Инфернальная веха

«Крематорий высился, как веха».

Олдос Хаксли «О, дивный новый мир!»

Послереволюционное общество столкнулось с шокирующей десакрализацией смерти (ленинский Мавзолей - исключение). Прежде всего это выразилось в масштабном насаждении кремации, что для православного христианина выглядело кощунственно. Архитектурно-художественная пресса публиковала проекты крематориев и колумбариев. На соседних страницах располагались эскизы домов-коммун, рабочих клубов и высокотехнологичных бань для пролетариев всех стран.

Доктора и парт-функционеры отчитывались перед трудящимися: «Трупосожжение - гигиенично» и – антирелигиозно, хотя, в ряде научных статей и допускался тезис, что пращуры-славяне, верившие в богов, предпочитали возносить усопших к небу - через огневой дух. Параллельно с этим в «Безбожнике у станка» вышучивались дряхлые традиции отпевания - с их бабками-плакальщицами и пьяным батюшкой в криво подогнанной рясе. К теме смерти стали относиться с какой-то нездоровой иронией, точнее — с чудовищно здоровой. Пожил — умер. Уступил дорогу молодым и рьяным.

В «Золотом телёнке» Илья Ильф и Евгений Петров саркастически повествуют о возведении крематория: «В Черноморске собрались строить крематорий с соответствующим помещением для гробовых урн, то есть колумбарием, и это новшество со стороны кладбищенского подотдела почему-то очень веселило граждан. Может быть, смешили их новые слова – крематорий и колумбарий, а может быть, особенно забавляла их самая мысль о том, что человека можно сжечь, как полено; но только они приставали ко всем старикам и старухам в трамваях и на улицах с криками: «Ты куда, старушка, прёшься? В крематорий торопишься?» или «Пропустите старичка вперед ему в крематорий пора».

Эта смешливая бодрость — следствие отношения к хомо-сапиенс, как к познаваемому набору физиологических деталей — мыслящему агрегату с малой ценностью. Отработал своё — маршируй в топку. Было ли это исключительной мерзостью раннего большевизма? Нет, разумеется. Во всём мире с конца XIX столетия говорилось о «цивилизованных проводах покойника», и кремация считалась оптимальным выходом в условиях наступающего урбанизма. Это — печальная вынужденность. Одно дело — проектировать и строить крематории, другое — превращать их в элемент социальной этики.

Британец Олдос Хаксли в своей отталкивающей антиутопии «О, дивный новый мир», написанной по следам замятинского «Мы», не забывает о смерти: «Когда пролетали над крематорием, вертоплан подхватило потоком горячего газа из труб и тут же снова опустило прохладным нисходящим током окружающего воздуха». Далее он раскрывает перед читателями всю бездну цинизма: «Раньше при кремации пятиокись фосфора выходила из кругооборота жизни. Теперь же более девяноста восьми процентов пятиокиси улавливается. Что позволяет ежегодно получать без малого четыреста тонн фосфора от одной только Англии. Как приятно знать, что и после смерти мы продолжаем быть общественно полезными». Рациональное безумие оказалось ведущей, а часто - единственной линией. Первая Мировая война и шквал революций выели душу большинства людей, дав импульс инферно, гнездившемуся в коллективном бессознательном.

В галерее «На Шаболовке» (Серпуховский вал, 24 стр.2) открылась пугающая выставка «Донской крематорий», посвящённая знаковому для постреволюционной Москвы событию - приспособлению храма Серафима Саровского и Анны Кашинской под нужды «огненного погребения». В деловитой статье 1926 года говорилось: «Основное требование, предъявленное к проектам, заключалось в том, чтобы здание крематория с внешней и внутренней стороны не напоминало церковь, так как в задание составления проектов входило приспособление под крематорий старой недостроенной церкви».

На экспозиции можно увидеть адские брошюры и прочесть публикации об экономически-выверенном трупосожжении. Широкий их спектр позволяет уяснить, что тема поднималась ещё до революции и не лишь в России. Напротив, СССР был призван перенимать ценный зарубежный опыт — американский или немецкий. «Дело в том, что лучшая постановка крематорного хозяйства и кремационного дела — в Германии, лучшие крематории — германские, лучшие системы кремационных печей — немецкие, лучшие, активные, остроумно сконструированные и вполне отвечающие своей цели и назначению ферейны (так называемые «Feuerbestattungs Ferein'ы») — немецкие, лучшая литература по самым разнообразным вопросам, связанным с кремацией, — немецкая, лучшие борцы за пропаганду этой идеи — немцы», - писал инженер и пропагандист кремации Гвидо Бартель, занимавший в 1920-х пост главы Института социальной гигиены в Москве. Его превеликим трудам во благо человечества посвящён целый раздел. Именно этот пламенный борец устроил в 1924 году грандиозную выставку, где москвичам были явлены самые передовые методы «финальной утилизации». Впечатление такое, что речь шла о мусоросжигании.

Полагалось также опираться на питерский опыт — первый крематорий открылся ещё в 1920 году при горячей поддержке властей. Отвечал за реализацию проекта одиозный Борис Каплун — парт-активист, хозяйственник и технарь, а кроме всего прочего — декадентствующий меценат, женатый на прима-балерине Ольге Спесивцевой. «Был Борис Каплун – в жёлтых сапогах, – очень милый, - вспоминал Корней Чуковский, близко знакомый со всей этой братией, - Он бренчал на пианино, скучал и жаждал развлечений. – Не поехать ли в крематорий? – сказал он, как прежде говорили: «Не поехать ли к "Кюба" или в "Виллу Родэ"»? – А покойники есть? – спросил кто-то. – Сейчас узнаю. – Созвонились с крематорием, и оказалось, что, на наше счастье, есть девять покойников. – Едем! – крикнул Каплун». На выставочных стендах — мерзковатая фигура Каплуна, творческие дерзания питерцев и газетная дискуссия о том, каким быть крематорию — попроще или же в античном стиле с колоннами.

Но вернёмся в Москву, которая не хотела отставать от вчерашней столицы, а потому конкуренция товарищей-архитекторов была ещё острее. В состязании участвовал один из ведущих мэтров — Константин Мельников, подошедший к заданию со свойственной ему романтикой стеклянных крыш — дабы в момент прощания возникал столб света, но мельниковскую феерию сочли дорогостоящей и претенциозной.

Первая премия досталась Дмитрию Осипову, на счету коего значились изрядные достижения. Как-то: разборка памятника Александру III и статуя Советской Конституции, водружённая там, где нынче высится Юрий Долгорукий. Вариант, предложенный Осиповым, действительно ничем не напоминал церковь, как и требовали заказчики — это лаконичное здание с намёками на обеднённый классицизм. Есть подобие греческого портика и прямоугольные колонны. Если оценивать это с художественной точки зрения, тут есть устрашающая эстетика, равно как и баланс вертикальных и горизонтальных форм.

Это настоящий «мёртвый дом» и в том есть жестокая мощь Танатоса — крематорий и не должен быть весёленьким. Иное — как всё это преподносилось. Вот фотография председателя Моссовета Константина Уханова, с интересом наблюдающего процесс кремации - в специальный глазок. Тогда и родственникам предоставлялось это право — смотреть, как плавится их покойная бабушка.

Опять же — только ли коммунисты безбожного Совдепа дозволяли себе нечестивые зрелища? Ироничный и психически здоровый англичанин Бернард Шоу описывал кремацию своей матери, как возвышенный акт искусства: «И внезапно он (гроб) чудотворным образом вспыхнул переливчатыми лентами пламени гранатового цвета, бездымными и стремительными. И моя мать стала этим прекрасным огнём». Мы имеем дело не столько с режимом, сколько с эпохой. Толку от того, что в Англии народ исправно посещал церковь?

На выставке показаны бравые отчёты о сожжении «пробных» трупов, а также «удручающе-малые» цифры — москвичи не спешили прибегнуть к новомодному способу прощания. Вывод? Люди en masse гораздо проще относятся к социальным экспериментам над собой, нежели над покойниками. Однако социум всё равно пытались «перековать» - на экспозиционной витрине лежат почтовые открытки с видами Донского крематория, что ставило детище Осипова в один ряд с московскими достопримечательностями. Тут же — фотокарточка первого директора заведения — Петра Нестеренко, большого энтузиаста и вожака. По иронии судьбы все эти персонажи — Каплун, Бартель, Уханов, Нестеренко — были уничтожены при «красном Бонапарте» - Сталине, с хрустом пожиравшем революционно-мятежную биомассу. Аресты производились под самыми разными предлогами, но итог един. Уцелел только архитектор Осипов, да и то потому что скончался в 1934 году, будучи вовсе не старым. Следуя бытийной логике, зодчего кремировали в его же «огненном чертоге».

Примечательно, что в 1930-х годах, когда постепенно возвращались недобитые — к счастью! - вкусы и понятия, утихла и песнь о суперсовременной, гигиеничной кремации. Отныне об этом перестали трещать и разглагольствовать, а трупосожжение превратилось в крайнюю меру — например, когда семейное кладбище расположено далеко от места смерти. Казалось вполне этичным захоронить прах рядом с праотцами. На выставке имеются уникальные видеоматериалы — церемонии прощания с героями, подвергшимися кремации. Оформление экспозиции, как и положено, минорно-траурное — много чёрного и белого, что создаёт контрастные тени. Окна — закрыты ширмами, и мы попадаем в замкнутое пространство, из которого хочется побыстрее уйти. Выставка не для смакования — больше для потрясения. Типовые урны, членский билет «Общества развития идей кремации», логотип Крематориума с дымящимся черепом и чёрным вороном — всё это свидетельствует о кошмаре, творившемся в головах нормальных с виду людей.