом…»
В другом месте: «К сожалению, молитва не спасла Лермонтова, так как он жаждал от нее только восторгов, а труда молитвенного понести не хотел».
Вот ещё одно стихотворение пятнадцатилетнего Лермонтова, уже упомянутая «Молитва», считающаяся, наряду с «Ангелом…» и «Парусом» шедевром раннего его творчества.
Не обвиняй меня, Всесильный,
И не карай меня, молю,
За то, что мрак земли могильный
С ее страстями я люблю;
За то, что редко в душу входит
Живых речей Твоих струя;
За то, что в заблужденье бродит
Мой ум далеко от Тебя;
За то, что лава вдохновенья
Клокочет на груди моей;
За то, что дикие волненья
Мрачат стекло моих очей;
За то, что мир земной мне тесен,
К Тебе ж проникнуть я боюсь,
И часто звуком грешных песен
Я, Боже, не Тебе молюсь.
Но угаси сей чудный пламень,
Всесожигающий костер,
Преобрати мне сердце в камень,
Останови голодный взор;
От страшной жажды песнопенья
Пускай, Творец, освобожусь,
Тогда на тесный путь спасенья
К Тебе я снова обращусь.
На первый взгляд, в последних строках Лермонтов вроде бы всецело предает себя в руки промысла, он готов даже отказаться от своего поэтического дара ради тесного сближения с Богом, но так ли он искренен в этом своем желании? В том-то и дело, что не вполне, ведь не готов же он отказаться от того, что кажется ему важней Бога, раннее он обставляет свою просьбу рядом условий, оправдывая свое нехотение клокочущей лавой вдохновенья, чудным пламенем, всесожжигающим костром и прочими высокопарностями в этом же роде.
Конечно же, талант и даже гениальность спасения за гробом не гарантируют. Дело, очевидно, не в их наличии, а в ответственности за их использование. «Лермонтов был образованным и необыкновенно талантливым человеком, но не сумел воспользоваться своим талантом, - замечает преподобный Варсонофий, - как должно не возлюбил Бога, не следовал Его учению, и душа его сошла в ад на вечные муки – талант не принес ему никакой пользы. Господь не на образованность смотрит, а на чистоту души. А между тем наш великий поэт имел исключительный дар Божий, благодаря которому мог легко очистить свое сердце, и сделаться даже святым, но не пожелал сего и погиб».
Если преподобный прав – а он благодаря своей способности видения духовными глазами рая и ада прав наверняка – при том, что многие причастные к поэзии люди его уверенность в отношении Лермонтова вряд ли разделят (что далеко ходить: один видный современный верующий поэт, бывший священник, в разговоре со мной на сильно повышенных тонах ее яростно оспаривал), то загробной участи Лермонтова не позавидуешь. А вот молиться о нем – можно и нужно.
