1
…кто привлекательней – Койль или Кротер?
«Истязание замшевых мешочков» Х. фон Додерера представляется рассказом тайны: словно некоторый янтарный покров наброшен на жёстко-поэтически сделанный текст: сдёрни его, и узнаешь сокровенный секрет человечества…
Нет, конечно, но противостояние двух богачей, потом противоборство одного из них с суммою драгоценностей, живущую в оживающих (в его фантазии) замшевых мешочках, завораживает – как и колорит рассказа, совершенно необычного, с массою таких деталей, чьё долженствование быть в глобальном гротеске мира кажется обязательным.
Жанр порой у Додерара сложно определить: так в книге «Убийство, которое совершает каждый» столь туго соплетены детектив, метафизика, драма, философия, что, кажется, рождение синтетического жанра происходит на глазах…
Преступление обнаружится на середине пути, и главный персонаж, от которого узнаем об этом, предложит проследовать лабиринтом своих детства и юности – для обогащения опыта.
Жизнь вообще – сумма развития и накопления опытных сокровищ.
Язык писателя своеобразен: полон изломов и шероховатостей: мнится – сие использовано для повышенной выразительности, которой и достигает Додерер, поражая читательское сердце и воображение.
Загрохочут «Слуньские водопады».
Сюжет не нужен, он мешает.
Героев много – и соединяются они так, что становится понятным, насколько мир наш оплетён не зримыми нитями.
Осторожней двигайтесь люди! Ведь, совершая действо, вполне можете порвать столько этих нитей, что сами пострадаете от своих движений.
Венские виды мерцают метафизически…
Додерер учился на юриста, в 1915-ом году был мобилизован, воевал на Галицийском фронте.
Он попал в российский плен; после освобождения вернулся в Вену.
Он дебютировал книгой стихов «Улицы и картины»: и название яркими вспышками обозначало предпочтения поэта, быстро ушедшего в прозу: улицы жизни интересовали Додерара больше всего, улицы, предлагающие такие картины, чья сумма постепенно организует потусторонние мерцания…
Его публиковали многие газеты Вены.
Он получил докторскую степень по истории, и обратился в католицизм.
Траурным пятном чернеет членство в нацистской партии: сложно объяснить, что могло заинтересовать глобального Додерера в этом гнилом мареве.
Его тотальный прозаический проект остался недовоплощённым: панорама общества – в австрийском его воплощение – за сто с лишним лет: общества, пропитанного субстанцией пороков, и низвергающего пророков, живущего разными формами быта, и предлагающего чудовищное разделение, космос жизни и низины её, соединяющиеся сложно…
Но и созданных Додерером текстов достаточно для величественного места в истории литературы…
2
Кротер – жизнелюбивый богач – собираясь к богачу Койлю, скряге и Гарпагону, предложил мне составить ему компанию.
— Он много повидал в жизни, этот старик, — рассказывал Кротер, — его интересно слушать. И в мрачности одинокой берлоги его есть своеобразный колорит.
— Но… не претит ли вам, такому жизнелюбцу, — отвечал я, — эту сморщенность души, сжатой шагренью, вы ведь, насколько я знаю, отправляясь к Койлю, берёте с собой всё – вплоть до спирта, чтобы заправить спиртовку.
Кротер рассмеялся.
— Да, это так. Но меня не смущает это нисколько, наоборот, я как бы поддразниваю старика. Впрочем, есть у него нечто, что дразнит моё воображение. Если поедете со мной, я расскажу вам… потом, как-нибудь…
И я поехал.
Экипаж – роскошная карета, запряжённая парой сытых, холёных лошадей – двигался проулками нашего города, копыта цокали по брусчатке, и старые, в основном трёх и четырёх-этажные дома вставали с тою мерой конкретности, что забывал я своё местонахождение: а именно присутствие в рассказе Хаймито фон Додерера «Истязание замшевых мешочков» (так и не удосужился выяснить, в Англии, или Австрии происходит дело).
Особняк Койля был действительно мрачен, лестницы серели пылью, а панели, коими были обшиты стены, выглядели так, будто ими отделали похоронную контору.
Койль сидел за столом и хлебал молочный супчик, с накрошенным в него чёрствым хлебом; предупреждённый слугой, он не удивился моему появлению, и даже не оторвался от скудной своей трапезы, ничуть не смущённый тем, как слуга Кротера накрывает на стол роскошный ужин: всё было привезено с собою.
Лишь разделавшись с супчиком, старик поздоровался с нами.
Хлопнуло открываемое шампанское, и омар сладострастно разлёгся на зелёных листьях салата, а ломти паштета истекали смаком, не говоря про копчёную зайчатину, но яства не интересовали старика хозяина.
Остроносый, с хитрыми глазками и седыми, неопрятными патлами, разметавшимися по плечам, он глядел на наше пиршество, и, казалось, листал в памяти многочисленные архивы.
Потом заперхал.
— Койль, вы хотели поведать нам…
— Да, да…
И он стал повествовать о Востоке – неожиданно ярко, пестро, так, что цветные веера поездок его раскрывались роскошно; он говорил о дворцах шахов, где хвосты павлинов символизировали посмертную радость праведников, и о казнях, столь частых в далёких странах, что даже развлечением не воспринимаются уже; он пробовал передать гортанный вой муэдзинов, созывающих правоверных на молитву, и лёгкими, словесными штрихами обозначал немыслимое богатство тамошних купцов, не говоря уже о подлинных носителях власти.
Трапеза наша прервалась – старика было интересно слушать.
— И там, — закончил он, — я и стал приобретать свои первые камни.
— Тут точка! – воскликнул Кротер.
— Нет, позвольте, — встрял я, — тут скорее остановка. Знает ли достопочтенный Койль, что, не испытывая к нему ни малейшего презрения, будучи богаче, чем он, вы, тем не менее, ненавидите – ненавидите его коллекцию драгоценностей, даже не саму коллекцию, а мешочки, в которой хранится она.
Кротер вскочил, его будто лихорадило.
— Серопузы! – закричал он. – Поганые, упитанные, дрянные грибы! Вытащить из сейфа, заставить маршировать, галопировать, вывесить за окно…
Койль смотрел на него, хитро прищурившись.
— Вы уже вывесили семнадцатого, Кротер. Он замерз.
Кротер сел.
— Небось, — заметил Койль, — думаете, меня хватил удар, когда я узнал об ваших экспериментах с моею коллекцией? Ничуть не бывало. Мне просто наскучило жить.
Мешочки, набитые драгоценностями (о! в пустом крыле мрачного дома старик, отворяя свой сейф, показывал их, высыпал на ладонь, говорил: Вот этот изумруд я приобрёл в Персии, а вот этот бриллиант в Леванте) – серопузые, напоминающие перевёрнутые белые грибы – мешочки, так раздразнившие воображение мистера Кротера, что, обучившись воровскому ремеслу, он вторгался ночью в пределы мистера Койля, и, вскрыв сейф, выставлял мешочки, запирал сейф, возвращался домой, пользуясь искусством, переданным ему опытным вором.
Особую ненависть вызывал семнадцатый.
— Тот, который замёрз? – уточнил я.
— О да, — засмеялся Койль. – Мистер Кротер вывесил его за окно, на стужу.
— Господа, — сказал я неожиданно для себя, — рассказ, в котором вы живёте, гипнотизировал меня с детских лет: он казался мне покровом, на какой нанесены изображения, и, стоит только дёрнуть, и обнажится суть – множества вещей. Но…я не знал с какой стороны взять ткань покрова…
Теперь смеялись оба…
Камни мерцали в недрах мешочков.
Карета мистера Кротера мчала нас переулками, мимо реки, мимо серых и коричневых домов под приятными ярусами черепицы, минуя площади, огибая скверы…
Койль, умерший столько раз, сколько был прочитан рассказ, рассаживал свои мешочки в сейф, соблюдая порядок, нумерацию…
Карета мчала меня в двадцать первый век, загромождённый компьютерными и прочими технологиями, в жизнь, чья суетливая полётность превращала её – жизнь – в нечто выморочное, миражное; карета мчала меня в то существование, в каком не имеет никакого значения художественная литература, и где уж точно никто не скажет, с какой стороны ухватиться за ткань покрова, чтобы узнать суть вещей.
