Москва-николаевская

«На тихих берегах Москвы

Церквей, венчанные крестами,

Сияют ветхие главы

Над монастырскими стенами».

Александр Пушкин

В Музее-заповеднике «Царицыно» сейчас проходит интереснейшая выставка «Москва и москвичи в эпоху Николая I». Выбор темы связан с круглой датой – в 1825 году, двести назад император Николай Павлович вступил на престол, а короновался он уже в 1826-м – именно в Первопрестольной. Кроме того, Николай посетил возвращённого из ссылки Александра Пушкина – мятежный поэт жил в Москве: «Ах, братцы! как я был доволен, / Когда церквей и колоколен, / Садов, чертогов полукруг / Открылся предо мною вдруг!» Состоялся долгий разговор, после которого венценосец молвил: «Я сегодня говорил с самым умным человеком России».

Экспозиция – обширна. Тут и портреты, и личные вещи, и сервизы, а ещё – канделябры, столики, самовары и золочёные кувшины. Изумляет карта Москвы 1836 года – сколь крохотной была тогда Златоглавая. Нынешние спальные районы считались глубоким пригородом, куда ещё не всякий извозчик захочет везти.

Москва обладала пограничным статусом – вроде бы вторая столица, а по факту – провинция, над которой посмеивался лощёный Петербург. В шуточной пьеске Фаддея Булгарина «Две противоположности» кокетка произносит характерную фразу: «Презабавно! Провинциалка, московочка, племянница хозяина со слезами на глазах рассказывает про деревенское житье, про барашков и цветочки…» То есть москвичка приравнивалась к деревенской барышне.

Быт москвичей – это затейливая смесь традиций и новизны. Виссарион Белинский подмечал: «Вследствие неизбежного вторжения в неё [Москву – Авт.] европеизма, — с одной стороны, и в целости сохранившегося элемента старинной неподвижности, с другой стороны, она вышла каким-то причудливым городом, в котором пестреют и мечутся в глаза перемешанные черты европеизма и азиатизма. Раскинулась и растянулась она на огромное пространство: кажется, куда огромный город! А походите по ней, — и вы увидите, что её обширности много способствуют длинные-предлинные заборы». Насчёт заборов – ирония, ибо город казался большим за счёт стилевого разнобоя и запутанности улиц.

Поскольку выставка – персонифицированная и посвящена николаевскому правлению, то среди экспонатов есть изображения самого царя. На портрете, созданном Джорджем Доу, монарх - млад и пригож. Ещё нет грозных усов и жёсткого взгляда, от которого иные чиновники и в обморок падали. Николай смотрит настороженно, точно пробует эту жизнь и – власть на вкус.

А тут он зрелый муж, повидавший всякое – триумфы, провалы, ненависть и лесть западных дворов, подобострастие вельмож и уважение простых мужиков. Николай не боялся народа и, гуляя без охраны, мог спокойно поболтать с каким-нибудь ремесленником. Далее – портреты, написанные Егором (Георгом) Ботманом – император на фоне городов – Москвы и Петербурга. Государь с удовольствием позировал - даже в пятидесятилетнем возрасте он был чудо, как хорош.

Имеются и портреты императрицы – очаровательной Шарлотты Прусской, ставшей после перехода в православие Александрой Фёдоровной. Этот брак почитался идеальным. Во-первых, его заключили по взаимной любви, что вообще редкость в правящих династиях. Во-вторых, в семье родилось семеро детей, и все отпрыски получали родительскую любовь, а не лишь формальное отношение, принятое у монархов.

Итак, николаевская Москва. Как относился Николай Павлович к «второй столице»? На сей счёт есть различные мнения. Ряд историков полагают, что Москва ему не нравилась из-за хаотичного ритма. Другие авторы убеждены, что адепту триединства «Православие – Самодержавие – Народность» град на семи холмах был вовсе не чужд, да и средства на обустройство Москвы тратились немалые. Город всё ещё восстанавливался после пожарища 1812 года.

Изюминкой экспозиции являются виды Москвы, сделанные Огюстом Кадолем, французским художником и литографом. Он долгие годы работал в России, успел её полюбить, осесть и жениться на русской девице. В XIX веке успехом пользовались так называемые ведуты - от итальянского veduta — нечто увиденное, вид, картинка. Ведута — не приукрашенный фрагмент местности, а прямая констатация. Это - тщательная прорисовка зданий и карет, деревьев и вывесок, лавок и штор, а ещё — руин, сараев и даже всяческого хлама. Кадолю нравилась Москва с её дворцами и храмами, что соседствовали с покосившимися домишками. Он изображал и Кремль с Красной площадью, и улицы, и окраины, считая этот город удивительной задумкой самого Господа-Бога.

На выставке есть ведуты Максима Воробьёва, Иоганна Рауха, Владимира (Вольдемара) Аммона, а также неизвестных мастеров, что зарабатывали, рисуя «виды» по заказу. Тут и Яуза, и Воробьёвы горы, и пожарная команда на Пречистенке, и Большой Каменный мост. Главное – храмы и колокольни, которые были городскими доминантами вплоть до 1930-х годов.

Все путешественники и заезжие господа отмечали эту благолепную атмосферу. Петербуржец Иван Панаев в одной из повестей озвучивает своё впечатление: «Я уж более месяца в Москве и до сих пор не могу к ней приглядеться. Ты не можешь представить себе того бесконечно-глубокого впечатления, которое произвел на меня этот дивный, семисотлетний, бесконечный город божиих храмов. Не смейся над истертым выражением: Москва – сердце России, в полном и высоком значении этих слов. Она живая, величественная летопись нашей славы народной». В нашем мегаполисе – только малая часть тех церквей, что высились в XIX столетии, причём не следует во всём обвинять большевиков – разрушение началось уже в 1900-х годах, когда предприниматели скупали целые районы для доходных домов, и уникальная церковка могла пойти под слом.

Москва была крупным промышленным городом – работали мануфактуры, то и дело открывались лавки с местным и заграничным товаром, кто-то богател, а кто-то и банкротился. Формировались купеческие роды, соперничая друг с другом в роскошестве. На выставке – несколько семейных портретов, где явлены коммерсанты, их жёны, матери, дети. Вот – клан Косиных за чаепитием. Примечательно, что отец и мать обряжены традиционно – мужчина – бородат, в черном кафтане, а мать – в платке, накинутом на плечи и с покрытой головой, тогда как дочери – сплошь европеизированные мадемуазели – в декольтированных платьях и с причёсками, как из ‘Costume Parisien’.

А тут - презабавный рисунок неизвестного карикатуриста – «Сборы на бал в купеческом доме». Судя по форме и величине дамского кринолина – это 1850-е годы. Тогда эффектное сооружение для придания пышности юбкам вошло в дамский обиход. В комнате - заполошный гвалт. Всё смешалось. Матушка гневается на служанок, а у зеркала красуются дочки – их талии дивно-тонки, волосы уложены, да и сами девицы будто бы не из этого «орущего» дома, а из дворцов Парижа. Видимо, они, как Липочка из ранней пьесы Александра Островского, мечтают о благородных кавалерах. Купеческое Собрание возникло в Москве ещё в начале XIX века, и рауты негоциантов своею пышностью не уступали аристократическим балам. Правда bon-ton чаще всего отсутствовал – манеры были не отточены, а платья – ошеломляли попугайской яркостью.

Но в купеческой среде шёл социальный прогресс. На портрете коммерции советника Алексея Кусова мы видим холёного мужчину, что выглядит, как британский лорд, да и обыкновения он имел самые утончённые. Помимо всего, Кусов был возведён в потомственное дворянство. Не совсем ясно, зачем его отнесли к москвичам – он был коренным петербуржцем. Разве что портрет написан в Москве, причём самым востребованным художником - Василием Тропининым.

В московском обществе происходило взаимопроникновение двух цивилизаций – купеческой и дворянской, а потому дщерь торговца могла читать Вальтера Скотта и носить веер, как у подруги-патрицианки, а она, в свою очередь, распивала чаи из огромного самовара, с вареньем да кренделями. Групповой портрет неких дворян, созданный живописцем Тимофеем Мягковым, довольно мало отличается от купеческого варианта. Правда, хозяин в сюртуке и с книгой на коленях, однако, на столе – самовар и мы наблюдаем всё то же чаепитие. Петербуржцы сказали бы: «Фи!» Они тоже пили чай, но никогда не позировали за столь банальным моционом.

Для москвичей точкой сборки был дом. Николай Гоголь подчёркивал: «Москва — старая домоседка, печёт блины, глядит издали и слушает рассказ, не подымаясь с кресел, о том, что делается в свете». В северной столице чиновники, в основном, жили на съёмных квартирах, куда никого не приглашали.

Златоглавая – гостеприимна. Все ходили друг к другу в гости, подчас без спроса – барыня могла заехать к приятельнице, дабы посплетничать и – устремлялась дальше, на Кузнецкий мост во французскую лавочку. Часть выставочного пространства отдана костюмам николаевской эпохи – по ним легко составить представление о том, как быстро менялись формы – от высокой талии 1820-х – к туго перетянутому стану 1830-х; от скромных рукавов-фонарик – к громоздким «сооружениям», расширявшим плечи.

Пушкин, как обычно, флиртовал стихами: «У ночи много звезд прелестных, / Красавиц много на Москве» и действительно – в экспозиции представлены чудесные портреты москвичек 1820-1850-х годов. Юные девы и – замужние дамы, с тугими локонами и – причёсками а-ля Изабо де Бавьер, расфранченные и – строгие. Вот - акварельный портрет Елизаветы Петровны Потемкиной, нарисованный австрийцем Леопольдом Фишером. Урождённая княжна Трубецкая, она была настоящей чаровницей и до старости сохраняла свою величавую красу. Проживала она в Москве, на Пречистенке, где не раз гостил Пушкин. Он посвятил даме презабавный стишок: «Когда Потемкину в потемках / Я на Пречистенке найду…».

Средь галереи знаменитых москвичей – портрет Петра Чаадаева. Фигура неоднозначная. С одной стороны, он любил Россию, а с другой - …слыл законченным русофобом. Как это сочеталось? Уму непостижимо. В «Философических письмах» Чаадаев прямо утверждал: «Века и поколения протекли для нас бесплодно. Глядя на нас, можно сказать, что по отношению к нам всеобщий закон человечества сведен на нет. Одинокие в мире, мы миру ничего не дали, ничего у мира не взяли, мы не внесли в массу человеческих идей ни одной мысли, мы ни в чем не содействовали движению вперед человеческого разума, а все, что досталось нам от этого движения, мы исказили». За все оные думы и выкрутасы Чаадаев был объявлен сумасшедшим – его поместили под медицинский надзор с домашним арестом. Николай I не понимал такой «философии».

Перед нами портреты военных, сановников, писателей – в том числе Николая Гоголя, всех тех, кто жил в Москве или же говорил о ней. Фантастический калейдоскоп имён и судеб. И тут же – московские уличные типажи – полицейские, продавцы хлеба, дворники. Москва – нетороплива и радушна. Если Петербург – это мозг, то Москва – сердце и, как сказал Михаил Лермонтов: «Москва, Москва! люблю тебя, как сын, / Как русский, – сильно, пламенно и нежно! / Люблю священный блеск твоих седин / И этот Кремль зубчатый, безмятежный». Добавить – нечего.