1
Величаво-торжественная, мощная и свободная поступь строк и строф Сельвинского: есть нечто от звона Дантовских терцин.
Великолепие фауны – и тигр, спускающийся с гор и хребтом своим повторяющий их очертания, переходит в условно-метафизическую вечность, где собеседуют поэты.
Цветовые лучи поэзии Сельвинского созидают силовое поле, из которого невозможно выйти, заурядно пожав плечами: ты будешь потрясён: особенно в юности, ибо размах мастера велик: тут и стихи, написанные на бандитском жаргоне, колоритом своим выбивающиеся из ряда русской поэзии (а какой мальчишка не мечтает о лихой вольнице жизни!), и громадные здания «Пушторга», или «Улялаевщины».
Как сверкают, переливаясь самоцветными каменьями, шкуры животных: охота жестокая вещь, но… что поделаешь с человеком?
Громы трамваем, пролетающих по городу, уносящихся в спутанные пределы таинственных переулков; грозы бунтов и военных стычек… Поэзия, бьющая соком жизни, вещающая про смак существования, преодоленья себя. Многогранность всего, предложенного тебе миром.
2
Стиль Сельвинского размашист, избыточно-роскошен, решителен, рассчитан на эпос – он и писал его, создавая «Улялаевщину» и «Пушторг»…
Но гротеск «Пао-Пао» лежит в ином измерение, словно нечто, таимое поэтом в недрах сознанья, прорвалось наружу, нарушив тяжеловесную громоздкость реалистических поэм.
Гротеск в белых декорациях, как предложил Станиславский, не заснувший при чтении пьесы, – в декорациях утопии, перешедшей грань анти, к чему, собственно, тяготеет любой гротеск.
Орангутан хочет стать человеком, или человек очеловечить орангутана?
Таинственные биения, разлитые в воздухе, позволяют, используя их, исследовать социум, чем и занимается Сельвинский в своей пьесе: столь же виртуозной, сколь и серьёзной: серьёзной тою опасностью, мера которой измеряется кривизной всякого социума, несмотря на бодрое настроение времени.
Боксер Роберт Дитрих, ставшей жертвой конкурентов, не может распоряжаться своим мозгом, предназначенным для эксперимента, который, как известно, раздвигает рамки жизни.
Рамки смерти не раздвинуть никому – в силу их чрезмерности.
Атташе, поддавшись уговорам безумного брата учёного, отдаёт серо-золотой человеческий мозг исследователю, чтобы дальше замелькали абсурдно-фантастические ленты.
Пао-Пао, лохматый пук волос в костюме, пародия на человека, гомункулус, совсем не похожий на того изъятого из недр Фауста, решает, что западная жизнь, его окружающая, слишком скучна. И перебирается в СССР – в цивильном костюме, конечно.
Идеология вступает в свои права – а тогда они были у неё безграничны.
То, что герой-обезьяна, стремящаяся вписаться в новый быт, не очень реагирует на женщину, одетую в кожу гремучей змеи, продолжает социальные линии – качающиеся в общем, провисающие…
Жёстче ли всё у Булгакова, чей Шариков приходит на память непроизвольно?
Там схема проста: интеллигенция, породившая Шариковых, должна поставить их на место.
С обезьяной труднее – у неё оказывается хорошая способность к мимикрии.
Коли суть жизни – грызня, остаётся развивать нечто, глубоко помещённое в тебе:
Если, к несчастью, ты Кант или Беркли,
То будешь хоть в Англии, хоть в Германии,
Как рыба, прыгающая на зеркале,
Как лампочка, зажженная в кармане.
И человек точно получает плевок в лицо, коли открытие это сделано орангутангом.
…А так в лестнице строк – тот же Сельвинский: размашистый, предельно ёмкий стих, всегда резко кидаемый в лицо воображаемого читателя.
Стоило бы переиздать пьесу, а главное – поставить, ибо смысловой заряд её очень силён, а эстетический сад – высок.
3
Щедрый шар его жизни: связанной с охотой, пушниной, цирком, борцами, даже преступниками, чью речь Сельвинский поэтизировал в молодости:
Вышел на арапа. Канает буржуй.
А по пузу – золотой бамбер.
«Мусью, скольки время?» – Легко подхожу...
Дзззызь промеж роги... – и амба.
Только хотел было снять часы –
Чья-то шмара шипит: «Шестая».
Я, понятно, хода. За тюк. За весы.
А мильтонов – чертова стая!
Привет ли старому бродяге и беспутнику Вийону передаёт стихом, сильным, гибким и энергичным Сельвинский?
Его поэзии всегда была присуща могущественная свобода, широта дыхания, размах…
В ней много цвета, кипит плазма жизни; всё наполнено людьми: в главных словесных монументах – «Улялаевщине» и «Пушторге» - люди рисуются густо, разнообразно, но – никакой прозаизации: словно происходит алхимическое слияние прозы и поэзии, будто рождается синтетический жанр; при этом, как здорово вслушиваться в шаровой звук Сельвинского:
Пейзаж - это тот граненый рубин,
Который вправляется в сердце короны.
В поэзии мгла философических глубин,
Молнии политики, ухищренно скроенные,
Только тогда вонзятся в цель,
Когда поэтизм поэзии цел,
И даже в агитке, даже в пародии,
Как же тут можно забыть о природе?
И пульсирует это таинственное сердце короны, и в лучах его рождаются новые и новые: образы, смыслы, пейзажи…
Ленты событий, перенапряжённых историей, промчатся сквозь Улялаевскую поэму, эпохальный эпос, чьи гранёно-поэтические возможности насытят мир новыми формулами звука.
Крутые нравы.
…сильная рука бильярдиста – медная рука! – пишет литые строки, собирая их в своеобразный словесный сад: правды, пропущенной сквозь фильтры огромного дара.
Он черпал из Маяковского, изменяя опыт того; сам косвенно признаваясь:
Предо мной отель «Istria».
Вспоминаю: здесь жил Маяковский.
И снова тоски застарелой струя
Пропитала извилины мозга.
Бывает: живёт с тобой человек,
Ты ссоришься с ним да спорить,
А умер – и ты сиротеешь навек,
Вино твоё – вечная горечь...
Он добывал рифму: как золотоискатель: отовсюду, казалось, находя даже там, где её как будто и нет.
Он был метафизиком стиха, и историком оного:
Новаторство всегда безвкусно,
А безупречны эпигоны:
Для этих гавриков искусство
Всегда каноны да иконы.
Новаторы же разрушают
Все окольцованные дали:
Они проблему дня решают,
Им некогда ласкать детали.
…чувствовал и видел животных так, как никто в поэзии:
Обдымленный, но избежавший казни,
Дыша боками, вышел из тайги.
Зеленой гривой он повел шаги,
Заиндевевший. Жесткий. Медно-красный.
Угрюмо горбясь, огибает падь,
Всем телом западая меж лопаток,
Взлетает без разбега на распадок
И в чащу возвращается опять.
Из сказаний древних будто выходит Тигр: животное-символ; животное – природная речь; венок сонетов «Рысь» слоится и ветвится новациями двадцатого века, вносимыми Сельвинским в твёрдую форму…
Его поэзия: мощный пласт её, могущественный, волшебный свод – остаётся силою таких сияний, что становится невозможным пренебрежение поэзией…
4
Смутное время бывало в России не раз…
«Рыцарь Иоанн» был написан Сельвинским во время его путешествий по Европе и Азии, и подходит ко многим временам.
Геодезический развал общества, тектонические сдвиги человеческих пластов – впрочем, во времена Ивана Болотникова: главного персонажа трагедии – таким понятием, как «общество» не пользовались…
Венецийский трактир, где начинают закручиваться обороты драмы, видал разных персонажей, в том числе и тех, которым суждено будет остаться на скрижалях истории, и речь Болотникова, оправленная в крепкий ямб, едва ли бы удивила кого…
Условность всякой драмы в стихах уничтожается её эстетическим весом и важностью говоримого, а Сельвинский – изощрённо-сложный мастер стиха, уверенный строитель прозы – редко прибегал к пустому украшательству.
Он работал именно из глыб: громоздя их монументально; сообщаясь с веками, он думал только о периодах большого времени, в какое отправлял свои тотальные вещи.
«Рыцарь Иоанн» исполнен действием, как толстая ветвь – листвою; и сколь всякий лист представляет собою прекрасный мир, отражающий в миниатюре мир огромный, столь всякое действие пьесы логично увязано с грандиозностью замысла.
И он разворачивается листами, пластами великолепных, звёздами созвучий пересыпанных диалогов и монологов.
Они вводит в то время, которое не вообразить (сравните оружие, которым воевали тогда, с нынешним, и вы поймёте, насколько нам не постичь тогдашних людей! хотя, пожалуй, прогресс оружия есть прогресс во зле, но что уж тут поделать…).
И то, невообразимое, перекликается причудливо с нынешним: с растерянностью людей, с паскудным и постоянным ощущением тотальной несправедливости, с неистовством гона жизни.
Точно зверей на псовой охоте гонит она многих – ату!
Но снова громогласно звучат стихи: чеканные и льющиеся, нитями строк соплетающие роскошный ковёр действа, разнообразные, интонационно насыщенные.
И снова и снова мелькают параллели с нынешним затянувшимся, смутным временем – от которого не спрятаться в замечательные стихи, как ни тщись.
