Развернётся поэма «Отец»…
Она развернётся скорбью и бытом, естественностью бытия и стихом, построенном на свободе своеобразного дыхания, и Алим Кешоков, возводя её, как монумент, не забудет, кажется, ничто из того, что должно организовывать правду жизни:
Хранит молчанье опустевший двор,
Дадий совсем одна в холодном доме.
Судьба, ее мечтам наперекор,
Преподнесла иную – злую долю.
Она ждала, как и любая мать,
Что приведут два повзрослевших сына
Невесток в дом. И станут освещать
Они заботой жизнь ее отныне.
(пер. Р. Агоевой)
Зев трагедии воспалённо-красный, звук её – ревущий и мятущийся: дальше вспыхивает война, чей крутой нрав не оставит шансов онтологии обыденности:
…Заходят вместе с другом в отчий двор:
Снарядом вражьим дом почти разрушен…
Как много утекло воды с тех пор…
Но то не тяготит Корнея душу.
Совсем неважно, что разрушен дом,
Важнее, что осталась мать живою.
С войны вернутся вскоре брат с отцом
И будет, чем заняться им на воле…
(пер. Р. Агоевой)
…будет и отчаяние, и преодоление его: соль поэмы Кешокова – крупного помола: соль жизни такова, а поэт, сам прошедший огненными лабиринтами войны, всегда говорил от имени жизни.
Даже, когда писал о смерти.
…Кешоков начал печататься в двадцать лет: первый сборник его выглядел своеобразно: был опубликован в недрах альманаха «Новая сила»…
Быстро обратил на себя внимание поэт: набирая обороты поэтического звучания.
…часто – он рассказывал истории в стихах: востря их рифмой, используя коды легенд, иногда – тропы иносказаний:
Старик, бородач рыжекудрый,
Выводит табун дотемна.
И нового каждое утро
Седлает себе скакуна.
Любуется он в одиночку
Конями в их гордой красе,
А дочкой, красавицей дочкой,
В селенье любуются все.
К ней свататься ездят джигиты,
Собой хороши и лихи.
Но девушка смотрит сердито —
Не по сердцу ей женихи.
(пер. М. Петровых)
Легенды – родные; вместе – созидаемые сердцем поэта, чьи тонкие пульсации совпадают с работой мистического народного сердца…
Он пел подвиг гостеприимства – такой обыденный, что не замечается; такой невероятный, когда возможно, используя механизмы самопожертвования, отделить от себя нечто – чтобы угодить гостю.
Он пел камни родины, и реки её – струистые и пенистые, круто закручивающие тему течения, и щедрость луны, и соль жизни: какая есть любовь.
Была в его поэзии мера мудрости, словно унаследованная от старых иранских поэтов: знавших, чем держится баланс жизни.
Война возвращала к себе, рождая пенно-поэтические образы…
Он воспевал и русскую землю: мощью и кровь пропитанную, скорбью и счастьем дышащую…
Он вобрал в свои стихи так много, что, полноправно став поэтом своего народа, вошёл во многие языки – со своей яркой и яростной, любовью и скорбью пронизанной песней…
