Добрый волшебник

«Всё, к чему ни прикасалась его веселая кисть, становилось уютным, счастливым, добросердечным и праздничным».

Корней Чуковский о Владимире Конашевиче

Рисунки этого мастера знают все, причём с детства. Стихи Корнея Чуковского и Самуила Маршака, сказки Ганса Христиана Андерсена, …повести и рассказы, стихи, поэмы – о школе, строительстве, новых улицах – везде поспевал добрый волшебник Владимир Конашевич. Он слыл требовательным к себе профессионалом: «Ни одна из моих удач не кажется мне и не казалась несомненной, ни одна не была полной. Может быть, потому что мне никогда не удается сделать так, как задумано». Почему так происходило?

Объяснял и это: «Раньше, чем я возьмусь за карандаш, я должен выяснить всё заранее, представить себе мысленно уже готовый рисунок во всех деталях. То, что задумаешь, мысленному взору всегда представляется гораздо более значительным и интересным, чем то, что появляется потом на бумаге: между грезами и действительностью всегда разрыв. Вот откуда чувство не полной удачи».

Мемуары он писал в дни Блокады, когда кровь стыла в жилах, а карандаш выпадал из рук, но художник оставался собой – он честный бытописатель реальности: «Декабрь 1941 года. Везут на санках некрашеные гробы — большие и маленькие. Все бело от снега. У тротуаров нагребли целые горы. Трамваи стоят на путях, засыпанные снегом. По белым улицам движутся толпы людей. Стоят бесконечные очереди — на всякий случай: авось что-нибудь будут давать. И расходятся, ничего не дождавшись. Слышны редкие выстрелы или взрывы. Это нас обстреливают. Радио предлагает идти в убежища, прекратить хождение по улицам и не собираться толпами. Но все так же движутся черные потоки людей, стоят длинные вереницы очередей».

Перед нами – военные пейзажи, виды Петроградской стороны, порушенные дома, низкое небо, и это - тоже Владимир Конашевич, умевшего быть и праздничным, и минорно-строгим, как реквием.

Эти и другие рисунки, эскизы и наброски можно увидеть в Третьяковской галерее, где сейчас проходит выставка его работ. Зрителю предоставляется возможность узнать Конашевича-пейзажиста и портретиста, а не только иллюстратора наших любимых сказок. Он постоянно тренировался в ремесле, без коего невозможно изобразительное искусство.

Конашевич утверждал: «Художник книги без постоянной работы с натуры существовать не может. В противном случае его искусство выродится во всякие отвлеченности, росчерки и вензеля. Работа с натуры открывает художнику те ворота, через которые мир, окружающий его, входит в его сознание. Оттуда же приходит и знание людей, животных и вещей. А как важно такое знание художнику-иллюстратору! И в особенности рисовальщику картинок для детей».

Владимир Конашевич – выходец из «бывших», как и подавляющее большинство демиургов советской эстетики. В мемуарных записях – тщательно расписанное детство: игры и шалости, рождественская ёлка, гимназия, литературные грёзы. Рано проявил способности, учился в Московском училище живописи, ваяния и зодчества у самого Константина Коровина. Перебрался в Петроград, которому и посвятил всего себя. Конашевич – настоящий питерец, ленинградец по стилю и духу. Порой даже странно осознавать, что он родился в Новочеркасске, рос в Чернигове, учился в Москве.

Знакомство с Александром Бенуа и группой «Мир искусства» сделалось вехой – Конашевич вошёл в интеллектуальные круги Серебряного века. Бенуа высоко ценил рисунки своего приятеля и уже из эмиграции писал ему восторженные письма: «На всякий случай сообщаю, что уже имею удовольствие (и очень большое) обладать следующими Вашими книжками: “Мухина свадьба”, “Сказ про муравья-великана”, “Чудо-дерево” (почти все иллюстрации — Ваши) и “Что случилось”. Мечтал бы об Андерсене...»

После революции Конашевич остался в России. Начался особый период в его жизни – художник был назначен помощником хранителя Павловского дворца-музея. В его обязанности входила и реставрация, и каталогизация музейного архива, и ведение мероприятий. Тот «павловский период» оказался невероятно плодотворным – на выставке в Третьяковке мы видим зарисовки парка, сделанные в разные времена года – зимний Павловск изысканно-серый, слегка жемчужный, а летом он бело-жёлт, как солнце.

Мягким юмором пронизана серия «Павловская шпана» - тут нет ни доли насмешки или презрения. Это не карикатуры, но дружеские шаржи. Парочки, девица с папироской – все они куда-то движутся. Стиль Конашевича был узнаваем – его отличали, казалось бы, взаимоисключающие нюансы: быстрота, динамика и - скрупулёзность.

В постреволюционные годы началось и сотрудничество с издательствами детской литературы. Советская власть небезосновательно считала взращивание поколений – одним из важнейших факторов своей борьбы за светлое будущее, поэтому к сотрудничеству подключали видных деятелей искусств. Состоялась встреча и с Корнеем Чуковским – тому не сразу понравились иллюстрации к его книжкам, но затем произошло понимание, а деловое знакомство переросло в дружбу. Конашевич, как мало, кто чувствовал детский мир. «Я твёрдо уверен, что с ребёнком не нужно сюсюкать и не нужно карикатурно искажать формы. Дети — народ искренний, всё принимают всерьёз. И к рисунку в книжке относятся серьёзно и доверчиво. Поэтому и художнику надо к делу относиться серьёзно и добросовестно», - убеждал Конашевич.

Вот - эскизы к книге стихотворений Софии Зак «Про ребят и детский сад». В 1920-х годах активно внедрялась коллективная форма воспитания. Ребят надо пестовать, как цветы – отсюда сам термин «сад». Активно шло раскрепощение женщин-матерей, которых призывали включаться в индустриальную круговерть. Говорилось, что родители должны вкалывать и культурно отдыхать, а заботу о чадах возьмёт на себя государство. Однако детские сады приходилось рекламировать населению – так появились многочисленные стихи, рассказы и повести. Собственно, книга стихов Софии Зак – один из подобных опытов.

Дивный эскиз - малышей выводят на прогулку во главе с симпатичной воспитательницей. Один из ребятишек видит воробья и на мгновение выпадает из строя. Рисунок дополняет рифму, делая простенькую историю глубже. Запоминающаяся картинка с преобладанием локальных цветов – в те годы часто писалось о цветовосприятии, о влиянии оттенков на психику. Книги, особенно детские, создавались максимально яркими.

А что же у художника в семье? Конашевич с удовольствием рисовал домочадцев, и среди экспонатов мы видим портрет дочери, сделанный тушью в 1929 году – всего несколько тонких росчерков и готов характер. Юная девушка со стрижкой-боб, какие носили модницы по обе стороны океана, выразительные глаза и маленький капризный рот. Исключительно кинематографичный типаж! Дамские образы у Конашевича получались эффектными, живыми, насыщенными.

Впрочем, только ли дамские? Прекрасен потрет друга, Эриха Голлербаха, историка искусств и библиографа. Голлербах изображён в шаржевой манере, со своей неизменной трубкой. Казалось бы – жизнь удалась, друзья-товарищи собираются на дачах, гоняют чаи, а заказы сыплются, как из рога изобилия.

Спустя годы, Самуил Маршак отмечал: «Но я хочу вспомнить о рисунках Конашевича в издании 1930 года, в которых Человек Рассеянный начал жить. Лёгкие, почти небрежно набросанные подвижным, но точным пером и условно, в два тона подкрашенные — они, пожалуй, не покажутся на первый взгляд достаточно серьёзными, заслуживающими, да еще сорок лет спустя, отдельной статьи. Но у весёлых и живых рисунков Конашевича есть своя глубина, не сразу заметная внутренняя значительность. В них стоит вглядеться».

В 1920-х – начале 1930-х годов мастер востребован, живёт между Ленинградом и Павловском, рисует с натуры, дышит полной грудью. Творческие разногласия с издателями и авторами – не в счёт, ибо всё решаемо. Но и у добрых сказочников бывают отнюдь не сказочные дни – в середине 1930-х годов общественные, а точней – верховные (sic!) вкусы поменялись, а все эксперименты было решено свернуть. Начались гонения на тех, кого ещё недавно превозносили.

Так, в газете «Правда», аккурат 1 марта 1936 года вышла разгромная публикация «О художниках-пачкунах», где подверглись острейшей критике Татьяна Маврина, Владимир Лебедев, Владимир Конашевич и ещё ряд авторов рисунков для детей. Статья вышла без подписи, что в те годы воспринималось, как «глас народа», и многие тексты выходили без указания авторства. Скорее всего, текст был подготовлен вовсе не функционерами партии и правительства, а завистливыми коллегами, решившими таким образом покончить с конкуренцией.

Любимым термином, которым тогда припечатывали художников, архитекторов, поэтов и режиссёров был «формализм», то есть увлечённость формой во вред содержанию. Всё, что казалось неправильным и враждебным стало называться формализмом. Не избежал обвинений в нём и Конашевич: «Нигде формализм не разоблачает себя до такой степени, как в рисунках для детей. Именно здесь со всей силой выступают его внутренняя пустота, мертвечина, гниль. Пачкотня в детской книге глубоко реакционна, потому что она отрицает полностью и начисто весь реальный детский мир».

Непонятно, где в линиях нашего героя увидели пустоту и гниль, а особенно мертвечину. «Художник Конашевич испачкал сказки Чуковского. Это сделано не от бездарности, не от безграмотности, а нарочито. Это — трюкачество чистейшей воды. Это — «искусство», основная цель которого — как можно меньше иметь общего с подлинной действительностью», - подытоживали пасквилянты. Это в наши дни ругательные выпады – часть хайпа, и чёрный пиар где-то круче положительного. В ту эпоху разнос в газете «Правда» символизировал стопроцентную опалу. Никаких карательных репрессий не воспоследовало. Обычная перестановка главных фигур в стане искусства. Так бывало с древнейших пор до сего дня.

Конашевич не опускает руки; он продолжает рисовать свой Павловск и нежно любимый Питер-Ленинград. Кстати, уже в 1940 году вышел «Конь-огонь» с рисунками Конашевича, что означало снятие с художника всех обвинений. Настали очередные испытания – на этот раз для всей страны. Художник мужественно переживает Блокаду, и ходит с этюдником по умирающему, но несломленному городу. После войны – преподавание, иллюстрации, ясные горизонты. Акварельный натюрморт «Ваза с мимозой», сделанный в середине 1950-х – это гимн мирному, спокойному бытию, а «Натюрморт с банками и хрусталём» - необыкновенная жажда света. Владимиру Конашевичу досталась витиеватая и сложная, но по большей части счастливая биография, где были и взлёты, и падения, и слёзы, и любовь. Но у волшебников иначе и не бывает.