«Я сразу смазал карту будня,
плеснувши краску из стакана».
Владимир Маяковский
«Всю ночь просидели мы с друзьями при электрическом свете. Медные колпаки под лампами вроде куполов мечети своей сложностью и причудливостью напоминали нас самих, но под ними бились электрические сердца. Лень впереди нас родилась, но мы все сидели и сидели на богатых персидских коврах, мололи всякий вздор да марали бумагу», - так замысловато начинается Манифест футуризма, если читать его полностью, а не ту куцую выжимку, что даётся в учебниках по культурологии.
Найдя фотографию тех, кто сочинил эти лозунги, можно слегка разочароваться – вместо «юношей бледных со взором горящим» предстают холёные буржуа. Возраст – около тридцати, а усики ещё и добавляют возраста. Развесёлый «молодёжный бунт», что огульно приписан итальянским футуристам, лишь красивое тавро.
Вовсе не от агрессивного безделья выстаивалась линия нового миропорядка. Они были профи, знавшие толк в реализме, импрессионизме, а также в том изысканно-печальным стиле, что холодновато зовётся Модерном. Однако им было скучно и тесно. Хотелось рушить и - воздвигать. Это многим тогда хотелось. Текст Маринетти легок и узнаваем – такое родное чувство. Не то воспоминания Мариенгофа, не то рассказик Олеши, не то публикация Эль Лисицкого для журнала "Вещь". Или – стих Маяковского. Взмывающей лесенкой – до звёзд. Нет. Футуристы презирали звёзды – им нравилось электричество. Они испытывали нежность к моторам. «Там стояли и фыркали три автомобиля. Мы подошли и ласково потрепали их по загривку», - в этом почти ремарковском пируэте – вся правда наступившего века.
Итальянский футуризм – попытка взять реванш. Так долго царили несносные галлы, эти дикари-имитаторы. Когда-то очень давно Людовик-Солнце приучил всех обожать французов – их Версаль, парики, манжеты и балеты. Всё – подсмотрено, украдено или вывезено из Италии, а родоначальника французской музыки звали Джованни-Баттиста Лулли – то сын флорентийского мельника, ставший Жаном-Батистом Люлли. Родиной искусств был и остаётся Рим. А ещё – Венеция, Флоренция и, конечно же Сиена с её золотистыми Мадоннами в византийских окладах.
«Ах, мы с тобой должны поехать в Италию. Это будет прекрасный сон. Это родина всего рафине. К твоим услугам – поэзия, музыка, игра страстей, утонченные наслаждения ума», - томно журчала героиня Алексея Толстого, который, впрочем, искренне потешался над футуро-мечтами, но уже в другом шедевре: «Новое, новое прёт! Наше, новое, жадное, смелое!» Жадное-смелое пёрло отовсюду, но Италия и Россия – в авангарде. К слову, эту бешеную гонку выиграли русские – их чаще упоминают, как основателей современного дизайна и всей буйно-кипящей эстетики XX столетия. Но как забыть итальянцев с их жаждой скорости? Какой же итальянский не любит быстрой езды? «Бешенство охватило мужчину, который, выгнувшись вперед, управлял своей стремительной красной машиной, мчавшейся по старинной римской дороге с грозным шумом, как от перекатов железного барабана», - как писал Габриэле д’Аннунцио. Итак, на красной машине – по римской дороге. Прочь из древнего Urbs Aeterna - туда, где сияют бетоно-стеклянные небоскрёбы, а фосфорические женщины исполняют слаженный танец машин.
В Государственном Музее Изобразительных Искусств имени А.С. Пушкина открылась выставка итальянского футуризма 1910-х годов - "Свободное искусство". Двадцать шесть произведений из уникального собрания Джанни Маттиоли (1903 – 1977). Он коллекционировал Балла, Северини и Боччони, когда они уже вышли из моды – с середины 1940-х до начала 1950-х, понимая, что вкусы – переменчивы, и когда-нибудь вся эта наивная ретро-динамика снова окажется востребованной.
Кроме того, Маттиоли – практический ровесник века – воспринимал футуризм, как ностальгическое дуновение младости. Это его детство-отрочество-юность. Первые авто, страсть к аэропланам, торжество синематографа, радиоволны, бравурный слог журналистов. «Моя цель сейчас состоит в том, чтобы создать небольшую частную галерею – открытую, однако, для любого, кто интересуется искусством, которая стала бы свидетельством искусства, рожденного в те времена, когда мне довелось жить», - говорил Маттиоли.
Центральный экспонат - "Материя" Умберто Боччони; ответ «старообразному» Рафаэлю и ветхому Боттичелли – ибо тут явлена Мадонна XX столетия. Женщина-мать, сидящая на балконе посреди шумящего города. Это – мать художника, Чечилия Форлани - крупная сеньора, истая Mama Roma. Акцент - на её большие, натруженные руки. Мать – материя - матрица. Всё рождающая субстанция. Футуризм базировался на материальном осознании мира – не надо Мадонн. Они – выдумка, помноженная на мистику Леонардо, придававшего обычным ragazza-м свойства божественных дев. Есть материя и – madre, уставшая от позирования сыну-бездельнику. Ах, лучше бы стал адвокатом!
Городской гвалт, буквально опьянявший тогдашнего обывателя, подан максимально точно – как сполохи света и резкие контуры домов. «Музеи – кладбища!» - провозглашалось в Манифесте, надо идти на улицы, ловить энергию дня и как далёкий русский поэт Маяковский «играть на флейтах водосточных труб». По иронии судьбы все «вопли» футуристов нынче великолепно смотрятся в музейных апартаментах! Подобно тому, как революционер становится традиционалистом, бунт в царстве живописи тоже обращается классикой.
Город – важнейшая тема итало-футуристов. Они объявляли тотальный урбанизм, как основу будущего устройства. "Город поднимается" того же Боччони – это сгустки пространства, какая-то горячая смесь на фоне строящегося дома и заводских труб, растворённых в мареве дня. Двойная символика – поднимающийся город, как триумфальная концепция Нового Вавилона и – в обыденном смысле – как утреннее пробуждение и спешка на работу.
«Мы намерены воспеть любовь к опасности, привычку к энергии и бесстрашию. Мы утверждаем, что великолепие мира обогатилось новой красотой – красотой скорости», - возгласил Маринетти, а его товарищи искали гармонию там, где невозможно остановить мгновение.
"Динамизм велосипедиста" Боччони - хаос и космос; тут нет фигуры человека, но есть какой-то неуловимый дух. Именно Боччони адаптировал идеи Филиппо Маринетти к изобразительному творчеству, создав уже "Технический манифест" живописи. Собственно, художник изобразил не спортсмена, а его динамизм. Его железно-электрическое сердце. Это как в лабораториях Вхутемаса рационалист Николай Ладовский требовал показать лёгкость или тяжесть, быстроту и неподвижность, опору и её отсутствие.
Футуристы живо откликались на события – они верили в то, что газеты нужнее книг. Вещь Карло Карра "Демонстрация интервентистов" - это коллаж. Популярная техника авангардистов - смешивать разнородные детали, ведя их от яркой сумятицы к жёсткому ритму. Тут нет никаких интервентистов (участников движения, ратовавшего за вступление в войну на стороне Антанты) – здесь вообще нет людей. Обрывки слоганов, публикаций, криков – и всё это лихо закручено в энергичные круги с лучами-фразами. Очередное рукотворное солнце, да и цвет годный – что-то жёлто-коричневое, иной раз отдающее оранжевым бликом, но с чёрными провалами центра.
На картине Джакомо Балла "Меркурий проходит перед Солнцем" - явление, взбудоражившее весь научный мир – прохождение планеты Меркурий по лику Солнца 17 ноября 1914 года. Экзальтированные женщины-фатум опять заговорили на любимую тему – о конце мироздания, а Балла – астроном-любитель, узрел в этом грандиозный танец планет. Всё – в движении, в согласованных па. Геометрия – Бог. Природа – упорядочена. «Полёт ласточки» Балла —кинематографическая раскадровка. Мы видим птицу в её пикировании – это не сам полёт, но время полёта, разложенное по микросекундам.
Футуристов возбуждал цвет, но не в качестве «обслуги», а как один из ведущих элементов. У Луиджи Руссоло в "Плотности тумана" главный герой - синева. Она идёт от насыщенно-жирной – к сияющей. Фигуры в тумане – условны и потеряны. Надо всем горит нечто электрическое. Неустанное сердце Метрополиса бьётся в синем ритме. Джино Северини представлен "Голубой танцовщицей". Это образный диалог с Эдгаром Дега и его балеринами в голубых пачках. Но Дега – это момент, создающий импрессию, а Северини «растормошил» то мгновение, подав его в разных точках пространства.
Особняком стоит картина Амедео Модильяни, которого довольно сложно приписать к футуристам. В словарях его, как только не кличут – и постимпрессионистом, и экспрессионистом, и даже почему-то фовистом, но реальность такова, что он – одинок и удалён от всех. Портрет живописца Фрэнка Хэвиленда столь выбивается из всей экспозиции, что он напоминает чужака, забредшего на огонёк. Точёный профиль излучает спокойствие. Хэвиленд был хорош собой, умён, предприимчив – он и живописец, и теоретик, изобретший слово «японизм». Хэвиленда охотно писали друзья-художники, видевшие в нём ещё и доброго мецената. Он был современен и – консервативен. Сейчас его назвали бы «археофутуристом», и тут он – исключение, как и Модильяни.
«Мы стоим на последнем рубеже столетий! Зачем оглядываться назад, если мы хотим сокрушить таинственные двери Невозможного? Время и Пространство умерли вчера. Мы уже живем в абсолюте, потому что мы создали вечную, вездесущую скорость», - утверждал Маринетти. Наверняка ему бы понравилась наша бытность, где новости умирают, не успев родиться, из Москвы до Рима – всего четыре часа лёту, стекло и бетон, гаджеты и виджеты. Миром правит фаст-фуд и фаст-ощущение, футуризм смотрится, как неспешное ретро, а электрические сердца – винтаж, сродни котелкам и кабриолетам с клаксонами.
двойной клик - редактировать галерею
