В сентябре 1792 года Иоганн-Вольфганг Гёте был не только очевидцем, но и отчасти участником битвы при Вальми, которая закончилась победой армии революционной Франции над войсками Прусского королевства и его союзников. Разумеется, офицеры Первой коалиции, в кругу которых находился великий немецкий писатель, были крайне огорчены этим неожиданным для них поражением. Но сам Гёте видел ситуацию иначе и сказал своим собеседникам: "Здесь и отныне началась новая эпоха всемирной истории, и вы вправе говорить, что присутствовали при её рождении…"
Это не был взгляд "небожителя", равнодушного к житейской суете с её радостями и бедами, к тому, что "довлеет дневи злоба его" — это была способность во всей полноте и взаимосвязях места и времени видеть как малое, так и великое: по словам Пушкина, "И горний ангелов полёт… и дольней лозы прозябанье". Эвальд Васильевич Ильенков (18 февраля 1924 г. — 21 марта 1979 г.) относился к числу людей, обладающих такой способностью. И "философским небожителем" его, офицера-артиллериста, с боями прошедшего от Польши до Берлина, ни в коем случае считать нельзя. Вот отрывок из письма, датированного ноябрём 1944 года: "…Я на маленьком кусочке земли, который немцы отчаянно пытаются отбить обратно, чуя, что этот кусочек земли на берегу одной реки недалеко от Варшавы, к северу, явится роковым для всего Reich`а… День и ночь — огонь. Снаряды, скрипуны, пули… Мы лазим по траншеям, сырым, мокрым, холодным, живём в ящиках, глубоко под землёй. Пушки наши, зарытые в землю, стоят, спрятав свои стволы в высохшую траву, и ждут тигров, пантер и прочих зверюшек. На нашем участке этих чудовищ уже с неделю нет". И тут же — из записей в фронтовом блокноте: "Ты… встретишь и грустное, и смешное, трагическое и нелепое… Красивое и отвратительное пусть в гармонии своей откроет картину, равной которой не было в истории человеческой".
Но все свои, даже самые вроде бы простые и очевидные, мысли Эвальд Ильенков имел смелость додумывать до конца, не считаясь с последствиями такой смелости. После войны и демобилизации он продолжил обучение на философском факультете МГУ, который с отличием окончил в 1950 году, получил рекомендацию в аспирантуру, защитил кандидатскую диссертацию по диалектической логике в "Капитале" Карла Маркса и до 1955 года преподавал в своей альма-матер, но был отстранён от преподавания за "гносеологический уклон", "гегельянство" и "меньшевизм в философии", после чего сосредоточился на работе в Институте философии АН СССР. Впрочем, внешняя биографическая канва имеет значение прежде всего в сопоставлении и во взаимодействии с результатами его творческой деятельности. А результаты эти важны и живы даже сейчас, когда прошло почти полвека с момента трагического самоубийства Эвальда Ильенкова. Конечно, в первую очередь это касается его исследований проблемы идеального, тесно связанной с проблемой идеала как общей цели существования человека. Такой целью атеист и марксист Ильенков видел не спасение "монады" своей бессмертной души, и не физическое воскрешение из мертвых, и не достижение состояния нирваны, а преодоление энтропии с созданием новых вселенных. Свою ставшую основой "критического марксизма" концепцию идеального как отношений (связности, отражения и представления) между реальными объектами и системами таких объектов он сформулировал уже к началу 1960-х годов — свидетельством тому написанная им для Большой советской энциклопедии (БСЭ) статья "Идеальное" (1962 г.), а также монографии "Диалектическая логика. Очерки истории и теории" (1974 г.) и "Диалектика идеального" (1976 г.). Очень упрощая: если в природе существует круг, то его существование объективно и не зависит от чьей-либо мысли или сознания, но без них он не будет иметь названия, а его свойства — не будут соотнесены между собой и со свойствами иных объектов. То есть полнота объектного бытия невозможна без бытия субъектного и наоборот — главным доказательством этой идеи Ильенков считал само существование человечества.
Весьма показательно, что свои философские идеи и выводы из них Ильенков активно проверял на практике, в том числе работая со слепоглухими от рождения детьми (Загорский эксперимент), которые благодаря созданным при его участии методикам обучения не только получали полноценное среднее и высшее образование, но даже оказывались способны защищать диссертации и создавать художественные произведения. Конечно, такого рода преображения людей, казалось бы, обречённых на тяжёлую инвалидность, беспомощное и бессмысленное существование, требовали огромных и явно "нерентабельных" усилий, но результатом этих усилий стала наглядная и бесспорная, граничащая с чудом демонстрация возможностей человека и человеческого общества в целом, с культурой как способом их бытия и "второй природой". Собственно, и сам Ильенков, при всей своей уникальности, тоже был частью современного ему общества и в этом качестве вовсе не являлся непризнанным гением-одиночкой: нет, его идеи сразу нашли достаточно широкий отклик и в советском обществе, и за рубежом. С очень разнообразными и неожиданными последствиями — достаточно вспомнить хотя бы историю Московского логического кружка, возникшего в прямой связи с деятельностью Ильенкова, хотя и без его прямого участия. Но до прямой поддержки, а тем более внедрения в общественную практику дело не доходило — скорее всего, по тем же причинам, по которым паровой двигатель смог заработать только через полторы тысячи лет после открытия Герона Александрийского, и то далеко не везде, но только в обществах, уже готовых: технологически, экономически и идейно, — к промышленной революции. Нельзя сказать, что Ильенков "обгонял время" — но он многомерно способствовал развитию советского общества, и не его вина (или беда) в том, что это развитие привело то ли к катастрофе, то ли к трансформации через катастрофу, но явно не туда, куда должно было и обещало привести в соответствии с заявленными целями коммунистического проекта. В этой связи весьма спорным выглядит всё более популярный в последнее время тезис о том, что в творческом наследии философа опубликованные при жизни работы менее важны, чем неопубликованные, поскольку-де писались с оглядкой на советскую цензуру и не соответствуют его подлинным идеям. Ильенков искал не каких-то выгодных для себя компромиссов, но путей к идеальному и идеалу, на которые необходимо ориентироваться и с которыми соотносить реальность. В этом, вероятно, и заключалась суть его известного конфликта с тем большинством современных ему советских философов, которые выполняли социальный, то есть совокупный общественный, заказ властвующей тогда "номенклатуры".
Что касается проблемы собственно идеала, то и его Ильенков рассматривал прежде всего как должное (не оптимальное "здесь и сейчас", а должное) для любой системы, имеющей субъектные свойства, распределение взаимодействующих в ней объектов, явлений и процессов по их целям и ценностям для этой системы. Особенно значимым такой подход выглядит применительно к идеалу эстетической деятельности. Чуть ли не со времён античности философское понимание эстетического идеала сводилось к той или иной форме калокагатии, "прекрасновозвышенного" во всех его проявлениях. При этом другие фундаментальные эстетические категории: безобразного, низменного, комического и трагического — объявлялись имеющими отношение к эстетическому идеалу не сами по себе, но лишь постольку, поскольку они имеют отношение к прекрасному и возвышенному. Точно так же продуктом труда в рамках классической экономики признавался, скажем, выплавленный из руды металл, а отвал пустой породы, возникший в результате той же трудовой деятельности, продуктом труда не признавался и как бы не существовал. В итоге вся нынешняя цивилизационная модель, хоть на Западе, хоть на Востоке, работает на свалку и пустыню — фальсифицированный идеал способа деятельности приносит чудовищные плоды. Поэтому не будет преувеличением сказать, что время идей Эвальда Ильенкова ещё впереди — если только человечество не совершит, намеренно или случайно (хотя случайность — тоже проявление не познанной нами закономерности), попытку самоубийства.
