История — весьма причудливое занятие. Любое предание, любое свидетельство неизбежно расходится с другими ("врут, как очевидцы"), и никогда нет уверенности в том, что всё происходило именно так, а не иначе. Более того, никогда нет ясности в том, происходило ли оно вообще. Хроники-летописи и прочие документы можно переписать, археологические артефакты — подделать. Даже наше личное прошлое наша собственная память хранит весьма избирательно, порой заменяя неприятную истину на более приемлемую для внутреннего и внешнего употребления ложь. Что уж говорить о прошлом "чужом", то есть не своём?!
Нынешний бум "альтернативной истории", вернее — "альтернативной хронологии": от изысканий Носовского и Фоменко до "великих древних укров, предков человека", — отдельное и не лишнее тому доказательство. Любой рассказ о прошлом представляет собой цепь или сеть предположений разной степени достоверности о тех или иных событиях, выделенных конкретным человеком (или несколькими людьми) из актуального массива информации. История — лишь модель или образ прошлого, а потому всегда — только приближение к истине. Неизбежный отрыв этой модели или образа от реальности несёт в себе возможность искажения последней. Но при этом искажение системное, фальсификация истории как системы невозможны без заинтересованности в таком искажении определённых общественных сил: господствующих или стремящихся к господству. Такая фальсификация склонна не только замалчивать, исключать из образа или модели прошлого те свидетельства, которые не укладываются в неё. Одновременно наблюдается раздувание, преувеличение других, соответствующих данной трактовке свидетельств, которые могут говорить о вообще не бывшем или бывшем иначе. "Не так всё это было" (И.В. Сталин). Когда такие псевдофакты в качестве структурообразующих элементов включаются в различные формы общественно-политического сознания, они обретают статус мифологем, своеобразных "фразеологизмов мышления", поскольку в превращённом виде отражают свойственную данной общности систему ценностей. История — образ прошлого, который интересен тем или иным человеческим сообществам "здесь и сейчас".
"Кто управляет прошлым, тот управляет будущим; кто управляет настоящим, управляет прошлым". В этой чеканной формуле Джорджа Оруэлла явно не хватает третьего тезиса, замыкающего всю смысловую конструкцию — даже вопреки принципу причинно-следственных связей и видимому течению времени: "Кто управляет будущим, управляет настоящим". Трудно предположить, что автор формулы мог просто "не додумать" её — во всяком случае, поговорка "Fate leads the willing and drags the unwilling" (по-русски: "Желающего Бог ведёт, не желающего — тащит") в английском языке присутствует, только вот "Бог" там — небольшая, но важная деталь! — заменён на абстрактную "Судьбу". Скорее, этот разрыв был специально оставлен им "для тех, кто понимает".
Впрочем, и Оруэлл, с его знаменитыми антиутопиями, и другие британские "управители времён" (а заодно — и пространств, и смыслов, они же — "хозяева дискурса"), на мой взгляд, очень многим должны быть обязаны Вальтеру Скотту (15 августа 1771 — 21 сентября 1832), чьё 250-летие стало поводом для этой небольшой и не вполне юбилейной статьи. Вальтер Скотт — общепризнанный создатель жанров исторической поэмы и исторического романа, при помощи этих литературных инструментов изменивший понимание не только британской (английской и шотландской) истории, но истории вообще. И сам образ "старой доброй Англии", которую вот уже сотни лет так любят и почитают во всём мире, можно сказать, был придуман и сконструирован усилиями скромного эдинбургского юриста, наделённого уникальным даром слова, феноменальной памятью и железной волей (последнее — вовсе не мой домысел: достаточно ознакомиться с тем, как юный Вальтер Скотт преодолевал свои физические недуги, которыми страдал с детства, или как стоически в течение семи лет выплачивал гигантские и, по сути, чужие долги. — В.В.)…
Если говорить о влиянии творчества Вальтера Скотта на мировую культуру и литературу, то оно, несомненно, при всей своей внешней неприметности, носит фундаментальный и, в современных терминах, глобальный характер. С этой точки зрения нынешнего юбиляра можно отнести к числу самых выдающихся писателей мира. Как справедливо заметил Павел Басинский, "сегодня, когда вы читаете все эти "средневековые" "фэнтези", смотрите "Звёздные войны", где космонавты сражаются почему-то на мечах, или "Игру престолов", — то знайте, что по-хорошему часть прибыли от этих коммерческих "шедевров" нужно бы перечислять в какой-нибудь Фонд им. Вальтера Скотта…" И, применительно уже к русской литературе: "Без Скотта не было бы… ни "исторического" Пушкина, ни Гоголя с его "Тарасом Бульбой", ни (Льва) Толстого с его "Войной и миром"…"
Свидетельство Ф.М. Достоевского: "12-ти лет я в деревне, во время вакаций (то есть речь идёт, скорее всего, о лете 1834 года. — В.В.), прочёл всего Вальтера Скотта, и пусть я развил в себе фантазию и впечатлительность, но зато я направил её в хорошую сторону и не направил на дурную, тем более что захватил с собою в жизнь из этого чтения столько прекрасных и высоких впечатлений, что, конечно, они составили в душе моей большую силу для борьбы с впечатлениями соблазнительными, страстными и растлевающими…"
А.С. Пушкин в 1830 году, в период "Болдинской осени" (отрывок даётся в полностью русскоязычном варианте, в оригинале часть текста написана по-французски. — В.В.): "Главная прелесть романов Вальтера Скотта состоит в том, что мы знакомимся с прошедшим временем не с напыщенностью французских трагедий, не с чопорностию чувствительных романов, не с достоинством истории — то, что мне противно… но современно, но домашним образом. Тут наоборот. Что нас очаровывает в историческом романе, — это то, что историческое в них есть подлинно то, что мы видим. Шекспир, Гёте, Вальтер Скотт не имеют холопского пристрастия к королям и героям. Они не походят (как герои французские) на холопей, передразнивающих достоинство и благородство. Они просты в буднях жизни, в их речах нет приподнятости, театральности, даже в торжественных случаях, так как величественное для них обычно. Видно, что Вальтер Скотт принадлежит к интимному кругу английских королей". Сам Александр Сергеевич, как известно, в ту пору был уже приближен ко двору императора Николая I, часто общался с ним и его "интимным кругом", а потому данное замечание поэта представляется чрезвычайно ценным.
Ведь есть некая загадка в том, что авторство своих прозаических произведений, сразу получивших широчайшую популярность и в Соединённом Королевстве, и за его пределами, Вальтер Скотт почему-то скрывал: с 1814 года, когда увидел свет "Уэверли, или Шестьдесят лет назад", и вплоть до 1827-го, когда сам писатель в предисловии к общему собранию своих романов объяснил это следующим образом: мол, во-первых, он сначала боялся пошатнуть свою поэтическую известность неудачной попыткой в новой для себя литературной отрасли, во-вторых, считал несовместным звание романиста со своим общественным и служебным положением и к тому же не терпел разговоров о собственных литературных трудах. На чём с тех пор, почти уже два века, данная тема и считается полностью закрытой.
Хотя два с лишним десятка романов, среди которых не было ни одного "провального", зато были такие безусловные шедевры, как "Айвенго" и "Квентин Дорвард", выходившие на протяжении целых 13 лет под знаком безымянного "автора Уэверли", — согласитесь, факт для литературы редчайший, если не беспрецедентный, и по масштабу сопоставимый разве что со знаменитой "загадкой Шекспира", чьи биографические данные тяжело стыкуются с его, безусловно, гениальным творчеством. И вряд ли "звание романиста" в начале XIX века в Англии чем-то существенно отличалось от "звания поэта", которого Вальтер Скотт, как следует из его же слов, ничуть не стыдился — напротив, оно было предметом его гордости и заботы…
Точно так же беспрецедентным следует считать и открытый 15 августа 1846 года в честь 75-летия со дня рождения писателя и всего через 14 лет после его смерти 200-футовой высоты (примерно 61 метр) монумент в Эдинбурге, выполненный в виде открытого "всем ветрам" неоготического храма, только без крестов, зато со статуями 64 героев романов Вальтера Скотта (а весь его мир населён, "по подсчётам одного терпеливого исследователя, 2836 персонажами, включая 37 лошадей и 33-х собак с кличками", отметил литературовед Александр Долинин).
Не исключено, что эти и многие другие моменты в прижизненной и посмертной судьбе автора "Айвенго" могут быть объяснены его принадлежностью к масонству. 2 марта 1801 года 29-летний шериф Селкиршира был посвящён сразу в три степени Цеха в эдинбургской ложе Святого Давида, где сразу оказался объектом дружеского внимания со стороны своего почти сверстника — младшего по возрасту, но уже Великого Мастера Чарльза Уильяма Генри Монтегю-Скотта (1772—1819), тогда носившего "титул учтивости" граф Далкейт, а впоследствии — 4-го герцога Баклю и 6-го герцога Куинсберри, входившего, как явствует из его двойного герцогского титула, в высшие круги английской аристократии. Так что Александр Сергеевич Пушкин, похоже, ничуть не ошибался, когда по стилю языка романов Вальтера Скотта предположил о его принадлежности "к интимному кругу английских королей".
Интересно, что сразу после принятия в масонскую ложу начинается расцвет его таланта — вначале поэтического. Если до конца 1790-х годов Вальтер Скотт на литературном поприще отметился только переводами с немецкого — правда, таких первоклассных авторов, как Иоганн-Вольфганг Гёте и Готфрид Бюргер, а также записями нескольких шотландских народных песен (в пробуждении интереса к ним в верхах английского общества гигантскую роль сыграл тогда феномен Роберта Бёрнса), то уже в 1802 году за его авторством выходят "Песни шотландской границы", а затем — другие поэтические произведения, принёсшие Вальтеру Скотту ещё более широкую известность. В 1813 году ему предлагают стать придворным "поэтом-лауреатом", но Великий Мастер Чарльз, уже год как получивший в наследство владения и титулы своего отца, уговаривает друга и брата Вальтера "отказаться от этой высокой чести, чтобы сохранить независимость", в пользу их общего друга и брата Роберта Саути, в течение многих лет выполнявшего "особую миссию" на Пиренейском полуострове, — как через десяток лет на Балканском полуострове "особую миссию" будет выполнять другой, ещё более знаменитый английский поэт-романтик, лорд Джордж Гордон Байрон.
Затем, уже в возрасте 42 лет, Вальтер Скотт начинает писать исторические романы, которые издаются крупными для того времени тиражами и пользуются всё большим успехом. Уже в 1815 году он удостаивается личной аудиенции у принца-регента Георга IV (якобы именно в качестве автора "Уэверли" — здесь-то, среди "своих", анонимность была ни к чему, но для остальных, напомню, она сохранялась до 1827 года). Переводы этих романов на иностранные языки осуществляются фактически мгновенно и, что ещё более удивительно, не подвергаются цензуре нигде, даже в Российской империи (здесь явно поработала не стихия, а некая мощная, хоть и скрытая, машина), — включая описание действий "доброго разбойника" Робин Гуда в "Айвенго". Этот роман, в совершенно новых художественных формах живописующий борьбу англосаксов за свои права после нормандского завоевания, вообще стал знаменем эпохи, одновременно символизируя и победу Англии над наполеоновской Францией, и победу нового британского "романтического" мировоззрения над — опять же французским! — рационализмом Эпохи Просвещения. "Век девятнадцатый, железный…", век пара и электричества, принципиально изменил и функции искусства, создав запрос на "рыцарей прогресса" — пусть даже "рыцарей на час". Без этого, на голом ratio, нужный тип нового человеческого сообщества natio просто нельзя было создать. И Вальтер Скотт в своих исторических романах не просто дал ответ на этот запрос, не просто как некий вдохновлённый свыше дивинатор "прозревал историю" — он активно создавал её новый образ по весьма определённым и чётким "чертежам". И эти моменты хорошо отражены в известной оценке Оноре де Бальзака: "Вальтер Скотт возвысил роман до степени философии истории… Он внёс в него дух прошлого, соединил в нём драму, диалог, портрет, пейзаж, описание; он включил туда и невероятное, и истинное, эти элементы эпоса, и подкрепил поэзию непринуждённостью самых простых разговоров".
В общем, очень похоже на то, что историко-литературный проект "Вальтер Скотт", при всей его внешней понятности и прозрачности, не только содержит в себе немалое количество "потайных помещений и ходов", но является при этом неотъемлемой составной частью намного большего проекта — можно сказать, цивилизационного уровня. Чем, полагаю, и будет всегда интересен.
