Максим Лаврентьев. «Псалмы Давида». М.: Вест-Консалтинг, 2022. — 108 с.
Традиции переложения Псалтыри царя Давида — объёмные, многопластовые, разветвлённые. Ознакомление с историей художественной обработки Давидовых псалмов в разных странах, разными поэтами, в разные исторические эпохи — целая энциклопедия поэтической поступи: для поэта Псалтырь — великая тяга, сила почти космического притяжения, некая точка Омега (по терминологии Тейяра де Шардена, французского богослова, философа и палеонтолога), в которой концентрируются, собираются воедино все творческие упования любого человека на земле, кто имеет счастье петь своим голосом. А царь Давид рядом. Псалтырь — некая символическая, знаковая проверка поэта на мужество прикоснуться к огненной, пылающей материи вечности.
Максим Лаврентьев сделал этот шаг, этот жест.
Удивительно осуществился он, одновременно и зримо, и звучаще, и потаённо.
Автор здесь будто бы исчезает. На переднем плане сам великий псалмопевец. И тем безусловнее звучат, облечённые в нынешнее платье русской речи, древние иудейские слова, чем строже (по-Баховски строго, хорально...) и стилистически скромнее, сдержаннее выявлена здесь авторская стилистика, авторское мастерство вербализации. В сакральном тексте, может быть, неважно, сколько богатых и оригинальных слов ты знаешь; как можешь украсить, расцветить, живописно нагрузить сочинённый тобою текст; священность, возможно, именно в этой сдержанности архаической интонации, в сиянии и мерцании смысловых положений, а не в развёрнутой веером метафоричности, к которой мы привыкли за века существования европейской и русской поэтической культуры. И это обращение к великой простоте оправдано, понятно и естественно. Положения Псалтыри сами по себе тяжело нагружены великой эмоцией бесконечной, величиною с Космос, высказанной вслух веры. «Господь! Мои враги, как саранча,/ покрыли землю — так их стало много./ Друзья предать готовятся, ворча,/ что поздно мне надеяться на Бога.// Но ты, о Боже, щит передо мной./ Ты слышишь голос мой и в мире горнем./ Не жду ничьей я помощи иной,/ от клятв не отрекусь убитый горем. (...)»
Сама структура книги примечательна: из-за того, что избран один стихотворный размер (пятистопный ямб, своеобразная поэтическая классика, опирающаяся на спокойную поступь музыкального, эпического Andante) и растянут тотально, на весь предъявленный текст, вся плоть собранных воедино псалмов предстает некой гигантской поэмой. Что такое поэма, как не единство Мiра, единство Вселенной? Максим Лаврентьев этим поэтическим жестом показывает (и доказывает), что подобное единство — не вымысел, не метафора, не напрасная надежда: оно подлинно; и да, удивление вызывает, когда читаешь эти строки, вот это погружение в подлинность, в безусловность. Веришь, что всё оно так и было. И это царь Давид говорит с нами, и он так видел, чувствовал, горевал, сокрушался, боролся, любил. Это всё он, и его голос горою, массивом звездного пустынного неба наплывает на нас, нынешних, из канувших во тьму веков. «Не в гневе обличай меня, Господь,/ не наказуй с жестокостью излишней./ Потрясены душа моя и плоть —/ прости, помилуй, исцели, Всевышний!// Спаси, избавь! Коль смерть за мной придёт/ и скроюсь я в земле, в её утробе,/ и мне беспамятство закроет рот,/ смогу ли славить Господа во гробе? (...)»
И в то же самое время (и это прекрасный парадокс!) перед нами — современный поэт, свободно применяющий современные поэтические приёмы, вольно пользующийся художественными открытиями новейшего времени; они незаметно, искусно вплетены в драгоценную ткань текста и придают ему окраску необходимой символики — словесного моста, переброшенного от нас, грешных, к легендарным временам псалмопевца. И в том, Давидовом царстве мы опять глядим в вечное зеркало — и узнаём себя: «Мнят человеки: «Право и закон/ повсюду в мире установим сами/ велеречивым нашим языком,/ как цацками, играя словесами».// Глупцы! Их пустозвонное добро/ в прах распадётся, что б ни говорили./ Нетленно слово Божье — серебро,/ очищенное от земли в горниле. (...)»
Вечные чувства... Вечные сетованья... Высокий пафос архаики внезапно становится вполне современным отчаянием: оно точно так же охватывает человека и теперь, среди угрюмой беззвёздной ночи, когда богооставленность реальна и захлёстывает петлёю глотку, когда, кажется, не осталось ничего, кроме собственного зыка и хрипа, кроме своего приглушённого рыдания и рвущегося из груди вопля. Соотнести себя с Временем только с виду просто. На самом деле поэт, художник только и делает, что работает с Временем. Работает с ним и Максим Лаврентьев. И без моментов отчаяния тут не обойтись. А царь Давид в этих восклицаниях невольно повторяет Иова, который тоже был испытываем Богом и прошёл весь жестокий огонь этих испытаний. Небо и земля связаны людским отчаянием в одну космическую вязанку. Мы — хворост, дрова, и нами, в свой черёд, подожгут тысячелетия. «Молюсь и в полночь и при свете дня./ Напрасно. Такова Господня воля./ Неужто, Бог, покинул ты меня?/ Неужто моего не слышишь вопля? (...)»
«Ни света — только тьма со всех сторон...». А где же радость? Где она? Где всесветный, во весь размах души, праздник? И вот они, сверкающие, пьянящие хвалы, песня любящего сердца, вот те псалмы, которых ждёт всяк на земле живущий, ибо наше счастье гораздо древнее, чем нам кажется, ибо наш праздник, слепяще-солнечный, горит Сверхновой звездой в просторах незабытых времён. И праздник сей — венец тяжкого труда, награда за усердие, за любовь, обращённую к земле, на коей живем: «(...) А здесь, внизу, о Господи, твоя/ земля, благословенная вовеки./ По ней, людей, зверей и птиц поя,/ текут тобою созданные реки. // Насыщена потоками воды,/ руками обработана умело,/ земля приносит тучные плоды,/ которые питают земледела».
И что ещё удивительно, тончайше. То ли это продуманный словесный жест, то ли интуитивно проявленная художественная деликатность. В иных псалмах звучит не только голос царя Давида, не только исповедь от первого лица, но упомянут великий псалмопевец и в третьем лице, автором, «со стороны», и оглядывается читатель в изумлении: где тут Я, где тут ОН, где тут сам герой, его голос, а где рассказчик, своеобразный аналог Евангелиста, изображающего нам Давидову жизнь и умеющего расслышать Давидову арфу? То ли в кадре всё происходящее, то ли за кадром... теперь уже всё равно. А может, так сам песнопевец говорит о себе, глядя на себя в перспективе, из неведомого далёка, перевоплощаясь, воплощаясь в Того, Кто наблюдает его денно и нощно, а может, и в весь, совокупно, свой народ? Музыка звучала, звучит и будет звучать. Струны пустынной арфы поют и рокочут. Так сплетаются оба голоса — царский и авторский. Так осуществляется незримая передача факельного огня веков — дальше по цепочке, в иные времена. «Сложил Творцу короткий гимн Давид/ в день предсубботний, что был тих и ясен:/ «От века над природой Бог царит,/ одет величьем, славой препоясан.// И воды возвышают голос свой,/ когда могучий вихрь приводит в дрожь их,/ но и пучины шум, и ветра вой/ смиряет сила откровений Божьих».
***
Зал Ассоциации союзов писателей и издателей (Дом Ростовых)
10 ноября (четверг) 19.00
Творческий вечер поэта, прозаика, культуролога Максима ЛАВРЕНТЬЕВА "Библейская лирика от псалмов Давида к притчам Соломона"
Вход свободный
Адрес: ул. Поварская, 52/55, стр. 1 (станция метро "Баррикадная")
