Эта статья – своеобразное продолжение заметок, посвящённых Фридриху Горенштейну. Дело в том, что после их опубликования и прочтения читательских комментариев мне пришла в голову вот какая мысль: что было бы, если бы некоторые его религиозные посылы захотел бы вслед за ним разработать автор, не обладающий ни его умом и талантом, ни глубиной его мысли, ни точностью психологического и социального гротеска, ни тонкостью различения нюансов, и тем более - пророческим видением.
Людмила Улицкая, которую наряду с другими подобными представителями без всяких на то поводов попытались впихнуть в одну шеренгу с выбивающимся из какого бы то ни было ряда Горенштейном некоторые комментаторы, скорее всего ни одного из их произведений не читавшие (впрочем, как раз Улицкую читать и не обязательно), с нашумевшим в свое время романом "Даниэль Штайн, переводчик" могла бы вполне претендовать, как мне показалось, на эту роль.
Этот роман, написанный еврейкой для не самых качественных евреев, частично – для не самой лучшей части западных европейцев, русского читателя может не просто возмутить, но привести в ярость. Не в последнюю очередь потому, что Улицкая посредством своей книги делает всё, чтобы уверить этого читателя в наличие всемирного еврейского заговора, проникшего во все сферы современной жизни, хотя в основном содержание романа определяют две навязчивые авторские идеи. Первая – создание отдельной христианской церкви на узко национальной основе – иудейской, которая, конечно, должна стать во главе остальных церквей, хотя об этом, кажется, в тексте прямо и не говориться, но назревшую необходимость такого создания Улицкая мотивирует печальным состоянием всех остальных церквей. Вторая – о долженствующей охватывать все сферы человеческого существования, в первую очередь – религиозную, толерантности, которая ни в коем случае никем и никогда не должна быть нарушенной. Мысль об этом внедряется самыми странными способами. Доходит до смешного: фразу о толерантности Улицкая умудряется извлечь даже из туристического проспекта, может даже, и вбросить её туда – я не проверял, и тут же предлагает ее читателю. Не в последнюю очередь из-за насильственного внедрения в умы и души персонажей этого милого автору свойства, все персонажи (а роман весьма густо ими заселен) похожи друг на друга до полного не различения: гомосексуалисты - на коммунистов, коммунисты - на экзистенциалистов, экзистенциалисты – на террористов, террористы – на экуменистов и т.д. Впрочем, все эти категории у Улицкой вполне взаимоперетекаемы.
Еврей из евреев, католический монах Даниэль Штайн пришёлся как нельзя более ко двору автору, задавшейся целью объединить эту разношерстную публику в единую общину. В неё входят: священник-еврей с самыми радикальными православными взглядами; католическая монахиня, она же жена этого самого священника; араб-католик; крупный специалист по иудаистике; американская еврейка-католичка, дочь русско-польской коммунистки; её мать, пришедшая под конец жизни к Богу. Прочие весьма многочисленные евреи, живущие в разных странах мира. И, наконец, жены еврейских мужей из прихода Штайна, этнически - не еврейки, которые под влиянием своих половинок приобретают чисто еврейские черты. Скрытый же внутри едва ли не каждого из этих евреев мысленный лейтмотив, объединяющий их на подсознательном уровне и вслух не высказываемый, если верить Улицкой, претендующей на крайнюю степень искренности (при том, что в уме у неё далеко не всегда то, что на языке, о чём ещё будет сказано), - лейтмотив этот таков: «по глубокой убежденности евреев, произошедшая катастрофа созрела в недрах христианской цивилизации и выполнена руками христиан. Хотя нацистское государство и отделяло себя от церкви (обратим покамест внимание на эту и последующие оговорки), и многие христиане не только не одобряли убийство евреев, но и спасали евреев, но никуда нельзя уйти от факта, что двух тысячелетнее официальное христианство хотя и руководствовалось заветами христианской любви, но несло в себе неистребимую ненависть к евреям».
Ну и что, спрошу в этом месте автора, что несло. Мало ли кто кого ненавидит, даже и неистребимо. Евреи вот тоже ненавидят палестинцев – так есть ведь, если встать на их сторону, за что. Но, если встать на сторону палестинцев, то и не за что. Вопрос – на какой стороне кто стоит, и в какой степени высказывает эту ненависть. Не ненависть, а её восходящие или нисходящие степени здесь важны, раз уж нет полноты любви. Кстати, а присутствовала ли эта полнота в отношениях евреев к христианам? Сомнительно, ибо в любви к чужому ни одна нация не совершенна.
При всем этом у Улицкой христианин христианину рознь. Немцы, например, чья идеология как раз и позволяла вещи, о которых говорит наша иудеохристианка, стоят в её сознании гораздо выше, чем народы, которое много сделали для спасения её сородичей.
Тем не менее первая ученица Штайна, которая будет идти затем с ним рука об руку всю жизнь – немка-католичка, приехавшая вначале в Израиль, чтобы искупить историческую вину немцев перед евреями, принявшая затем израильское гражданство с избытком выражает то, что, по Улицкой, должен сделать каждый житель земного шара, который виновен перед евреями уже хотя бы тем, что он не еврей. Но, даже если бы он захотел стать евреем, то, по Улицкой, опять-таки – далеко не всем это дано. Немцам и прочим западным европейцам – дано, а вот восточным – ни в коей мере. Причина – всё та же: есть нации, способные к обладанию драгоценным даром толерантности, который в наивысшей степени присущ, разумеется, евреям, а есть нации, которые этого дара лишены почти совершенно. В тексте не раз проскальзывают комплиментарные высказывания в адрес, помимо немцев, французов, американцев, в крайнем случае – поляков, но вот русских, белорусов – никогда. И даже наоборот. Вывод сделать легко.
Да что там русские, что белорусы. Прочтём, что пишется о литовцах.
«В тот день, когда Красная Армия покинула Вильно, стихийно организовались литовские банды, которые начали убивать евреев ещё до взятия города немцами (можно понимать так: после этого немцам, даже если бы захотели, убивать было просто некого. Но ведь они, как мы узнаем далее, и не хотели. Разве так, по мелочам). Впоследствии в состав немецких карательных отрядов вступила большая группа литовцев».
Это слова Штайна, который далее получает от довольно таки добродушных немцев справку, позволяющую сохранить жизнь, но еще немного спустя он попадает в руки этих самых литовцев, о которых писалось раннее. И происходит вот что: «Облаву проводили литовские охранники в нацистской форме. Они отличались особой жестокостью. Вместо оружия у них были деревянные дубинки и они прекрасно ими орудовали. Я подошел к литовцу-офицеру и протянул свою бумагу. Он порвал мой драгоценный пропуск и влепил мне пощечину».
Далее - Белоруссия: «Глухая белорусская деревня. Но немцами она не была забыта: за неделю до моего приезда здесь были расстреляны все евреи».
И – уточняющая поправочка: «полицейские были в основном белорусы». Поляков было меньше. Затем – следующая поправка: «потому что в 40-м и в начале 41-го года около полутора миллионов поляков из восточных областей было депортировано в Россию». Последним уточнением убиваются сразу три зайца. Первый: отмечается жестокость русских в отношении жителей захваченных ими территорий. Второй – если бы поляки остались, количество их на службе у немцем было бы не меньше, чем у белорусов. И третий – в виде увесистого камня в сторону тоталитарной России, истребляющей народы в безбрежных сибирских просторах.
Ещё одна интересная деталь: зверства в Белоруссии украинских бандеровцев из Галиции, которые составляли главную карательную силу, даже не упоминаются, уж не знаю по какой-причине. Очевидно, по причине всё той же толерантности.
Естественно, отсутствие толерантности автоматически подразумевает отсутствие боли за происходящее (имею ввиду Холокост), и даже отсутствие совестных порывов, которые свойственны просвещенным европейцам, прежде всего – немцам, причем не чуждым им уже во время войны. Привожу картинку трогательного единения пьяного немца и юного еврея Штайна, который буквально несколькими минутами раннее избежал уничтожения посредством литовских палачей. «Было раннее утро, - рассказывает Штайн. - Из-за поворота вышел совершенно пьяный немецкий солдат в сопровождении толпы мальчишек, которые над ним издевались. Я спросил у него по-немецки, куда он направляется. Он протянул листок с адресом гостинницы. Я отогнал мальчишек и поволок пьяного немца по указанному адресу. Немец бормотал что-то невнятное, и из его бессвязного рассказа следовало, что он сегодня ночью участвовал в акции по уничтожению евреев.
- Полторы тысячи, ты понимаешь, полторы тысячи... – он остановился, его начало рвать. – Мне нет до них дела, но почему я должен этим заниматься? Линотипист, понимаешь ли, я линотипист... Какое мне дело до евреев?
Он не был похож на человека, которому понравилось расстреливать.
В конце концов я довел его до гостиницы. Никому и в голову не могло прийти, что пьяного немецкого солдата ведёт еврей».
Дальше – новый куплет старой песни. «Как это не поразительно, - признаётся Штайн, - но самым достойным человеком среди всех (все – это все те же вечно пьяные, садистки настроенные русские, белорусы, литовцы) был майор Рейнгольд. Член нацистской партии, как все офицеры СС, по природе своей он был добропорядочный человек и добросовестный исполнитель. До войны он работал в полицейском управлении города Кельна. Проработав под его началом несколько месяцев, я заметил, что он избегает участия в акциях по уничтожению еврейского населения, а когда присутствует, пытается соблюсти видимость законных действий и обойтись без лишних жестокостей».
«Ещё одно поразительное и печальное обстоятельство касается общей атмосферы того времени и того места, - добавляется далее. - На мой стол потоком текли заявления от местных жителей – доносы на соседей, жалобы, обвинения, почти всегда безграмотные, часто лживые, и все без исключения подлые. Я был постоянно в угнетенном и подавленном состоянии, которое должен был всячески скрывать от окружающих. Причина была в том, пожалуй, что прежде я никогда не сталкивался так близко с человеческой подлостью, неблагодарностью, гнустностью. Я искал объяснения этому, и находил только одно: местное белорусское население было страшно бедное, необразованное и забитое».
Фрагмент оставляю без комментария. Оказывается, причина низости и подлости – в отсутствии образования и в тоскующих по колбасам животах.
И ещё один образчик размышления Штайна на эту же тему:
«Я знал, что среди партизан есть и бывшие местные коммунисты, и пленные красноармейцы, и бежавшие из гетто евреи. У многих был страшный опыт, приобретенный в общении с нашими нееврейскими согражданами, которые выдавали немцам и пробивавшихся из окружения красноармейцев, и евреев». Добавлю, что упомянутый Рейнгольц, высказывающий постоянное участие к Штайну, не отказывает себе в нём даже после того, как узнает о его сотрудничестве с партизанами под видом службы в полиции, и, вместо того, чтобы его расстрелять, лишь дружески его журит. Не удивительно поэтому, что, как далее не преминет отметить Штайн, «с Рейнгольтом, у меня были очень теплые отношения. По возрасту он годился мне в отцы, дома у него оставались сыновья, и в его отношении ко мне была отцовская нота. Поверьте, и я к нему очень хорошо относился. Лучше, чем к его подчиненным». Т.е. – русским и белорусам.
Вполне допускаю, что качества какого-то отдельного немца и вправду могли быть выше моральных качеств белорусских крестьян, хотя и это всё же сомнительно. А вот что наверняка – так это то, что подобные оговорки заставляют заподозрить за автором примитивные низменные, не лишенные меркантильного интереса, расчёты: ведь заиметь читателя в Германии важнее, нежели в Белоруссии или в той же Литве.
Но, конечно же, никто не сравниться по духовности с евреями. «Знаешь,- пишет одна из героинь-евреек корреспондентке-еврейке (и та, и другая – крещенные), - я вдруг поняла, почему у евреев нет икон – и быть не могло: у них у самих такие лица, что никакие иконы уже не нужны». Речь всё-таки, надеюсь, идёт не о сплошной святости. Куда до такого духовного одухотворения русским с их топорной внешностью, выказывающей внутреннюю примитивность. «Красивая немолодая женщина – русская, принявшая иудаизм, как потом я узнала. Такая большая, с крупными руками, движется как большое животное, может быть, корова, но в хорошем смысле». Что не мешает, разумеется, братанию в еврейском духе, происходящем далее. «И ещё за столом сидела русская старушка Прасковья Ивановна, Леина матушка. В платочке! Перед едой перекрестилась. И сморщенной ручкой тарелочку свою перекрестила. Шабат шалом, Христос Воскрес». Благодать, да и только! Всеобщее человеческое единение под чутким, ненавязчивым руководством иудеев, дай им Бог здоровья и всяческого преуспевания. Ибо иудейство в этой книге вообще стоит во главе любого угла, будь-то национальный, будь то религиозный. Читаем еще одно признание Штайна: «Евангельские события происходили в моей древней стране, с евреем Иисусом, и проблемы Евангелия оказались для меня столь близкими именно потому, что это были еврейские проблемы, связанные со страной, по которой я так тосковал».
Странная мысль. Получается, происходи Спаситель из какой-либо другой страны, учение Его оставило бы равнодушным и Штайна, и его прихожан, и авторшу романа о нём совершенно равнодушными – вне зависимости от того, несёт ли оно свет Высшей Истины, недоступной человеческому пониманию, но зато постигаемое через смирение и чистоту веры (путь, свойственный и автору, и Штайну несколько другой: постижение Истины через сумму знаний (я не передергиваю, такие мысли не раз мелькают в тексте через посредство разнообразных персонажей). Но (далее снова откровения Штайна): «здесь все совпало: Воскресение Христа со свидетельством Павла, и открытие, что крест Христов не наказание Божье, а путь ко Спасению и Воскресению. И это соединилось с крестом, который несет мой народ, и со всем тем, что я увидел и пережил.
Такое понимание страдания есть и в иудейской религии. Есть раввины, которые тоже так думают.
Я примирился с Богом через Христа и пришел к мысли, что должен принять крещение».
И снова всё тот же вопрос: а если бы Христос не был евреем? Если бы не страдал еврейский народ в пору молодости Штайна? Может быть, тогда и крещения бы не было?
Вот где действительно камень преткновения для читателя Улицкой, равно как и для её персонажей. Разрешением этих вопросов они должны были заняться в первую очередь, однако они даже близко к ним не подступают. Зато методично продолжают долбить в намеченную Штайном точку.
Вот еще несколько примеров.
«Галилейский раввин, известный миру как Иисус Христос, говорил о прощении. Он много о чем говорил, и большая часть вещей, которые он проповедовал, была известна евреям из Торы. (Может, и была известна, добавляю здесь от себя, вопрос: какая именно часть – большая или меньшая). Благодаря ему эти заповеди стали известны всему остальному, нееврейскому миру. Мы, евреи-христиане, почитаем нашего учителя, Который не говорил ничего такого, что было бы совершенно неизвестно миру до Его прихода».
Неудивительно поэтому, что Улицкая для своих нужд через одного из персонажей, профессора иудаики Давида Нойгауза не стесняется придумать даже Иисуса-Спасителя, который, оказывается, и в Троицу-то не верил, что уж говорить о прямой причастности к Ней (в Троицу, кстати, не верит и Штайн). «Он (Нойгауз) изучал еврейские религиозные течения периода Второго Храма, - читаем мы в одном из писем Штайна, которые, наряду с письмами окружающих его людей, составляют большую часть текста. - Две важнейшие для него фигуры – «исторический Иоанн Креститель» и «исторический Иисус». Нойгауз пользуется источниками, мало известными христианским исследователям. Признаюсь, меня охватывает волнение, когда я соприкасаюсь с еврейкими документами тех лет здесь лежит, запечатанный семью печатями, ответ на главный для меня вопрос – во что веровал наш Учитель? И веровал ли он в Отца, Сына и Святого Духа? В Троицу?
Нойгауз анализирует различие в воззрениях Иисуса и Иоанна Крестителя. Разница – в представлении о Спасении (которое, как мы узнаем далее, у них рознились). В чем же разница? А вот в чем: Иоанн был уверен в скором конце света и ожидал Страшного Суда, как перед ним кумранские мудрецы и как после него Иоанн Богослов в Апокалипсисе».
Чувствуете, как расслаиваются служащие единой задаче христианские тексты и одновременно сопрягается часть из них с чуждыми языческими мировоззрениями?
Дальше – больше. По мнению Найгауза, «эта жажда немедленного суда и желание безотлагательно покарать нечестивых были чужды Иисусу. Иисус не последовал за Иоанном Крестителем, хотя известность и авторитет последнего были очень высоки. Могу предположить, что Иисуса отталкивали от Иоанна Крестителя его эсхатологические чаяния, страстная нацеленность на конец света. Последующая проповедь Учителя вся посвящается жизни, ее ценности и смыслу.
Живой Бог для живых людей».
Читаешь всё это и поневоле задаешься вот каким вопросом: не объясняются ли многочисленные сужения и передергивания учения Спасителя посредством Штайна (и автора – с ним) неверием в иную жизнь, помимо земной, к которой так привержены соотечественники героя и автора? Не отсюда ли последующая постановка этого вопроса с ног на голову, а именно: приписывания собственных, чисто человеческих воззрений на этот вопрос христианам. Себе же и себе подобным - претензию на знание Божественной истины, искаженной, по мнению автора, христианами не евреями, предстающими последователями всего лишь Иоанна Крестителя, но не самого Спасителя-Христа. Впрочем, о спасении в мире ином, о загробном воздаянии у Улицкой, предпочитающей комфортное выдуманное духовное ощущение в этом, и ни в каком другом мире - ни слова. Да и нуждается ли она в такой вере? Персонажи – те явно не нуждаются. Более того: ответ на вопрос: во что веровал Спаситель можно получить, по их мнению, исходя исключительно из узко еврейского контекста. Христианам же не евреям приписывается еще много чего малопривлекательного, в частности свойство вершить суд над миром ( опять перенос собственного свойства на других). Здесь, наверно, Улицкой явно очень хотелось написать: вершить суд над остальными народами, но почему-то не осмелилась. Прочтем этот фрагмент, где ненаписанное – подразумевается:
Историческое христианство впоследствии пыталось вершить суд над миром. И суд над евреями. Именем Иисуса, немедленно! То есть Божественный суд заменялся человеческим и вершился от имени Церкви.
Чувствуете, в которую сторону направлено движение, которое с еще большей настойчивостью продвигается на дальнейших страницах. Например:
«Историческое христианство действительно преследовало евреев. Но именно в последние годы в католической церкви идёт тяжелый процесс пересмотра церковной политики относительно евреев. Именно в последние годы Церковь в лице папы Иоанна Павла II признала свою историческую вину».
Спасибо, хоть не главенствующую религиозную роль евреев в современном мире, благодаря которой должно обновиться, по мысли автора, и христианство его персонажей на данном этапе. И, конечно же, это далеко не единственный посыл к исторической вине христианства перед евреями (о вине последних перед христианами у Улицкой хватает совести упомянуть, но всего один раз и вскользь). Зато о первом – хоть отбавляй.
Антисемитизм автору чудится даже в православных богослужениях: «Отдельный вопрос, который постоянно исследуется и иудейскими, и христианскими авторами (какими, кстати, именно): антисемитский характер некоторых христианских текстов, в особенности периода Страстной Недели, то есть кануна Пасхи.
Второй Ватиканский Собор 1962 – 1965 годов исключил большинство этих текстов, в частности те, которые были написаны отцами Церкви, например Иоанном Златоустом.
Восточные церкви отрицательно относится к таким изъятиям, во многих православных церквях эти тексты читаются до сего дня».
Правда, далее приводиться оговорка, касающаяся антихристианских выпадов в трудах ученых раввинов, но она едва ли не единственная, между тем как обвинения христиан следуют с избыточной частотностью.
Искажается, по мнению Улицкой, сама суть христианства.
«Мы почитаем Его как нашего Спасителя, Учителя и Сына Божия. И почитаем Его Святых Родителей. Однако соединение двух слов «Бог» и «родить», из которого произведено слово «Богородица», столь распространенное в Восточном христианстве титул Мириам, матери Иисуса, совершенно немыслимо в еврейском языке, в еврейском сознании (которое, добавляю от себя, не в силах поэтому в себя вместить тайну Богорождения). «Йоледет Эль», «Родившая Бога» - у благочестивого еврея от негодования отвалятся уши! А ведь половина христианского мира чтит Мириам именно как Богородицу (кстати, почему половина, а не весь мир?). первые христиане сочли бы это слово святотатством. Культ Богоматери в христианстве очень поздний, только в шестом веке он был введен. Творец всего сущего, Создатель мира и всего в нем живущего не был рожден женщиной. Да и само понятие «Сын Человеческий» возникло гораздо раньше Рождества Христова, и смысл имело совсем иной».
И в другом месте:
«Христианство – этого слова первые ученики Ииисуса, двенадцать Его учеников, вообще не знали – начиналось как реформированный иудаизм. Лишь столетие спустя оно порвало свою пуповину, уйдя в мир греческий, римский, малоазийский. Иерусалимская община последователей Иешуа, во главе которой стоял Апостол Иаков, существовала несколько десятилетий.
Именно эта община была церковью-матерью для всех последующих христианских общин, именно на ее языке – древнееврейском с примесью арамейского – осуществилась та Пасхальная встреча Учителя с учениками, которая в христианском мире называется Тайной Вечерей.
Первое столетие христиане служили литургии на древнееврейском».
И – вывод:
«Иисус был настоящим иудеем, Который в своей проповеди призывал выполнять заповеди. Он не давал никаких новых догматов...»
«Но все-таки наш Спаситель был не только раввином из Назарета!» – вполне резонно возражает Штайну один из его оппонентов (редких, кстати). И получает пространный ответ Штайна:
«Да, не только. Но во всех Евангелиях Он Равви. Так называют Его ученики, так называет Его народ. И я Его хочу спросить о том, что для меня важно, по-еврейски, на Его языке!»
И, наконец, вот такая проповедь Штайна, через которую настойчиво проводится всё та же мысль:
«На минувшей недели я возил паломников и попал в Иерусалим на кладбище, это под Старым городом, где ведут раскопки, и там нам показали очень интересные захоронения второго века, где вместе похоронены евреи и христиане – члены одной семьи. Это было время сосуществования еврейского христианства с иудаизмом, когда все вместе молились в синагогах, и между ними не было никакого конфликта. Правда, евреи – ученики и последователи Христа – еще не называли себя христианами. Однако ранее христианство теснейшим образом было связано с иудейской средой того времени хотя бы уже потому, что сам Иисус вышел именно из этой среды. У Иисуса была мать иудейка Мириам, он говорил на древнееврейском и арамейских языках. Когда ему исполнилось восемь дней, над ним был совершен обряд обрезания. Иисус, как мы знаем из текстов Нового Завета, соблюдал субботу посещал Храм. Как доказывают современные знатоки иудейской письменности того времени, свое учение излагал тем же языком, приводил те же примеры, что и раввины той эпохи.
После смерти и Воскресения Учителя апостолы Петр, Иаков и Иоанн выбрали в епископы Иакова, двоюродного брата Иисуса, и он возглавлял Иерусалимскую общину.
Для апостолов Воскресение – это то эсхатологическое событие, о котором возвещали пророки Израиля. Поэтому ученики призвали всех иудеев признать, что они и есть истинный Израиль – община Нового Завета. И тут они столкнулись с упорной, непрекращающейся враждой официального иудаизма. Тогда апостолы образовали особую группу, существовавшую внутри иудаизма, наряду с другими иудейскими сектами. Но они оставались верными предписаниям Закона, храмовому богослужению».
К каковому совмещению иудейства и христианства, очевидно, Штайн Улицкой призывает и современных иудеев, принявших Христа – и принявших без оставления ветхого человека, к чему призывал, напоминаю, апостол Павел. Но нетрудно заметить в этих речах еще и то, что, говоря о противопоставлении первых иудеев христиан и официального иудаизма, в позиции последнего предполагается сходство с позицией института современной православной церкви, следовательно последователям первых иудеев христиан отводится та же позиция, что и у их предшественников – секты внутри первой, активно ей противостоящей и постепенно разъедающей ее изнутри.
Далее эта мысль о возможности сосуществовании иудейского и христианского учений внутри избранных сект выражается уже прямо, а толкование в духе упомянутых мидрашей приписываются таким отцам Церкви, как Иустин. Какой Иустин – не указано, скорее всего – философ, он же Великий), Ириней (тоже не указан какой, очевидно – Лионский) и Климент Александрийский. И еще далее:
«Период сосуществования иудейского и греческого христианства закончился в четвертом веке. С этого времени нееврейская христианская церковь стала могущественной... В современной церкви нет места еврейской церкви. Христианство, которое существует в наши дни, это христианство греческое. (Здесь Штайн вроде бы забывает слова апостола Павла – его апостола, в отличие от других, в частности Петра, которого он отвергает: в христианстве нет Еллина, нет иудея). Оно отторгло от себя еврейские течения. Еврейская традиция, связанная с монотеизмом, проявилась скорее в исламе, который тоже представляет собой своего рода интерпретацию иудео-христианской религии».
Здесь очередной камень преткновения для логики. Если, по Штайну, христианство греко-римское и христианство иудейское противоречат друг другу по сути, то они и должны пребывать в разобщении. А где разобщение, там не может быть никакой речи о единой Христовой Церкви, ради основания которой и пришел в мир Господь Иисус и вне каковой нет спасения. А поскольку истинная Христова Церковь одна, а не две и не десять, то какая-то из церквей истинная, а все остальные – нет. Такой единственной Церковью и есть, по Штайну, церковь иудейская. Которая, добавляю от себя, по этой же логике, и должна поглотить со временем, церкви не истинные. То есть, и христианская церковь должна стать иудейской. Об этом – далее:
«Именно иудеохристианская церковь предлагает возможности для будущего диалога в трех направлениях – иудаизма, ислама и христианства.
В церковь должен быть возвращен ее изначальный плюрализм. Среди многих христианских церквей, говорящих на языках мира, должно найтись место и для еврейской христианской церкви (с тем, добавляю от себя, чтобы со временем она подчинила себе все остальные). Мы должны вернуться на место былого расхождения и понять, что можно исправить. И новое понимание может принести хорошие плоды – примирения и любви». (Понимание, напоминаю, которое трактуется Штайном весьма однобоко, так как носителями любви в романе выступают иудеи - если не исключительно, то преимущественно – точно). Потому что из-за отсутствия евреев христианство теряет свою универсальность. Уход евреев – незаживающая рана христианства. Греческая, византийская составляющая во многом исказила сущность первоначального христианства. И мне хотелось бы вернуться к источнику. Вместе с вами».
Но и это ещё не всё.
«Я не могу читать Кредо из-за того, что оно содержит греческие понятия, - признаётся Штайн. - Это греческие слова, греческая поэзия, чуждые мне метафоры. Я не понимаю, что греки говорят мне о Троице. Называйте меня как хотите – несторианцем, еретиком – но до начала четвертого века о Троице вообще не говорили, об этом нет ни слова в Евангелии. Это придумали греки, потому что их интересуют философские построения, а не Единый Бог, и потому, что они были политеисты! И еще надо сказать им спасибо, что они не поставили трех богов, а только Три Лица! ..Но меня это не интересует. Господь говорит: «Возьми свой крест и иди!» И человек отвечает «да!» - вот это я понимаю».
Всё – в рамках чистейшего прагматизма, без всяких там духовных заморочек (к этим заморочкам Штайн не раз ещё будет высказывать неприязнь, что дает нам основания для уверенного предположения: христианство для него – это различные способа практического служения в социальной сфере и ничего более).
И еще несколько фраз Штайна из этого же фрагмента:
«Я не хочу видеть в Нём (Господе Иисусе) сторону богословского треугольника. Кто хочет треугольника, пусть треугольнику и поклоняется. Мы не так много о Нем знаем, но несомненно, что Он был еврейский учитель. Оставьте нам Его, как Учителя». Ибо(далее - очередная выдержка из речей Штайна) «мне надлежит искать на этой земле, в среде народа, которому я принадлежу, Христа-иудея. Излишне говорить, что Тот, во имя которого апостол Павел объявил незначащими земную национальность, социальные различия и даже пол, был в исторической реальности именно иудеем».
Не знаю, насколько я прав, но, по-моему, если исходить из такой логики, кому-то нужно (и важно) обнаружить во Спасителе исключительно мужские качества – по той причине, что Он пришёл в мир в виде мужчины.
В мою задачу не входит опровержение и так уже опровергнутых еретических измышлений, которые в миллионный раз повторяются у Улицкой, так как я понимаю, что нельзя требовать от человека, привыкшего доверять умственным построениям там, где нужно довериться сердцу. И все же несколько простых вопросов (не теоретических) хотелось бы задать. Почему, например, идёт ссылка на половину христианского мира, чтущую Деву Марию как Богородицу, а не на всю полноту этого мира? Какое значение имеет то, в каком веке был введен тот или иной догмат, если он правильный (если не правильный – дело другое)? Что говорить уж о гораздо более примитивных ссылках, типа: «легенда о рождении Иисуса от Марии и Святого Духа – отголосок эллинской мифологии, а то и сознательного огрубления, вроде описания иконы Благовещения, а затем попытка реставрации восприятия ее народным сознанием: сидит Мириам с лилией, возле нее архангел Гавриил, и белый голубь над головой Девы. Сколько же невинных душ уверено, что Мириам понесла от этой птички!»
Тем более попытки низвести единственное в истории человечества событие в ряд событий других, от которых оно, по мнению Штайна (а именно ему принадлежат приводимые выше слова) не отличается. Более того – то, о чем Штайн говорит далее, ссылаясь на некий иудейский мидраш, ему кажется более истинным, чем все догматы Церкви. Звучит он так: «Для зачатия необходимы три компонента – мужчина, женщина и Святой Дух».
Предлагаю слушателям самостоятельно применить эти слова к Благовещению и последовавшем после Него, так как произнести то, что следует из слов Штайна, я не осмеливаюсь, потому что страшусь. «Его соображения о Троице представляются мне настолько еретическими, что я не берусь их даже пересказывать», - вторит мне по сходному поводу один из персонажей романа – высокопоставленный католический монах.
Вообще всё, что говорят Улицкая и её герои относительно Нового Завета и расцвета на его почве немыслимого ранее христианского мировоззрения, сводится к одному достаточно травиальному тезису, повторяемому с мантрическим упорством: всё, что есть в христианстве, было в иудаизме; то, чего нет в иудаизме, но есть в христианстве – то неправильно. Следующие далее толкования Штайна проистекают именно из этого немудренного тезиса. Неслучайно его в особенности раздражает факт Непорочного Зачатия, действительно не могущего быть вмещенным в сознание существующего в материальной плоскости еврея, а потому начисто отвергаемый: «Что думали евангелисты о Непорочном Зачатии? Да ничего особенного не думали!» То есть, ничего принципиального от мнений, существовавших в еврейской традиции, вроде этого мидраша. От того, что в Евангелиях и апостольских посланиях есть немало мест, которые кардинально противоречат ветхозаветным представлениям о половой жизни и о браке, Улицкая и ее герои с легкостью отмахиваются - и здесь для них преимущества иудейства перед христианством – очевидно. «В искаженном сознании, - пишет Штайн одной из корреспонденток, - сексуальная жизнь непременно связана с грехом (надо ли мне объяснять, что обладатели искаженного сознания – это христиане не иудеи – в отличие от всегда правильно мыслящих евреев – будь то христиан, будь то иудеев, будь то даже недо-иудеев или недо-христиан). Об этом – далее:
«А у евреев зачатие не связано с грехом».
Штайн вроде бы забывает покаянные слова царя Давида – еврея из евреев: в беззакониях зачат есмь, и во гресех роди мя мати моя. А может быть, и помнит, поэтому далее переносит этот вопрос в довольно отдаленную от первоначального вопроса плоскость: «и все эти легенды о Непорочном Зачатии родились в порочном сознании, которое видит в брачном союзе мужчины и женщины грех. Евреи никогда так не относились к половой жизни».
Как никогда, хочется сказать, так не относились к брачному союзу христиане, но кому это говорить. Человеку, который снова и снова твердит: «лично я не могу принять догмат о Непорочном зачатии так, как он преподноситься сегодняшней церковью». Если бы только дело обстояло именно так, а то ведь он не примется ни при каких условиях. Почему – понять нетрудно.
В подтверждение – заключительное откровение от мадам Улицкой – уже не как от персонажа, но как от автора.
«Такая духота, такая темнота в христианстве (имеется ввиду – в русском). Ничего не поделаешь, на Западе церковь слита с культурой, а в России – с бескультурьем. Но вот ведь забавно: культурные итальянские атеисты Умберто Эко, еще десяток-других – современным католичеством брезгуют, прекрасно понимая при этом, что если католичество вычесть из вашей изумительной культуры, ничего от нее не останется. В России церковь гораздо слабее сцеплена с культурой, она гораздо больше связана с примитивным язычеством. Тут все антропологи мира вцепятся мне в задницу – как я смею недооценивать языческий мир! Но все-таки, если использовать способ вычитания – интересно посмотреть, что останется в России от самого христианства, если вычесть из него язычество. Бедное христианство!»
Так вот для чего евреи принимают христианство, наверняка может воскликнуть, читая роман Улицкой читатель. Ведь явно же для того, чтобы разрушить его изнутри. Да и как он может подумать иначе, читая приводимые нами откровения еврея Штайна, ни с того ни с сего решившего стать католическим монахом, группирующим вокруг себя не только католиков (об иудеях я и не говорю), но и не стойких в вере православных.
Можно пойти в таком направлении и дальше, размышляя приблизительно так: может быть, тяга к разрушению церковных догматов подсознательно сидит в каждом еврее, обратившемся в христианство. Равно как и стремление к подрыву доверия к ним других христиан, не евреев. Думается, Улицкой было учтена возможность таких выводов, поэтому, наверное, она, привлекая в очередной раз на помощь идею столь милой ей толерантности (точней будет даже сказать – для нее удобной), заочно опровергает их устами Штайна: «Я не хочу посягать на сложившиеся в глубине души каждого из моих прихожан представления. Я не хочу увлекать их за собою. Пусть каждый идет за Богом тем путем, который ему открывается. А вместе мы собираемся, чтобы учиться любви, пребывать в общей молитве перед Господом, а не для богословских дискуссий».
Метод как нельзя более удобный прежде всего для самого Штайна, но вот вопрос: какому Богу молятся все эти собравшиеся вместе люди, большинство из которых не имеет о Боге вообще никаких представлений, а те, которые имеют – весьма смутные. Зато представление об отличном от церковного Бога имеет сам Штайн. Что же, в таком случае, представляет его община: вправду ли соработничество свободных в выборе Бога людей?
Примечательный штрих: о прихожанах Штайна никак нельзя сказать, чтобы хоть один из них обрел вследствие общения с ним хоть какие-то догматичные христианские взгляды, но вот то, что по ходу этого общения они явно оевреиваются – несомненно. Пример католической монахини-литовки, нарушившей обет безбрачия с благословения Штайна – пример очень наглядный.
Пример же едва ли не единственного чистокровного русского персонажа, воплощающего, по замыслу автора извечную русскую бестолковость – и единственного из всех, изображенного автором с явной брезгливой неприязнью – тому наилучшее подтверждение.
«Он человек оригинальный, искатель истины, - пишет своему корреспонденту один из многих авторских рупоров. - Когда мы с ним сошлись, он уже побывал в буддистах, но у Будды истины не нашел. Он обратился в православие горячо и страстно, мечтал о монашестве. Два года мы с ним общались, он даже поселился у нас в Тишкине (место, где служит рупор - я забыл сказать, что он священник, о. Михаил. Стоит ли добавлять, что еврей. Прототип, во всей видимости – о. Александр Мень - В.Я.), а потом соблазнил здешнюю девушку и убежал. Слышал, что он жил послушником в одном из монастырей в Мордовии, чуть ли не в скиту. Близко мы с ним не сходились, ты знаешь, что я всегда немного побаиваюсь слишком страстных в вере людей, а от него шел огонь неофитства». «Еще помню, - очень кстати добавляется далее, - что он из партийной семьи, отец даже как будто был мелким партийным начальником, и родители с ним порвали, дошло до взаимного проклятия. Я и понятия не имел, что он добрался до самого Афона».
Позже, в письме к этому самому о. Михаилу – оценка собственного состояния самим Фёдором:
«Отче! Как хорошо мне у тебя в Тишкино было. Ты что сказал – я то принял. А здесь понять невозможно (и вправду – где уж, без чуткого еврейского руководства). Столько церквей, столько престолов, но Истинное Православие – где оно? Такую смуту я теперь переживаю, что не передать. У русских расколов не меньше, чем у греков, хожу по разным местам. То здесь постою, то там – душа мятется, места не находит. Но и в Россию не могу. Побуду здесь, на Святой Земле, может, найду себе какую обитель тихую, старца. Сорок лет уже скоро стукнет, а решимости все нет. Не могу от мира отсечься. В том году надумал женится на гречанке, хорошей женщине, вдовой, в Салониках. Но так обернулось, что еле ноги унёс.
Вспоминаю я, отец Михаил, как ты меня напуттвовал: не ходи в монахи, не ходи по монастырям, работай около церкви по своему дарованию. А меня гордыня обуяла – думал, почему ты в священники вышел, а мне церковный двор мести. И т. п. подробности, в числе которых – воспоминание о приезде в Тишкино брата из Нальчика, который «приехал да напился, в больницу его повезли откачивать».
Посмотрим теперь, к осознанию какой истины приходит этот самый Федор после долгих метаний.
«Теперь он познал всю глубину обмана. Они, евреи, обманули весь мир, бросили миру пустышку христианства, оставив у себя и великую тайну, и истинную веру. Нет в мире Бога, кроме еврейского. И они будут хранить Его вечно, пока силой не вырвут у них тайну. И этот маленький еврей, прикидывающийся христианином (имеется ввиду – Штайн), знает тайну. И Абун (умерший старец, которому доверился Федор) говорил – у них тайное знание, они владеют Богом, Бог их слушает. И все равно – самое главное, не тайное знание, которым они завладели, а кража. Они украли нашего Бога, бросили миру пустышку. Абун все понял – крашенные картинки они нам оставили, сказку о Деве, святцы и тысячи заумных книг, а Бога оставили у себя».
Стоит обратить внимание на кое-какие детали, которые определяют ход этих размышлений. Главное – это то, что русский искатель Бога приходит фактически к тем же выводам, что и Штайн, только укоры, касающиеся сокрытия Божественной истины, которые Федор адресует евреям, Штайн адресует православным, в основном, христианам (к католикам и протестантам – подход помягче). Даже слова почти одинаковые: сказки, крашенные картинки, пустышка. Далее свою фразу насчет насильного вырывания у евреев Божественной тайны Федор реализует в действии. Он взламывает окно в храме Илии у Источника, где служит Штайн, ножом открывает книжный шкаф, где надеется найти тайные книги, касающееся интересующего его предмета. Затем тем же ножом убивает заметившего его церковного сторожа. «И в тоже мгновение Федор понял, что все пропало,- пишется далее в тексте. - Теперь он не сможет прижать здесь Даниэля и заставить его открыть еврейскую тайну. Нож ему был нужен не для убийства, а только для добычи великой тайны. Обмякший сторож в слишком большой луже крови все нарушил, все испортил. И теперь не сможет он, Федор, добыть эту треклятую еврейскую тайну. Никогда. И великая ярость овладела им. Он разметал книги, вышел в самый храм и сокрушил все, что поддавалось разгрому. Сила безумия была столь велика, что он разнес алтарь, составленный из больших камней четырьмя молодыми и сильными парнями, разбил скамьи и аналои, разгромил церковный ящик у входа в храм, пробил кулаком последнюю икону матушки Иоанны (неканоническую, замечу к слову), которая, в ожидании переезда на окончательное место жительства в Москву, по завещанию художницы, висела в храме Илии у Источника».
Вывод, который должен сделать потрясенный читатель (если допустить, что описанное и вправду может его потрясти): вот что значит вера не по еврейским представлениям, вот что значит отход от всезнающего еврея-духовника.
Знаменательно, что процитированным эпизодом заканчивается роман.
Добавлю, что таким же неудачным искателем истинного православия представлен также и православный священник-еврей, не нашедший, по словам все того же авторского рупора, своего правильного места, но зато держащийся в стороне от Штайна, единственный не подпавший под его влияние, точнее – со временем освободившийся от него и оставшийся верным православным догматам (но при том, прежде чем крестить собственного сына, делающиего ему обрезание). Этот священник является, по тонкому замыслу Улицкой, одновременно и стукачем, и сумасшедшим с маниакальной идеей. Второе оставляю без комментария, а вот насколько правильно первое – в этом предлагаю убедиться всем нам, прочтя его донос вышестоящим церковным властям:
«Ефим Довитас – латинскому Патриарху Иерусалима
Копия: настоятелю кармелитского монастыря «Стелла Марис»
Ваше Высокопреосвященство.
Важные обстоятельства вынудили меня обратиться к Вам с письмом, характер которого меня глубоко огорчает. Однако христианский долг побудил меня к написанию этого письма, поскольку – в этом я глубоко уверен – информация, в нем содержащаяся, требует внимательного рассмотрения со стороны руководства Латинского Патриархата.
Приехав в Иерусалим в 1980 году, с 1984 года я осуществляю пастырское служение в Православной Церкви в Беэр Шеве. В общине, мной руководимой, служба ведется на церковно-славянском языке, что соответствует духу Православной Церкви. Большая часть моих прихожан – русские или русскоязычные, и лишь на Пасху мы с радостью знаменуем праздник провозглашениями на многих языках христианских церквей.
В традиции Православной церкви с древних времен приняты две разновидности литургии – Василия Великого и Иоанна Златоуста, которых мы и придерживаемся.
Будучи специалистом в области литургики, я хорошо знаком и со структурой латинской мессы в ее общепринятом варианте.
Известно, что в поместных церквах допускаются некоторые богослужебные различия, касающиеся последования чтения псалмов и гимнов. Однако и в церквах Восточного, и в церквах Западного обряда существует неизменный литургический канон.
Некоторое время назад мне случайно попал в руки текст мессы, которая принята к службе во вверенной Вашему попечению церкви Илии у Источника на Кармеле. Текст, составленный настоятелем храма Илии у Источника, вызвал у меня столь глубокое недоумение, что я счёл своим долгом переслать его Вашему Высокопреподобию для ознакомления. В приведенном тексте отсутствует Символ веры, и уже одно это обстоятельство настораживает.
Не могу себе представить, чтобы подобная служба была одобрена Святейшим Престолом.
Ефим Довитас, священник Русской Православной Церкви».
Далее прилагается текст так называемой литургии, которую я не буду цитировать, но от которой, уверяю читателей, и вправду не только впору схватиться за голову, но и вышвырнуть Штайна из сана пинком под зад. Впрочем, наиболее примечательные фрагменты этой странной литургии, схожей с сектантскими молениями, по ходу которой священник подает сочиненные им самим возгласы, а прихожане их повторяют, всё-таки стоит привести (не знаю, существует ли она в действительности, или же составлена самой Улицкой).
«Благословен Ты, Господи милостивый и милосердный, освобождающий и спасающий, избавивший нас от рабства египетского и ныне собравший сынов Израиля через две тысячи лет после рассеяния.
Все. Да будет благословен.
Даниэль. Благословен Ты за Твою Тору, которую дал нам через Моше, слугу Твоего, и через пророков, пришедших после него.
Все. Да будет благословен.
Даниэль. Благословен Ты, Господь, изливающий на нас Свой Дух ради прощения грехов и ведущий нас по пути в доле наследия.
Все. Да будет благословен.
Даниэль. Вечно помнит Он Свой завет, Слово, Которое Он дал для тысячи родов, завет, который Он заключил с Авраамом, Свою клятву Исааку. Он поставил это как закон Иакову, как вечный Завет Израилю.
Ты освободил нас от рабства по Своей великой милости, и в пустыне Ты нас не оставил и дал нам, Господь, Бог наш, манну, которую не знали мы и отцы наши.
Да помилует Господь, Бог наш, народ Свой и Свое творение; раскинь над нами шатер Твоего мира и дай жить в мире всем детям Твоим».
И т.п.
Заканчивается все благословением Аарона.
Нельзя не отметить в этих прошениях целого ряда двусмысленностей. К кому, скажем, относится фраза: дай жить в мире всем детям твоим? - ко всем ли народам или же только к евреям? Если не учитывать контекст, то вроде ко всем. Но ведь остальные-то прошения относятся исключительно к народу еврейскому. Наиболее показательна здесь фраза: собери нас с четырех концов света в Твое Царство. Местом сбора, опять таки, должна стать христианская церковь, но какая? Чисто еврейская, о чем уже не раз говорилось, отличная и от православной, и от католической, и от протестантских. Потому что, как читаем мы далее, «христианская церковь раннее выбросила евреев». Союзниками этой церкви, как можно догадаться, проникнув вглубь внешних высказываний Штайна, помимо евреев, должны стать те, чьи представления о церкви не имеют каких-то определенных очертаний – и для Штайна, как это мы узнаем из его диалога с Давитасом, это и нежелательно: отсутствие представлений о единой церкви его почему-то устраивает. Читаем:
«Ефим. Я здесь (в Израиле) больше всего скучаю по православию. Не нахожу его здесь, а оно и есть мой родной дом.
Даниэль. Ты еврей. Что тебе Православие?
Ефим. Я десять лет провел в церкви. Я люблю православие. Я священник. Церковь меня не захотела.
Даниэль. Здесь церквей – десятка два православных, столько же католических, сотня протестантских. Можешь выбирать. Большой базар. (Какая, мол, разница, если еврейская церковь – единственно правильная, тебе не подходит).
Ефим. Я не знал, что меня здесь ожидает. Настоящее православие – вот что я ищу.
Даниэль. Слушай, настоящего – чего? – ты ищешь? А Христа ты не ищешь? Он здесь, на этой земле! Почему его нужно искать в церковных учениях, которые появились через тысячу лет после Его смерти? (Не после смерти, а после Воскресения, хочется поправить, однако не будем придираться – суть-то в другом). Ищи Его здесь. Ищи в Евангелии.
Ефим. Это верно. Но я встретил Его в глубине Православия. В церковной службе, которую я так люблю. Я встречаю Его в Литургии.
Даниэль. Ты прав. Наверное это мое больное место. Дело в том, что я половину жизни провел среди людей, ищущих Господа в книгах и обрядах, которое сами же и придумали. А встретить Его можно везде, и в Православии, и в литургии, и на берегу реки, и в больнице, и в коровнике». Встретить – да, опять добавляю от себя, но как продлить встречу? Далее Штайн вроде бы говорит о том, с чем могут согласится все верующие, но, как мы увидим, потом эта мысль сворачивает в сторону так желательного Штайну социально-бытового прагматизма. Итак:
«Даниэль. Но ближе всего искать в своей душе.
Ефим. Да, да, отец отец Даниэль. Конечно. Духовная жизнь – это и есть поиск Господа в глубине своей души.
Даниэль. Ой-ой-ой! Я как раз очень боюсь духовной жизни».
Потом говориться и о ненужности духовника – и тут же Даниэль возлагает на себя эту обязанность, выступая в этом качестве для собеседника – и в результате мучающая того проблема разрешается – но в категориях чисто еврейских и с печальными для него и для его жены последствиями.
И ещё кое-что на эту же тему – устами Штайна. Есть люди, которые обожествляют какую-то собственную идею, служат ей и ей поклоняются.
К служителям такой идеи и относится, по мнению Штайна, его собеседник. Но в моем восприятии служителями такой идеи являются Улицкая, Штайн и им подобные. И идея эта – опасней чем в равной мере ненавидимые ими коммунизм, фашизм и пристраиваемое в тот же ряд русское Православие.
Самый же привлекательный для меня романный персонаж – старая коммунистка-еврейка, перед смертью принявшая христианство, правда, по воле Улицкой – в англиканском его варианте, с вот таким её признанием, которое я всецело разделяю:
«Когда человек делает один шаг навстречу Богу, Бог делает сразу два. Необходимо только одно небольшое движение – признать, что без Бога человек ничего не может. Когда я думаю, какую энергию, силы и какой героизм мы проявляли не ради Божественных целей, а ради человеческих, я испытываю большое горе».
Понимает ли Улицкая, предлагая нам в качестве христианского образца своего Штайна, что начальная часть предложения, касающаяся движения ради Божественных целей, характеризует более всего тех православных христиан, которых она воспринимает как тупо верующих, а заключительная - о подмене целей Божественных целями чисто человеческих – её, Штайна и таких как они? Наверняка - нет, ибо, если бы понимала, роман у неё получился бы совсем другой.
Но даже и тогда – пусть уж простят мне это не прощающие, как я понимаю, отличную от их точку зрения некоторые упёртые читатели - никак не сравнимый по уровню с произведениями Горенштейна. Хотя бы потому, что личности двух этих авторов если и сопоставимы, то лишь по национальному признаку, который, между прочим, никак не определяет качественность литературного произведения. Но отнюдь не по человеческому и писательскому масштабу.
