Командир взвода лейтенант Николай Лощинин воевал пятый месяц и от боя к бою становился "человеком войны". Он штурмовал высотные здания в городах, укрывался от обстрелов в лесопосадках, отбивал танковые атаки, выпрыгивал, оглушённый, из горящей машины, отправлял в тыл убитых солдат, брал в плен одуревших от огня украинцев. И повсюду, каждый день, каждый час, каждую минуту думал о жене Гале, о её белом подвенечном платье, о тёплой груди, дрожащей от его поцелуев, о бархатном бое ночных часов, когда, просыпаясь, касался губами её плеча и засыпал, пережив мгновенье счастья. Его мысли о жене были мимолётны, почти не мысли. Были как пробегающие светлые тени, когда мчался на броне, спасаясь от настигавших миномётных разрывов. Или на привале, в ночном саду, когда слышал тихий стук упавшего спелого яблока. Или под обстрелом "Ураганов", когда снаряды терзали лесопосадку, и вырванные деревья повисали в воздухе корнями в небо, и он ждал, что снаряд рубанёт по его окопу, и сам он, как дерево, повиснет ногами вверх в перевёрнутом мире.
Он вспоминал белое платье жены, серебряный венец над её головой, красную птицу над ночной берёзой, её живот, где притаилось их нерождённое чадо. И мысли о ней были как мимолётная молитва перед началом боя, как невидимая дверца, куда можно скрыться от хриплых бульканий рации, тявканья мин, матерной ругани роющих окопы солдат, от страха, когда в пшеничном поле, сминая колосья, мчится стреляющий танк, и рука ищет гранатомёт и его не находит, и мир стекленеет, и только жёлтое поле пшеницы и чёрный, ревущий танк. Лишь однажды Лощинину удалось поговорить по телефону с женой. Вышка сотовой связи чудом уцелела среди разбитого вдребезги посёлка.
— Галя, это я, Николай! Слышишь меня? Ты меня слышишь?
— Коля, ты? Это ты, Коля?
Голос жены пропал, видно, вышку срезал шальной снаряд.
Рота, куда входил взвод Лощинина, освободила рабочий посёлок и заняла оборону на окраине в кирпичном заводе, среди остывших печей, поломанных механизмов, рыжей глины и чёрного угля.
Посёлок был взят без боя. Украинцы отошли за речку и закрепились на далёких холмах, не тревожа обстрелами. Посёлок, казавшийся безлюдным, ожил, люди покидали дома, выходили на площадь. Так в оттепель, стылая, посыпанная снегом земля оттаивает, зеленеет трава, оживают цветочки, и множество жизней просыпается и выглядывает на солнце.
Лощинин шёл через площадь, забросив за спину автомат, испытывая небывалую лёгкость, весёлость, которую обрела душа, отягчённая страхами, заботами, яростью. И вдруг беспричинная радость, просто потому что солнце осветило неказистые фасады пятиэтажек, под ногами блеснула лужа, деревья в скверике, почуяв скорую осень, начинали золотиться.
С фасада, украшенного лепниной, жители снимали украинский флаг. Проворный мужичок с чернявой бородкой по приставной лестнице добрался до флага. Жёлто-голубое полотнище вырывалось, дёргалось, било мужичка по лицу, а тот боролся с флагом, сердито выдёргивал древко из гнезда. Выдернул, победно оглянулся, кинул флаг вниз. Его товарищи засвистели, стали топтать флаг. Один небритый, чубатый размотал российский триколор, полез по лестнице. Ветер подхватил флаг, понёс вверх, и казалось, флаг тянет за собой чубатого. Бородатенький принял флаг, вогнал древко в гнездо. Не выпускал древко из рук, как знаменосец. Флаг колыхался, накрывал лицо знаменосца, и казалось, тот целует флаг.
— Давай, земляк, выпьем за победу! — один из тех, кто топтал жёлто-синий флаг, увидел Лощинина, достал бутылку, тряс ею в воздухе. Бутылка блестела, человек хмельно улыбался, жёлто-синий флаг пузырился у него под ногами.
— В другой раз, земляк! — Лощинин благодарно кивнул, тряхнул за спиной автомат…
Он покидал площадь, когда его нагнала боевая машина.
— Командир, смотри, что достали! — ефрейтор Бузылев, позывной "Буза", держал огромный полосатый арбуз. Старший сержант Столяров, позывной "Стол", ел алую мякоть, обливаясь соком. Лощинин видел его белые зубы, красный полукруг арбуза, чёрные семечки. И эти смуглые от солнца солдатские лица, красные полукружья арбуза, глаза, сощуренные от сладости, были Лощинину наградой.
Рота укрепилась в развалинах завода. Боевые машины спрятались в глубине цехов, выставив пушки в оконные проёмы, откуда открывалась волнистая низина, поросшая ракитами речушка, далёкие холмы, где окопался отступивший противник. Рота накапливала резервы. Прошли танки, прокатили тягачи, волоча за собой гаубицы. Лощинин чувствовал, как накапливается сила для наступления, но приказ наступать последует под утро, и за ночь войска отдохнут, восполнят потери в живой силе и технике, а утром, на восходе, пойдут штурмовать холмы.
Лощинин сидел на обгорелых досках и смотрел, как старший сержант Стол снаряжает разгрузку. Вытряхнул из карманов сор, расстелил на земле. Медленно, смакуя, засовывал в карманы автоматные магазины, склеенные скотчем, круглую, как зелёное яблоко, гранату, фонарь с длинной рукоятью, коробок аптечки, две пачки сигарет, галеты. Это была его собственность, его добро, которым он мог распоряжаться по своему усмотрению. Он перекладывал своё богатство, как коллекционер перекладывает драгоценные изделия. Извлекает их на свет, с наслаждением рассматривает и снова прячет.
Ефрейтор Буза железным штырём скреб на стене штукатурку. Выводил надпись: "Здесь был Буза". Лощинин смотрел на кривые, возникавшие на штукатурке буквы. Буза с помощью этой надписи хотел закрепиться в ревущем взорванном мире, зацепиться за обломок стены, чтобы его не унесло в пустую холмистую даль. Буза хотел продлить своё существование на земле, надеясь, что люди прочтут надпись, подумают о нём, и его пребывание в мире продлится.
Буза рассматривал надпись, смахивал известковые крошки, глубже острым штырём прочерчивал буквы. Ему не хотелось уходить от стены, не хотелось удаляться от надписи, не хотелось возвращаться в ревущий грохочущий мир, где он может погибнуть. Надпись берегла его, не давала погибнуть.
Штырь царапал штукатурку, и появлялось нелепое крылатое существо с круглой головой и усиками. Лощинин хотел понять, какое диковинное существо рисует Буза. Ефрейтор был похож на первобытного художника, создающего наскальный рисунок.
— Ты кого нарисовал, Буза? Себя, что ли? — старший сержант Стол надел разгрузку, посмеиваясь, смотрел на рисунок. Буза не ответил, продолжал водить штырём.
— Муха какая-то! Здесь была муха Буза! Бляха-муха!
— Разуй глаза. Не муха, а мотылёк.
— Похож на беспилотник, — хмыкнул Стол и бодро зашагал в дальний угол цеха, где солдаты загружали в машину боекомплект. Буза отложил штырь и сел рядом с Лощининым на доски, разглядывая стенопись.
— Почему мотылёк? — спросил Лощинин. Появление мотылька на грязном обломке стены казалось таинственным. Мотылёк был загадочно связан с закопчённым, в царапинах и синяках, солдатом. Был принесён на войну из другой жизни. Сопутствовал солдату среди атак и ранений. Был подобен подвенечному платью жены, которое летело вслед за Лощининым среди дымов и пожаров.
— Почему мотылёк?
Буза, сидя рядом с Лощининым на досках, любовался рисунком. Рисунок возник из-под ржавого острия на грязной штукатурке, уцелевшей от шального снаряда. Мотылёк на хрупких крыльях пролетел сквозь расплавленный свинец и раскалённую сталь, присел на стену разгромленного завода. "Здесь был Буза".
Мотылёк подтверждал, что здесь и впрямь был Буза. Буза — это мотылек. Поцарапанная каска, бронежилет, обветренные губы, грязный кулак, сжимающий стальную скобу, — всё это скрывало в Бузе мотылька. Но когда Буза с необычайной лёгкостью взлетал на боевую машину, это обнаруживало в нём мотылька.
— Мы живём в городе, а дом у нас свой, старый, прадедовский. Обшили венцы вагонкой, провели газ, а всё равно изба. Сад, огород. У крыльца железная бочка. Наберётся дождевая вода, черпай, поливай огурцы. Раз выхожу на крыльцо. Утро, солнце, роса блестит, картошка цветёт. Картошка цветёт красиво, — белое, розовое, фиолетовое. Спускаюсь с крыльца, прохожу мимо бочки. Вижу, в бочке бьётся мотылёк. Попал в воду, а взлететь не может. Мало ли кто в бочку попадает: мухи, жучки, муравьи. Прошёл мимо бочки к сараю. Там велосипед. Вывожу. Руль хромированный, седло кожаное. Сейчас прокачусь по улице. И что-то меня кольнуло. Сейчас покачу на велосипеде, солнце, окна блестят, а в бочке, в чёрной воде, тонет мотылёк. Сел на велосипед, качу по улице, а мысль о мотыльке. Он тонет в чёрной воде. Развернулся, подъехал к дому, бросил велосипед, и к бочке. Мотылёк всё бьётся, из последних сил. Я ладонь под него подвёл, вычерпал из бочки, отнёс в лопухи и выплеснул. Пусть обсохнет и улетит. И всё, и забыть об этом. А не забыл, всё вижу, как я мотылька из воды вычерпываю, несу в лопухи, и он притих у меня на ладони и благодарит. И теперь он со мной на войне. Вроде как ангел-хранитель. Защищает от осколков, от пуль. Я в Бога не верю, а мотылёк для меня, как Бог. Я Бога спас, а он меня спасает!
Буза тихо улыбался обветренными губами. Глаза нежно смотрели на стену с нацарапанным мотыльком. Лощинин чувствовал вину перед Бузой, не понимая, в чём виноват. Буза был беззащитен, как и сам Лощинин, и Лощинин не мог его защитить.
— Воздух! — раздался крик. — Воздух! Воздух! — понеслось по заводу, из развалин, из рытвин, из обломков конструкций.
Лощинин выглянул из укрытия, поднял голову. В небе, в пустой синеве, кружили два беспилотника. Они прилетели от холмов и делали круги над заводом, как ястребы, высматривали добычу. Мелькнёт полевая мышь, ястребы сложат крылья, камнем падут на землю. Лощинин видел продолговатые упитанные тушки беспилотников, прямоугольные серебристые крылья, хвостовое оперенье. При поворотах на фюзеляжах загоралась солнечная вспышка. Беспилотники снижались, их относило в сторону, они возвращались, продолжая упорно высматривать. Лощинин испытал тоскливое беспокойство. Плавный бесшумный полёт беспилотников сулил рёв батарей, грохот падающих на головы снарядов. Беспилотники были буревестники, предвещали бурю. Незримый оператор из далёких холмов прислал к заводу летающие глаза, которые видели притаившиеся в лесопосадках орудия, спрятанные в развалинах боевые машины, сложенные из кирпичей пулемётные гнёзда. Видели солдат, тянувших в небо стволы и кричащих: "Воздух! Воздух!" Видели нарисованного на стене мотылька и Лощинина с его беспомощной ненавистью. Эти летающие глаза имели зрачки, белки с лопнувшими сосудиками, мокрые ресницы на кожаных веках. Напоминали те, заключённые в треугольники глаза, что рисуют на церковных вратах. Эти всевидящие очи снялись с церковных врат и повисли над Лощининым, высматривают его, чтобы убить.
Кругом грохотали автоматы, летели в небо бледные трассеры, впивались в синеву, стремясь достать беспилотники. Старший сержант Стол выскочил из развалин с ручным пулемётом, задрал в небо пулеметное рыльце и бил очередями, окутанный блестящими гильзами.
— Мать вашу! Суки драные!
Лощинин ещё оставался в укрытии, удерживал себя среди криков, стрельбы, злого и весёлого мата, а потом его сорвало. Он скакнул на открытое место, задрал автомат и выпустил длинную очередь, утонувшую среди треска, лучистых, тающих в небе трассеров.
Беспилотники качнулись, стали уходить. Их уводили от стреляющего завода. Один дрогнул, повёл крыльями, клюнул носом, стал падать винтом, вращая крылья. Ударил в землю, превращаясь в бледную вспышку, в сизый дымок.
— Под хвост, сука драная! Кишки наружу! — ликовал Стол, продолжая стрелять вслед второму исчезающему беспилотнику.
Было тихо. Всё, что недавно стреляло, скакало, бранилось, теперь спряталось, затаилось. Лощинин слышал бульканье рации, но ротный молчал. Небо, где кружили дроны, опустело, стало огромным, белёсым. Волнистая равнина, далёкие холмы, ракиты вдоль речки казались седыми, словно их покрыл пепел. Стало трудно дышать. Воздух утекал с земли. Зелень, синева, тёмные тени оврагов побледнели, словно кто-то выпивал из них цвет, и они линяли, таяли, были готовы исчезнуть. Лощинин хотел исчезнуть вместе с ними, стать невидимкой. Тишина была той, что случается перед земными катастрофами, оползнями, трясениями, извержениями, и всякая жизнь, чувствуя приближенье беды, прячется, бежит, цепенеет.
Лощинин не раз испытывал этот тоскливый страх, не хотел подниматься в бой, в панике закрывал голову руками, слыша, как взрывы ищут его, готовы ухнуть, оставив мокрую кляксу. Но теперь это был ужас, помрачение. Завершалась не просто его жизнь, но жизнь всех: и людей, и трав, и насекомых. Это завершение случалось теперь, а не в бесконечно удалённые времена, когда погаснет солнце. Оно случалось на этом утлом кирпичном заводе, среди волнистой долины, куда упал беспилотник, и его падение породило оползень, в который с неба сползают звёзды, и земля, сорванная с оси, уносится в чёрную дыру мирозданья. Лощинин хотел вскочить и бежать слепо, без путей, убегая от оползня. Помрачение длилось минуту. Сумасшествие, его посетившее, кончилось, оставив в голове тупую тоску. И почти с облегчением, радостью он услышал свист снаряда, увидел мрачную вспышку и взлетающий бурун взрыва.
Артиллерия била из-за холмов. Взрывы толпились тесно. Казалось, из земли вскакивают нечёсаные великаны, шагают гурьбой, приближаясь к заводу. С грохотом шагнут в цеха, сметая стены, кроша перекрытия, плюща огневые точки. И от них живому нет спасенья. Чтобы уцелеть, надо умереть раньше, чем тебя настигнет взрыв. Мёртвый ты не интересен взрыву. Взрыв покружит вокруг тебя, пройдёт мимо к тем, кто жив, в ужасе вскакивает, бежит. Как тот очумелый солдат из второго взвода, что выбежал навстречу взрывам. Закрыл ладонями уши, бессмысленно закружился, и его сгрёб взрыв. Он исчез, превратился в пепел и вместе с землёй осыпался в воронку, уже в виде горячего мокрого пепла.
Лощинин погасил в себе все чувства: зрение, слух, обоняние, — прикинулся мёртвым, ожидая, когда взрывы толпой протопают мимо.
"Не я! Не я!" — он обманывал взрывы, прикидывался несуществующим. Кругом грохотало. Взрывы гуляли по заводу, расшвыривали стены, обваливали крыши. Упала кирпичная стена, и открылся борт боевой машины. Осыпанная кирпичной пудрой, с плоско нацеленной пушкой, с буквой "Z" на броне, вся она была на виду, и Лощинин, отводя от неё попадание, повторял: "Не я! Не я!"
Взрывы топтались по заводу. Кусок бесформенного железа пролетел над Лощининым и влепился в длинную, как шея жирафа, стрелу транспортёра. Кусочки кирпича застучали по каске, жаркий воздух шибанул в лицо, ноздри обожгла вонючая гарь.
"Не я! Не я!"
Взрывы ушли с завода в посёлок. Кружили по площади, где недавно рокотал мегафон, чернобородый знаменосец махал трёхцветным флагом, молодая учительница цокала высокими каблуками.
"Не я! Не я!" — твердил Лощинин, уводя взрывы от знаменосца, учительницы на каблуках, оратора с мегафоном.
Стихло. Шуршала кирпичная крупа, звенело, остывая, железо. Взвод вылезал из укрытий. Из подвалов и ям осторожно появлялись головы в касках, посыпанные пылью лица. Так медленно, чутко вырастают грибы. Были раненые, им бинтовали лбы.
Двое солдат уводили с завода третьего, повисшего у них на плечах.
— Сойка! Сойка! Я Сова! Доложите потери!
— Я Сойка! Я Сойка! Три "трёхсотых", лёгких.
— Понял вас, Сойка! Ждите атаки!
Ждать не пришлось. На вершинах белёсых холмов появились тёмные метины. Взбухали, шевелились, множились. Так из-под кожи мёртвой туши вылезают на свет жуки и личинки, вылупляются, ползут. Танки появлялись на вершинах холмов, сползали по склону, окружённые тёмной сыпью пехоты. Лощинин насчитал пять танков, а они всё вылуплялись, догоняли ушедших вперёд.
Девять танков в сопровождении пехоты сползли с холмов в низину и шли широким фронтом, образуя неровный клин.
Лощинин лбом чувствовал их тупую упорную силу. Ломило переносицу. В глазных яблоках дрожали сосуды.
— Сойка! Сойка! Я Сова! Выбивай танки!
— Есть выбивать танки! — зло отозвался Лощинин, удерживая лбом тёмный клин, который, казалось, остановился, не двигался, и Лощинин, упираясь в железную балку, не пускал танки. Жилы его натянулись, хрящи и кости хрустели.
"Есть выбивать танки!" — беззвучно повторял Лощинин.
Танки шли медленно, не отрываясь от пехоты. Приблизились к речушке, ныряли в ракиты, скрывались и вновь выползали на берег, мокрые, блестя на солнце. Лощинину казалось, он видит, как махина танка плюхается в воду, расплёскивает реку. Бурлят катки, гусеницы рвут донный ил. Пехотинцы, подняв автоматы, перебредают реку, поспевают за танками, мокрые по пояс, и танки, ровняя клин, идут по белёсой низине.
"Есть выбивать танки!"
Лощинин угадывал вращенье катков, сизый дым за кормой, светлые, как комочки теста, лица пехотинцев под касками.
"Есть выбивать танки!"
Он больше не удерживал их, торопил приближенье, манил, подзывал. Рука щупала пенал гранатомёта. В развалинах взвод следил за приближением танков. Ждал, когда взводный по рации прикажет командирам машин открыть огонь.
"Есть выбивать танки! Есть, вашу мать!"
Ахнула батарея из лесопосадки. Одинокий взрыв встал на поле. Осел, превращаясь в пыль, и головной танк прошёл сквозь пыль, яростно крутя гусеницами.
Батарея чавкала. Взрывы катались по полю. Один танк горел. Его обходили другие. Пехота бежала за танками. Лощинин чувствовал, как жарко стиснулись его мышцы, похожая на радость волна колыхнула его.
— Первый, я Сойка! По танкам бронебойными огонь! Второй, я Сойка, по пехоте осколочными огонь! Третий, я Сойка! Беглый огонь!
Развалины хрястнули. Воздух лопался. Боевые машины вели огонь. Танки ломали строй. На пушках взбухали огненные пузыри, снаряды врывались в развалины, сметали уцелевшие стены. Ещё один танк горел. Взвод втянулся в бой, без команд, накрытый грохотом, свистом. Каждый сражался за свой участок развалин, не пускал атакующих вглубь завода. Лощинин видел, как летят к танкам дымные трассы гранат. Гранатомётчики промахивались. Вокруг танков загорались красные язвочки взрывов. Лощинин подтянул пенал гранатомёта, укрепился ногами, откинул рамку. Поймал в прицел крутящиеся гусеницы, плоскую башню с кубиками активной брони. Нажал на спуск. Полыхнуло за плечом. Прянула курчавая трасса. Её острие вонзилось в танк, погрузилось в броню. И оттуда ударил взрыв, танк подпрыгнул, осел, из него повалил малиновый дым. "Есть выбивать танки!"
Над головой Лощинина страшно треснуло. Рухнула тяжкая жаркая тьма. Всё пропало, стёрлось. Он всплыл из тьмы. Лежал, заваленный мусором, видел, как сквозь цех проламывается танк. Близко у лица скрипят гусеницы. Висит на пушке обломок деревянной рамы. Опять тьма. Очнулся. Над ним склонился старший сержант Стол, Съехавшая каска, разбитая в кровь губа.
— Командир, командир, живой?
— Где взвод?
Он опять погружался во тьму, слыша, как Стол силится его поднять, взваливает себе на спину.
— Где взвод?
Что-то белое, чудесное, божественное, как её подвенечное платье, проплыло над ним, и он утонул во тьме.
Ефрейтор Буза сидел спиной к стене. Ноги ему придавила тяжёлая бетонная балка. Раздробленные кости нестерпимо болели, и любое шевеленье вызывало резь, от которой он проваливался в беспамятство. Его автомат был отброшен взрывом, из кирпичей виднелся расщепленный приклад. Там же валялся смятый пустой пенал гранатомёта. На стене, над его головой, была нацарапана надпись: "Здесь был Буза", и рядом — нелепый, с четырьмя неодинаковыми крыльями мотылёк. Сквозь оконный проём, наполовину засыпанный кирпичами, виднелась низина, подбитый танк, из которого сочился едкий малиновый дым, грузовик с брезентовым кузовом. Из-под брезента спрыгивали солдаты, разминались, толпились, неохотно строились. Их строил офицер с чёрными щеголеватыми усиками. На рукаве виднелся жёлто-голубой шеврон. Подкатывали другие грузовики. Солдат становилось больше. Слышались команды.
Буза понимал, — взвод разгромлен, украинцы захватили завод. Построятся и цепью пойдут по цехам, выискивая среди развалин уцелевших защитников. Отыщут его, с перебитыми ногами. Приставят ко лбу автомат и нажмут на спуск. Или начнут вытаскивать из развалин, оставляя под балкой оторванные ноги.
Буза слабо дёрнулся и, пронзённый болью, обмер, ухнул в тьму. Всплывал, и ему казалось, в ногах, вместо костей, торчат раскалённые шкворни.
В развалинах слышались голоса, осыпался кирпич. Голоса удалялись, опять приближались. Буза слушал блуждающие вокруг голоса, надеялся, что они удалятся, солдаты его не найдут, покинут завод. Начнётся контратака, и взводный ворвётся в цех, увидит его. "Буза, живой! Давай, потерпи!" Отвалят бетонную балку, поднимут, понесут на руках прочь от этих развалин, от подбитых танков, исковерканного автомата, оставив стену с грязной штукатуркой и надписью: "Здесь был Буза".
Но не было контратаки, не было взводного. Голоса приближались, и сейчас в проёме стены появится лицо с чёрными кошачьими усиками, и на этом лице жадно загорятся глаза.
Буза тосковал. Думал, как солдаты вытащат его из-под балки, кинут в кузов грузовика, увезут в какой-нибудь тёмный подвал и сделают с ним то, что сделали с Няней. Выволокут из подвала его голое тело с кровавой паклей в паху.
Буза дёрнулся, вскрикнул, канул во тьму. Медленно возвращался. Равнина в вечернем солнце, подбитый танк с малиновым дымом, блуждающие вокруг голоса.
Он держался на зыбкой черте между светом и тьмой, и на этой черте краснели сочные полукружья арбуза, цвела картошка, мать с тяпкой стояла в гряде, убирая с лица упавшую прядь, отец строгал рубанком длинную белую доску, и стружки круглились и падали на траву, и так чудесно пахла смолой доска, и в железной бочке чернела дождевая вода, и водяной круг дрожал, трепетал, мотылёк бился маленькими сизыми крыльями.
— Мама! — позвал Буза, — папа!
В проломе стены появился солдат, в ремнях, бронежилете, в каске с намотанной маскировочной сеткой. Руки в перчатках сжимали автомат. Палец лежал на спуске. Буза и солдат смотрели один на другого. У солдата были голубые глаза. Бузе показалось, что в глазах солдата жалость, сочувствие. Буза ему улыбнулся. Солдат сквозь зубы плюнул длинным плевком. Обернулся:
— Мужики, москаль живой!
Появились другие солдаты, среди них офицер с кошачьими усиками:
— Ну что, москаль, хорошо тебе на Украине?
Буза вертел головой. Кругом были весёлые лица, хохочущие глаза. Солдаты стояли стеной, но между усатым офицером и солдатом в перчатках оставался прогал. Сквозь него виднелась вечерняя низина, далёкие холмы и зелёное небо. В этот спасительный прогал тянулся Буза. Там было спасенье, исцеленье, цвела голубым и розовым картошка, из чёрной бочки взлетал мотылёк, обнимал Бузу прозрачными крыльями, уносил в небо.
Граната, которую держал в кулаке Буза, была круглая, как зелёное яблоко. Он дёрнул кольцо, поднял руку и разжал пальцы.
Илл.: телеграм-канал "Я вижу"
