Жизнь и творчество Татьяны Михайловны Глушковой (22 декабря 1939 г. — 22 апреля 2001 г.) вроде бы абсолютно типичны для отечественной культуры, литературы, поэзии 1960-х—2000-х годов, но всё же стоят наособицу. Казалось бы, ей, "в два года пешком уходившей от немцев" (слова Анны Ахматовой), пережившей немецкую оккупацию вместе с бабушкой киевской девочке-сироте (чьи родители-физики изучали рентгеновское излучение, вернулись из эвакуации только в 1945 году и скончались в 1953-м), в 1960 году принятой в Литературный институт на поэтический семинар Ильи Сельвинского, — просто нельзя было избежать мощной волны "шестидесятников", которая в те годы поднимала к известности и славе таланты гораздо помельче и полегче глушковского. Но в привольную оттепельную волну, где вовсю резвились многие сверстники и сверстницы поэтессы, она не окунулась. В общем-то, даже не чудом, но, так сказать, по совокупности своих морально-волевых качеств. Мол, слишком крепко приросла сердцем и душой к Софии Киевской, а одноимённый цикл стихов, её дипломная работа, стал если не причиной, то поводом её конфликта с "мэтром". Или "мэтра" — с ней. "Кто же тогда знал, как время развернёт эту ученицу Ильи Сельвинского?", — сокрушался впоследствии известный критик Сергей Чупринин. Как будто время разворачивает человека, а не сам человек разворачивает, раскрывает свою сущность в обстоятельствах времени и места…
И если говорить о сущности Татьяны Глушковой, то, наверное, главным из её качеств можно назвать полное неприятие статуса "оккупированной провинции", трагическое для её личной судьбы, но определяющее для судьбы творческой. Вообще, мало кто понимал, как "аполитичная" и страстная лирическая поэтесса стала столь же страстной защитницей русской культуры и русской традиции — причём не в каком-то музейно-этнографическом, а в самом огненно-боевом, сражающемся до победы или смерти изводе. Готовность в любой момент и чуть ли не по любому (но для неё — важному) поводу сжечь все мосты, броситься на амбразуру — вот это было в характере Глушковой, в её стиле жизни и творчества.
Переломным здесь стало появление в годы "перестройки" статей и книги "Традиция — совесть поэзии" (1987), когда пушкинская строка "Татьяна, русская душою…" незримо, но бесспорно овеяла Татьяну Глушкову, раскрылась, развернулась в ней, а непрерывная, истово яростная битва поэтессы за личную самость стала ещё и столь же истово яростной битвой за самость всей России, обрела новые пространства и смыслы. Наверное, отсюда же — ощущение глубинного родства с автором "Горя от ума", под словами которого из письма к П.А. Катенину: "Я как живу, так и пишу, свободно и свободно", — с полным правом могла бы подписаться и Глушкова (отсюда же — и её "Грибоедов"). Отсюда же — её "Возвращение к Некрасову", но не столько даже к "поэту русской скорби", сколько к "поэту русской воли". Отсюда же — и хрестоматийное "Воздвиженье", написанное в "чёрном октябре" 1993 года, как бы подытожившее итоги горбачёвской "перестройки" и ельцинских "рыночных реформ":
Всё так же своды безмятежно-сини.
Сентябрь. Креста Господня торжество.
Но был весь мир провинцией России,
теперь она — провинция его…
Так, от многократно уничтожаемой, но вечной Софии Киевской, через Пушкиногорье, через грибоедовские и некрасовские места, через расстрелянный и сожжённый Дом Советов в Москве — и дальше, проходил жизненный путь поэтессы. Да, и через газету "День"/"Завтра" — тоже. Не случайно Владимир Григорьевич Бондаренко, включивший Татьяну Глушкову в число "последних поэтов империи", подчёркивал, что в её случае речь идёт не только о Красной империи — Советском Союзе, а обо всей тысячелетней Руси-России.
"Мятежная, восставшая из гроба…" — это не только про Музу, одну из многих, ею было сказано-предсказано — и про саму себя тоже. Конечно же, в посмертной судьбе поэтессы будут новые периоды забвения и признания, но если верна античная мудрость о том, что "даже боги не могут сделать бывшее не бывшим", то бытие Татьяны Глушковой в русской поэзии (а также в русской культуре и русской истории) не может обернуться небытием.
