Квартплату в срок не вносит,
Говорит, что денег нет.
А замшевую кепку носит
Сей обнаглевший наш брюнет.
И барышень в такси катает,
На это у него хватает.
Из Мих. Зощенко
…Итак, отрицательный герой по-советски всегда помечался специфическим тавром – всё-то в нём было сомнительным: и одежда, и душа, и мысли. И даже имя. Многочисленные Арнольды, Вавочки, Эдики и Нелли кочевали из фельетона – в повесть, из сатирической короткометражки – в многотомный производственный роман. Однако же гад, жулик, предатель, да и просто заурядный филистер не только выделялся своим «заграничным» или уменьшительно-ласкательным именем – он всегда по-особенному выглядел. Разумеется, общественные вкусы менялись, но были и устойчивые варианты. Например, шпионов, главарей банд, ловеласов-пошляков чаще всего изображали брюнетами. Уже в сатирических произведениях 1920-х годов прослеживается эта линия – перед нами проходит череда многочисленных модников, неверных мужей, порочных юношей со старорежимными замашками и попросту жуликов вроде Остапа Бендера. Михаил Зощенко в рассказе «Людоед» выводит образ некоего квартиранта, которого позорят в домовой стенгазете. Конечно, автор насмехается над создателями неказистых и даже клеветнических стишков (приведённых в эпиграфе к этой статье), но вместе с тем он чётко соблюдает правильное направление: брюнет = червоточинка. А бдительные жильцы меж тем сигнализируют: «Ударим мы его по лбу, / Чтоб сей зазнавшийся брюнет / Не мог вредить у нас в дому». В рассказе «Папаша» мы снова видим пренеприятную картину – мужчина увиливает от алиментов, пытаясь доказать, что ребёнок вовсе не от него: «Носик действительно на меня похож. За носик, говорю, я завсегда способен три рубля или три с полтиной вносить. А зато, говорю, остатний организм весь не мой. Я, говорю, жгучий брюнет, а тут, говорю, извиняюсь, как дверь белое. За такое белое – рупь или два с полтиной могу только вносить». В одном из очерков, посвящённых судебным разборкам (журнал «Суд идёт!»), описывался красавчик-донжуан, похожий аж на Рудольфа Валентино – голливудского героя-любовника. Безусловно, жгучего и, конечно же – брюнета. В тексте мелькают упоминания о клетчатых пиджаках, полосатых брюках, шёлковых кашне и – обещаниях пристроить барышню в синематограф. Кстати, особым пунктом значится модная деталь – кепи. Почему-то авторам особо ненавистен именно этот головной убор, как будто его носитель получает дополнительный импульс от злых сил, как в многочисленных сказках о волшебной шапке.
…В кинофильме «Цирк» (1936) все положительные персонажи – от богатыря Мартынова до импортной цирковой дивы Марион – золотоволосы и светлоглазы, а вот расист и подлюка Кнейшиц – обладатель чёрной сальной чёлочки и таких же мерзких усиков. Праведный, беспорочный пионер Тимур из киноверсии 1940 года – настоящая белокурая бестия, а его непримиримый враг Мишка Квакин изображён смуглым брюнетом. Сия традиция распространялась даже на иллюстрации к военным приключениям и боевые киносборники – так, оккупант или же фашистский холуй (из местных) бывал всегда темноволос, тогда как доблестный советский воин рисовался природным блондином. Впрочем, этот канон соблюдался и на «мелодраматическом» уровне. В культовом фильме предвоенной поры «Моя любовь» (1939–1940 гг.) недоверчивый, хмурый брюнет противопоставлялся прекраснодушному блондину, и именно последнего выбирает красавица Шурочка.
Усики тоже были знаковой деталью в изображении дрянного человечишки. Повторюсь – усики, а не усы (усы – те у красного командира или председателя колхоза). Но тонкие, ухоженно-стильные – вот где гнусность. Так, в известном стихотворении Бориса Тимофеева «Гарри» (1954) прямо говорится: «Как шнурочек, тонок ус, / Нету ярче шляпы... / В третий раз бросает вуз / Иждивенец папы». Замечательна и сама композиция стихотворения – в едином пространстве собрано всё: от омерзительных усиков и беспрецедентной шляпы до иждивенчества и тунеядства. Впрочем, описание стиляги в одноимённом фельетоне 1949 года ещё более красноречиво: «Он сел. Но как сел! Стул повернул спинкой вперед, обнял его ногами, просунул между ножками ботинки и как-то невероятно вывернул пятки: явный расчёт показать носки. Губы, брови и тонкие усики у него были накрашены, а причёске "перманент" и маникюру могла позавидовать первая модница Парижа». Помимо тонких усиков мы отмечаем общую замысловатость облика, ибо отрицательный герой часто совмещал в себе эстетную ухоженность с нарочито-вызывающей модностью.
Интересно, что до середины 1960-х годов прилагательные «стильный» и «супермодный» были чем-то вроде синонимов мещанской вульгарности. Так, авторы пособия «Одевайтесь со вкусом» (1960) утверждают: «Никогда не производят хорошего впечатления "сверхмодные" костюмы. К сожалению, встречаются ещё люди, которые теряют чувство меры и считают, что красота заключается в вычурной причёске, вызывающе сшитом платье. У таких людей попросту дурной вкус. Недаром их в народе насмешливо презрительно называют "стилягами". Стремление обратить на себя внимание крикливой, безвкусной одеждой, причёской, вызывающей, бесцеремонной манерой держаться делает их чужими в нашем социалистическом обществе»..(Воеводина В., Дубинина Р. «Одевайтесь со вкусом». М., «Московский рабочий». 1960. С.7).
Но обратимся к литературному искусству! «Она была в модном платье. Сергей обратил внимание на её новую причёску: коротко подстриженные волосы венчиком охватывали голову, придавая лицу шаловливую игривость подростка» – читатель должен был насторожиться, ибо девушка Лена из популярной повести «Дело Пёстрых» (1956) обзавелась не только стильным платьем и причёской «венчик мира», но и попала в дурную компанию… И правда! Потому что рядом с Леной нарисовался омерзительный типчик – носитель иностранного имени. «У Лены Сергей застал высокого худощавого юношу с бледным лицом и зачёсанными назад волосами. Сергей обратил внимание на его пёстрый галстук и на ухоженные ногти». И далее: «Арнольд прошел вперёд, лениво опустился в кресло и закинул ногу на ногу. Через минуту он небрежно закурил дорогую сигарету с золотым обрезом, обхватил колено тонкими пальцами и стал задумчиво рассматривать картину на стене». Бледный… небрежно… пёстрый галстук, ухоженные ногти, тонкие пальцы – всё это даёт понять. И вот мы попадаем в некую квартиру, где веселится позолоченная молодёжь. «Лена никогда не видела их одетыми так крикливо и безвкусно: пёстрые галстуки, длинные, мешковатые небесно-голубые или ярко-жёлтые пиджаки, узенькие брюки юношей, аляповатые, открытые, тоже очень пёстрые наряды девушек».
Заметим, что определение «пёстрый» имеет резко отрицательное значение и даже вынесено в название детективной повести (хотя Пёстрые – это вовсе не сии потешные стиляги, а матёрые уголовники). Но вернёмся «на хату» и увидим «процесс». Чем же заняты крикливо и броско одетые юнцы? О, это действительно колоритно, густо и нетривиально! «Потом толстяк Камов поднялся и стал читать стихи, непонятные, надрывные: «Я – бог таинственного мира… Мне нужно то, чего нет на свете… Чёрный ангел творит задумчивый полет…» Там были «флейты любви», «вещий зов пророка», «молитва тоскующей скрипки» и тому подобная чушь. Но Камов читал эти стихи самозабвенно, томно прижав к груди руки. Лена смотрела, слушала и ничего не понимала. Вслед за Камовым другой однокурсник Лены, Растягаев, стал рассказывать содержание прочитанной им книги. Его слушали со страхом и почтением. Зловеще понизив голос, Растягаев говорил, что автор книги объявляет труд позором, уделом рабов, что борьба за власть есть сущность всего живого, что только каста господ может владеть и править миром». Как видим, страсть к ритмам и смыслам декадентского Серебряного века тут неплохо уживается с ницшеанством и социал-дарвинизмом. Это вообще была особенность советской дидактики – если уж рисовать подлеца, то – красочно и сочно. Весомо-грубо-зримо. Бить из всех орудий и по всем важнейшим точкам. У Анатолия Гладилина в «Хронике времён Виктора Подгурского» (1956) мы также встречаем прилагательное «пёстрый» в значении… «чуждый, неправильный»: «И вот в Москве на улице Горького появились новые кучки пёстро одетой молодежи – "стиляг", убивающих своё время по ресторанам и в коктейль-холле».
Примечательно: советская традиция с подозрением относилась к шикарным, броским красавицам (не говоря уже о красавчиках). «Она работала телефонисткой на коммутаторе, одевалась лучше всех в комнате и была красива той броской красотой, которая сразу же приковывала внимание: мужчин заставляла оборачиваться на улице, а женщин провожать её завистливыми глазами. Но было в Анфисе и что-то хищное, кошачье. Слишком рано в жизни Анфиса узнала, что она красива, и это знание обернулось для неё чувством своего извечного превосходства над другими девчатами». Это фрагмент из повести Бориса Бедного «Девчата». В одноимённой кинокомедии телефонистка Анфиса – также резко отрицательная героиня, однако утверждается, что девушка – типичная жертва своего высокомерия и – своей злосчастной привлекательности. Она – горемычна. Её употребляют, но не любят. Помните, один из героев говорит: «Она, брат… такая». И добавляет что-то вроде: «Повзрослеешь – поймёшь». Вызывающая красивость подразумевала лёгкое поведение и – стремление к роскошной жизни.
Василий Аксёнов пытался вносить изящные коррективы: его Галя – типичная красотка и даже похожа на Брижит Бардо. Правда, Аксёнов, нарушая канон, следует затверженной смысловой модели: прелестница легкомысленна и кокетлива, она осознаёт власть своей красоты и – пускается в неприличную авантюру. Но вместе с тем автор вовсе не осуждает Галку. Точнее, он делает сие на другом, более тонком плане. Вообще, образ Брижит Бардо в 1960-х годах сделался популярен. «Из дверей выпорхнула действительная копия Брижит Бардо, может быть, не совсем та причёска и платье не от Диора, но она была определённо из тех, ради кого сидят за растрату…», – это уже сатирический роман Сергея Алексеева «Бега» (конец 1960-х), написанный в подражание Ильфу – Петрову. Разумеется, советская копия Брижит оказывается глупой и капризной особой, над которой следовало потешаться.
Во времена оттепели иной раз появлялись «опровержения». Мол, некий юноша предпочитает иностранные шмотки, но он – хороший человек! Вот, например, знаменитый «Нигилист» (1956) Евгения Евтушенко: «Носил он брюки узкие, / Читал Хемингуэя. /Вкусы, брат, нерусские..., /Внушал отец, мрачнея». Казалось бы, что можно ожидать от такого пижона? Конечно же, предательства, преступления, на худой конец – аморального поступка. Но поэт, отражавший настроения эпохи, распорядился судьбой Нигилиста иначе: «Товарища спасая, / «Нигилист» погиб». В своём стихотворении «Девчонка что надо!» (1960-е) Юлия Друнина тоже защищает девушку-модницу, подчёркивая, что не все стильные красотки по своей сути – стиляжки: «Идёт не стиляжка – девчонка с завода». И прекрасный финал: «Мы сами пижонками слыли когда-то, / А время пришло – уходили в солдаты!» Но это были, скорее, исключения. Актрисы, обладавшие «западным» типом красоты, чаще всего изображали девиц лёгкого поведения, содержанок, тунеядок, отщепенок. Или ещё каких-нибудь преступниц. Тому пример – незабываемый образ роковой Анны Сергеевны в комедии «Бриллиантовая рука» (1968).
В 1970-х годах важную роль стала играть «фирменность» модной вещи. Так, братья Вайнеры в остросюжетной повести «Лекарство для Несмеяны» (1977) выводят некоего Чебакова (как видим, обычай называть своих антигероев Арнольдами Листовскими на тот момент исчерпал себя). «Вот смотрю я на ваш стереофоник, иконы, на ваши диски и на вас самого, Чебаков, и является моим очам зрелище модного молодого человека, который весь из себя расклешённо-приталенный, в рубахе "суперральф" – ворот на четыре удара, в джинсовом костюме, да не в каком-нибудь там "запальном", а в самом что ни на есть фирмовом "вранглере", с золотыми "зипами". – "Левис-коттон",– спокойно поправил меня Чебаков.– Можете добавить ещё вайтовые траузера…» Доблестная милиция пока ещё не знает, что именно Чебаков… Но читатель уже всё уразумел! У хорошего человека не может быть такой нездоровой страсти к шмотью. И – к раритетным, антикварным иконам. Как положено в советской традиции, интерес к религии вполне мог сочетаться с… помешанностью на джазе и с половой распущенностью. Кстати, вспомните интерьер квартиры Геши Козодоева из вышеупомянутой комедии «Бриллиантовая рука». В эпоху перестройки главным отрицательным персонажем оказался мальчик-мажор. Никаких полутонов и послаблений! Как только на экране появлялся вальяжный парень в фирменных штанах, все понимали: сейчас нам покажут либо пошлость, либо – подлость, либо – уголовщину.
Однако не только пестрота, стильность, модность и, по сути, китчевые мотивы являлись признаками сугубой отрицательности героя. Это могла быть чрезмерная ухоженность. Считалось, что у порядочного советского человека нет времени на полировку ногтей и прочий «перманент». Скажем, в поэме Евгения Евтушенко «Братская ГЭС» (1965) выписан такой типаж: «Был он гордый... / Не пил, не ругался, / на девчонок глаза не косил. / Увлекался искусством, а галстук / и в рабочее время носил». Лощёный интеллигент оказался подонком по отношению к доверчивой девчушке. В описаниях есть приметная деталь – на столе у парня стоит фотография той самой Брижит Бардо. Или вот ещё один пример – на этот раз мы читаем злободневный материал из журнала «Юность». В репортаже с красноречивым названием «Современный» Алик» фигурирует образ некоего циника, решившего оставить семью. «Он медленно вышагивает у стены, чуть покачивая жёлтым кожаным модным портфелем. Аккуратно вычищенные ботинки. <…> Хорошо выбритое лицо». Вывод – неутешителен: «У мещанина, между прочим, поразительный нюх и способность улавливать моду на стрижку, на профессию, на ботинки, на идеи…». (Черепахова Э. «Современный» Алик» / «Юность». №6. 1965). Детский писатель Радий Погодин тоже прямолинеен: «Если мальчишка причёсанный, в скрипучих сандалиях, на голове тюбетейка, чтобы солнцем в темя не ударило; если мальчишкины глаза смотрят на деревню с презрением и скукой, – значит, Альфред». Таким образом, чрезмерная опрятность тоже может считаться признаком гада и мещанина… Но и это ещё не всё, ибо у отрицательного героя – всегда особые профессии, вкусы и предпочтения…
Продолжение – следует
