Глубокая тайна мерцает за её стихами…
Она мерцает даже тогда, когда речь идёт о чердаке, об обыденности: которой нет – ибо свечение поэзии М. Петровых противоречит заурядности, срединности, требуя и читателя такого же: способного к тончайшим душевным вибрациям:
А на чердак – попытайся один!
Здесь тишина всеобъемлющей пыли,
Сумрак, осевший среди паутин,
Там, где когда–то его позабыли.
От раскаленных горячечных крыш
Сладко и тошно душе до отказа.
Спит на стропилах летучая мышь,
Дремлет средь хлама садовая ваза.
Ваза разбита: но вижу на ней,
Не отводя восхищенного взгляда, –
Шествие полуодетых людей
С тяжкими гроздьями винограда.
Гул глубокого голоса
…и гроздья винограда, кажется, ложатся в ладонь…
Шмель, издающий великолепные звуки, становится мимолётном персонажем стихотворения, осмысливающего природу поэтического дара: его неожиданность для самого поэта:
А ритмы, а рифмы неведомо откуда
Мне под руку лезут, и нету отбоя.
Звенит в голове от шмелиного гуда.
Как спьяну могу говорить про любое.
О чем же? О жизни, что длилась напрасно?
Не надо. Об этом уже надоело.
Уже надоело? Ну вот и прекрасно,
Я тоже о ней говорить не хотела.
В поэзии Петровых жила скорбь – густая, медоточивая…
…сильнее всякого литературоведения:
Ахматовой и Пастернака,
Цветаевой и Мандельштама
Неразлучимы имена.
Четыре путеводных знака —
Их горний свет горит упрямо,
Их связь таинственно ясна.
И она близка им, и её звезда горит схоже.
…легко, но и пышно строится пейзаж: он становится фантастическим, будучи реальным, он мерцает волшебством, хотя жив обыденностью:
Бело-синий город Севастополь,
Белокрылый город в синеве...
Моря ослепительная опыль
В скверах оседала на траве.
И наследие Петровых настолько просвечено красотой, что, кажется, пространство должно меняться в лучшую сторону…
