Древний античный афоризм гласит: «Habent sua fata libelli» («Книги имеют свою судьбу»). Иногда эта судьба оказывается особенно значимой — на века и даже на тысячелетия. И нынешняя 275-я годовщина со дня рождения Иоганна Вольфганга фон Гёте — прекрасный повод для размышлений и о самом юбиляре, и о судьбе самого великого его произведения, его opus magnum — стихотворной трагедии «Фауст» в двух частях, которую классик немецкой и мировой литературы создавал на протяжении более чем полувека, внеся последние правки в типографские оттиски окончательного авторского варианта незадолго до своей смерти.
Начал он его писать одновременно и параллельно с первым своим прозаическим шедевром — романом «Страдания юного Вертера», который увидел свет в 1774 году — кстати, ещё одна юбилейная дата (250-летие). Гёте тогда исполнилось 25 лет, и он был уже известным писателем, автором пьесы «Гёц фон Берлихинген» и совместного с Иоганном Гердером сборника «О немецком характере и искусстве», который стал манифестом нового литературного движения, вошедшего в историю как «Sturm und Drang» («Буря и натиск») и где в статье «Ко дню Шекспира» уже содержится вполне «фаустианская» мысль: «Никто не достигает цели, к которой так пламенно стремится»..
«Страдания юного Вертера» принесли молодому Гёте не просто всенемецкую, а всеевропейскую литературную славу. Этим написанным всего за четыре недели романом, основанным на опыте личных переживаний самого автора, зачитывались, можно сказать, все образованные люди того времени. Гёте в молодости вообще писал много и быстро. Так, «Гёц фон Берлихинген» (вышедший в первом издании анонимно) был написан за шесть недель, драма «Клавиго» — всего за восемь дней.
Ситуация с «Фаустом» оказалась принципиально иной. Первый вариант этого произведения (как драму из сцен в стихах, пригодных для постановки в театре) Гёте, с детства очарованный немецкой народной легендой (и пьесой) об учёном, продавшем душу дьяволу, завершил уже к 1777 году — об этом свидетельствует копия «Пра-Фауста» («Urfaust»), сделанная Луизой фон Гёххаузен, фрейлиной веймарской герцогини Анны Амалии с авторского оригинала, впоследствии (в связи с изданием первой части «Фауста» в 1808 году) Гёте уничтоженного как уже ненужный черновик.
Но уже законченный текст «Пра-Фауста», при всех его очевидных достоинствах (и многих фрагментах, вошедших в окончательный текст), писатель даже не предпринимал каких-либо попыток опубликовать, постоянно возвращаясь к работе над ним, — видимо, он мучительно желал и стремился добиться большего, непрерывно обогащая его форму и содержание, пока не счёл результат приемлемым — сначала в первой части, а затем и во второй. Впрочем, созидание «Фауста» никогда не было единственным, поглощающим все силы увлечением Гёте, но всегда — его сверхзадачей, чем бы он ещё ни занимался, в том числе — что бы ещё ни писал
А Гёте был — необъятен. Он — не только писатель и поэт (чьё полное собрание сочинений заняло 45 объёмных томов, и это без его писем и научных работ), но ещё и государственный деятель (пусть даже в масштабах крохотного герцогства Саксен-Веймар), и естествоиспытатель, совершающий серьёзные научные открытия, ведущий содержательные дискуссии с виднейшими представителями современного ему академического сообщества, и далее всё возможное по списку. С этой точки зрения неудивительно, что «Фауст» так же необъятен и неисчерпаем, как и его автор.. «Веймарский олимпиец» и активный деятель масонского движения, стал своего рода воплощением и провозвестником «единой Европы», отсюда многочисленные культурно-исторические и географические реминисценции не только второй части «Фауста», но и, например, стихов «Западно-восточного дивана», написанных по итогам осмысления наполеоновских войн:
Запад, Норд и Юг в крушенье,
Троны, царства в разрушенье,
На Восток укройся дальный,
Воздух пить патриархальный! (Ф.И.Тютчев)
Как тут не вспомнить слова Гёте, якобы сказанные им после битвы у Вальми офицерам потерпевшей неудачу прусской армии: «Господа, мы присутствуем при рождении новой эры, и вы вправе утверждать, что видели её начало собственными глазами»? Правда, эта бесспорная всеохватность и универсальность одного из величайших немецких гениев, явленная в том числе через все его произведения (на мой взгляд, особенно показательна в этом отношении книга воспоминаний «Из моей жизни. Поэзия и правда») нередко расценивалась современниками и соотечественниками Гёте как всеядность и неразборчивость. Никто не высказывался в том духе, как Гоголь о Пушкине, что, мол, Гёте — «пример немецкого человека в его развитии, каким он явится через двести лет». Напротив, как раз почти через два века после рождения Гёте, в 1937 году, рейхсюгендфюрер Третьего рейха Бальдур фон Ширах задавался вопросом: «Гёте, этот гражданин мира, этот либеральный проповедник так называемого прогресса, — отнесся ли он с должным вниманием к Отечеству, к Нации — он, этот олимпиец, отрекшийся от своего Отечества, этот проповедник человеколюбия?»
Но эта же «всечеловечность» Гёте прекрасно понималась и предельно высоко ценилась в русской культуре. Свидетельством тому — не только известное стихотворение-некролог «старцу великому» от Евгения Баратынского со строками:
Была ему звёздная книга ясна
И с ним говорила морская волна…
Свидетельством тому — и уникальный для мировой литературе по своей полной конгениальности перевод Лермонтовым стихотворения Гёте «Ночная песнь путника», датированный 1840 годом:
Горные вершины
Спят во тьме ночной;
Тихие долины
Полны свежей мглой;
Не пылит дорога,
Не дрожат листы...
Подожди немного,
Отдохнёшь и ты. —
который явно перекликается с лермонтовским же шедевром «Выхожу один я на дорогу…», написанном в 1841 году.
Пушкин не только написал в 1825 году свою «Сцену из Фауста», но и в наброске «О драмах Байрона» (1827) дал такую оценку творению Гёте: «Фауст» есть величайшее создание поэтического духа, служит представителем новейшей поэзии, точно как «Илиада» служит памятником классической древности».
При этом непреодолимость дистанции всё же чувствовалась. Возможно, как раз по причине того, что «веймарский олимпиец», как представлялось при взгляде из России, в своей жизни реализовался полностью, без остатка, без недосказанности, без отсылки на какие-то будущие или возможные обстоятельства (у Баратынского: «зане совершил / В пределе земном всё земное!»).
И в данном отношении «Фауст» Гёте, выступая наиболее полным образным воплощением цивилизации западной (включая её активизм: «Лишь тот достоин жизни и свободы, /Кто каждый день за них идёт на бой!»), — контратеза ко всей русской культуре и русской цивилизации, которая вся по большей части своей была, есть и остаётся ожиданием и обещанием будущего. Не случайно в этом величайшем произведении своём автор «зазеркалил» ветхозаветную «Книгу Иова» — если там Бог лишает праведника Иова всех благ жизни, то в «Фаусте», напротив, «часть силы той, что без числа творит добро, всему желая зла» (перевод Бориса Пастернака) исполняет все желания героя — до тех пор, пока он не воскликнет: «Остановись, мгновенье! Ты прекрасно!»
Поэтому вовсе не выглядит странным то, что устами Френсиса Фукуямы западная цивилизация в канун крушения Советского Союза произнесла как раз эти запретные для неё слова о «конце истории», тем самым закрыв свою многовековую, возможно — тысячелетнюю «сделку с дьяволом», начало которой, по всем признакам, теряется вовсе не в Германии конца XV-начала XVI веков, когда жил исторический доктор Иоганн Георг Фауст, «странствующий алхимик, астролог и маг», а где-то в Италии примерно пятью столетиями ранее. Но это, как говорится, уже совсем другая история, к самому Гёте и его «Фаусту» имеющая лишь опосредованное отношение…
Илл.: Договор с дьяволом, подписанный каплей крови (1899). Художник Франц Ксавьер Симм.
