В великолепную игру отчаяния сыграет мальчишка Смат: нелепый, всё считающий, числа сами, определившие во многом жизнь, стремящийся поставить на учёт; нелепый, очкастый, сыгравший в финале в беспроигрышную игру смерти: чтобы наказать всех, кто плохо обращаются друг с другом.
Не демонстрируют должной любви.
Её никто не демонстрирует, путаясь в числах, в альфе абсурда (не абсурдно ли творить сложнейший механизм человека, чтобы сгнил он в земле, или сгорел в огне?).
Питер Гринуэй восстаёт своими играми против миропорядка, его косной обыденности, выстраивая кадры и их панорамы так, что завораживают неестественной красотой.
Много насекомых ползает по плодам.
Всё красиво – на грани тления, и насекомость эта не есть ли намёк на разложение тела, столь сложно организованного – с ещё более сложным устройством, помещённым душой и психикой внутрь телесного пласта?
В «Отсчёте утопленников», кажется, много телесного, плотского, неудовлетворяющего…
Женщин – по крайней мере: последовательно избавляющихся посредством утопления от своих мужей.
Девочка, вертя скакалки, считает звёзды, и, досчитав до сотни, успокаивается, прекращая прыгать.
Лодка, в которой утонет персонаж, так и не получивший ни одну из трёх вожделенных женщин, какие порой сливались в одну, будет пронумерована сотней.
Всё закольцовывается.
Мальчишка Смат повесился, играя.
Мужчины все толсты, неопрятны, не шибко красивы.
Впрочем, нет – муж племянницы, третий утопленник, будет вполне ничего: стройный, спортивный, хоть и не умеющий плавать…
Женское начало торжествует?
Тогда – слишком жестоко.
Мужское у Гринуэя оказывается неопределённым, схоластичным, жалким вообще.
Три женщины разных возрастов, а зовут их, женщин, одинаково: три или одна, как мерещится патологоанатому, покрывающему их преступленья?
Ничего не разобрать.
Он издевается над нами – Гринуэй!
Как некогда – Кэролл, так запутывая интеллектуальный орнамент Алисы, что, хотелось спросить, при чём тут детство?
…красота, явленная кинематографом Гринуэя, от маньеризма и барокко, а ещё – от эстетики смерти: всё на тёмном фоне, почти всегда, но никогда из хаоса этой тьмы не рождается космос.
Только абсурд.
Как в «Контракте рисовальщика» - где финал и вовсе тёмен, а лица зачитывающих новый контракт-приговор гротескно заострены, как и рогатые их парики.
Рисовальщик моден, рисунки, сделанные им – виртуозны, они поражают точностью и мастерством, и то, что в них зашифрована хроника убийства, не столь уж важно рисовальщику, хотя окажется – в этом суть.
Суть, которая убьёт его, удачливого женолюба, жуира вообще-то, вляпавшегося в смертельную историю; затянутого в адскую интригу богатых людей.
И здесь – красота на грани разложения оной, со смещённым углом, с центром, который порвётся сейчас, и из него выглянет жуткая рожа: вроде той, который обладает бегающий по поместью голышом… не пойми кто.
И он же – с лицом, дочерна замазанным сажей, смачно жрёт в конце, когда художник уже мёртв, ананас: жрёт так, как потусторонняя сила зла пожирала б душу, не понявшую своего предназначения.
Гринуэй – потусторонний режиссёр.
Даже, когда всё делается предельно конкретно, детально, как в фильме «Повар, вор, его жена и её любовник»…
Жестокость сочится сукровицей – до подлинной крови не поднимаясь.
Жернова жестокости, столь знакомые человечеству, любит закамуфлировано показывать Гринуэй.
Фешенебельный ресторан, к которому стянется мир, как шагреневая кожа, подразумевает жратву: большую, как у Босха – в потусторонних видениях его, красно-чёрной гаммой выплеснутых в мир.
И души героев – вполне босхианские гибриды: человеческое прорастает пауком, тут хорёк, напялив на нос кругленькие, как шарики, очки, читает кулинарный шедевр, пока плоская, располосованная рыба обнимает его снизу своими частями.
Где люди-то?
А вот же они: ганстер-вор, Джорджина – жена, изведённая издевательствами, любовник-книгочей, хранитель библиотеки, которого же до отвала накормят книгами (шумовым эффектом звучит издалека: Держите его, а то он сожрёт всего Аристотеля!), Ричард ещё, повар, то бишь.
Из Майкла приготовят жаркое, как было у Маркеса: но там осмысленность жестокости логична: диктатор, расколовший заговор, как орех, решил напугать оставшихся поджаренным со специями и травами главой оного.
А здесь?
Здесь всё вращается абсурдным калейдоскопом – в том числе: условность людей этих.
Не дотянувших до стадии людей.
…ассиметрия эстетики режиссёра нарушает душевный покой, бередя сознание.
Как соотносится оно с душой?
На это Гринуэй не ответит, заворачивая образы своих парадоксов и парадоксы образов, играя абсурдом, как числовой символикой, и заставляя вглядываться в сложную, отвратительную, и такую притягательную красоту.
