"Вы снова здесь, изменчивые тени!"… Снова, как и двадцать лет назад, иду по Москве — зимней, вечерней, среди метельных кружев. И летучий снег вдруг становится тёмно-изумрудным, а мир за ним — рубиновым, меркнущим… В глубине этого густого цвета рождается иной: глубокий фиолетовый. Тот самый — с картин Бориса Свешникова. И я, отдаваясь этой знакомой, родной стихии, вижу явственно давно исчезнувший, схлынувший мир — сияющую квартиру Бориса Петровича и Ольги Сергеевны, уютный дом, заваленный графическими листами, увешанный изумрудными полотнами и старинными снимками в деревянных рамах. Дом, в центре которого сидит в кресле под лампой сухой и молчаливый старик. А вокруг него порхает его заботливая супруга — дочь первого русского авиатора Сергея Голубкова.
Я помню медленные обстоятельные разговоры с Борисом Петровичем, человеком не очень склонным к общению, но, наверное, оценившим моё восторженное любопытство. Он рассказывал много и обстоятельно о себе, о своей трагической судьбе, о жизни, искусстве, истории и политике.
Вокруг нас лютовали дикие и безжалостные 90-е годы. И этот обвал, этот мрак, этот чад воспринимался Свешниковым не просто как очередной рискованный вираж русской истории, но как крах всей цивилизации и начало конца европейской культуры как таковой. Настольная книга Свешникова — "Закат Запада" Освальда Шпенглера. К тому времени эта книга (блистательный её перевод, сделанный Кареном Свасьяном) также запала мне в душу.
Борис Петрович, пристально вглядываясь в творящийся в стране кошмар, признался мне, что отдаёт должное Сталину как великому устроителю жизни. И это говорил мне он, Свешников! Человек, несправедливо осуждённый в молодые годы и отбывавший свой срок в тяжелейших условиях русского севера.
Он подарил мне немало своих рисунков, созданных в тот период. У меня осталась достаточно обширная коллекция его графики. До сих пор корю себя за легкомысленное отношение к этому достоянию и излишнюю доверчивость. Один из лагерных его шедевров был у меня украден. Впрочем, в утешение у меня сохранилась копия этой прекрасной работы и — самое главное! — драгоценные воспоминания о Свешникове. Ведь Свешников с самого раннего детства потряс меня своей творческой магией. Его изысканные форзацы к четырёхтомнику Гофмана манят меня и поныне, приглашают в старинный Франкфурт, на кромку фантастических снов старой Европы.
Книжные иллюстрации Бориса Свешникова отличаются глубиной, красотой, лёгкостью и поэзией. Другое дело — его графические и живописные полотна на вольную тему, его фантасмагории на тему окружающей действительности. Спустя много лет после кончины Бориса Петровича у меня возникло новое понимание этих своеобразных листов.
Линии литературы и изобразительного искусства, как параллельные прямые, редко пересекаются, но часто зеркалят друг друга, выражая ту или иную эпоху. Восторженно-революционные рассказы Андрея Платонова продолжаются в иконописных полотнах Петрова-Водкина. Графические мучительные сны Свешникова перетекают в безумие текстов Юрия Мамлеева. Кстати, они были знакомы и входили в одну среду "подпольщиков-семидесятников". Там же крутился и буйствовал бесспорный гений личного сумасшествия Анатолий Зверев. Бесприютный, пьяный, частенько ночевал у Свешниковых в доме на улице Усачёва…
Глядя на эти свешниковские работы, я понял следующее: в России после завершения шестидесятых годов наступила новая, очень особая, очень странная эпоха. Это было время иссякания, сворачивания смыслов. Взамен рухнувшей в 1956 году военной, римской, державной, красной мистической идеи пришёл период эйфории, иллюзий и сладостных утопий. Но потом мыльный пузырь "оттепели" лопнул, и на просторах великой страны воцарился величайший идейный вакуум. И эта сумеречная пустота, эта духовная неопределённость моментально заполнилась скользящими демонами. То были годы страшные в своей космической неопределённости. Даже залихватский вульгарный хрущёвский порыв "обогнать и перегнать" казался чем-то сущностным на фоне сгустившейся пустоты поздних советских лет. Это состояние очень остро почувствовал Мамлеев, именно это выразил в своих графических фантазиях Свешников.
Страна обладала огромными ресурсами. Она могла успешно вести локальные войны по всему миру, у неё была мощнейшая армия, колоссальная промышленность, отлаженная инфраструктура. Но что-то ушло безвозвратно, отлетел дух, исчезло главное, и бронебойная советская система начала работать вхолостую. Возникла всепоглощающая скука, ощущение бессмысленности происходящего. И в пустоту исторического междометия беззвучно заполз ад.
Ад, который потом с визгом и гоготом вырвался на поверхность в Перестройку, разлился обжигающей лавой в 90-е, который до сих пор чадит и копытит по городам и весям Отчизны, цепляется своими когтями за наши души и не хочет сгинуть, пропасть, исчезнуть, втянуться снова в чёрный тихий омут Царицынского пруда.
Бесы — эти невидимые сущности (а вовсе даже не либералы-предатели, не мерзавцы-аппаратчики и не олигархи-кровопийцы) — символизируют обвал и падение нашей цивилизации. Это отлично понимал и даже видел внутренним оком художник Борис Свешников — сей таинственный соглядатай невидимых сражений.
двойной клик - редактировать галерею
