КАПИЛЛЯРНЫЙ СОСУДИК РОССИИ

НОМЕР 23 (864) ОТ 08 ИЮНЯ 2010 г. Введите условия поиска Отправить форму поиска zavtra.ru Web
Владимир Бондаренко
КАПИЛЛЯРНЫЙ СОСУДИК РОССИИ

Еще недавно, два года назад, к своему 75-летнему юбилею Андрей Андреевич Вознесенский со страдальческой иронией, морщась от боли, но в той же знакомой всем метафорической форме написал: " От боли дохну, Не могу спать, Мне лезет в окна — 75…" Этот юбилей уже бил по поэту , как топор с топорищем. Это уже была жизнь в ожидании конца. И надо сказать — мужественная жизнь. Поэт говорить не мог, а стихи писал. И все так же у него задорная русская пляска соединялась с архитектурными новациями, новатор спорил с архаистом, джаз соединялся с молитвами, жизнь боролась со смертью. Стихотворной изощренной мозаикой поэта Вознесенского можно украсить не один мировой поэтический храм, допуская в свои молитвы самые изощренные метафоры. И всё-таки, в самом центре этого храма всегда была — Россия. Он так и называл себя огневым псом России:
В воротничке я — как рассыльный
В кругу кривляк.
Но по ночам я — пёс России
О двух крылах.
С обрывком галстука на вые
И дыбом шерсть.
И дыбом крылья огневые.
Врагов не счесть…
Потеряв голос, Вознесенский обрёл одиночество, погрузился в раздумья, мало обращая внимания на суету ставшего ему ненавистным телевидения. Он всё с той же метафорической иронией пишет в своей непрекращающейся всю жизнь поэтической хронике: "Быть может, я стал свидетелем собственных похорон…" Что это — поминальная молитва о самом себе? Или мечта прорваться в дальнее "еще"? Вполне еретическое: "Умирайте вовремя, Помните регламент…" и одновременно православно-молитвенное: "Дай, Господи, еще мне десять лет! Воздвигну храм. И возведу алтарь".
Поэт и на самом деле возмечтал в последние годы жизни построить православный храм в деревне Захарово под Москвой, где когда-то жили предки Пушкина. Он даже набросал, как говорят, архитектурные эскизы здания церкви. На последнем юбилее говорил, что хочет быть похороненным в ограде своего храма. Но довести дело со строительством храма до конца поэту не удалось: первый инсульт, второй... Сил хватало только на новые стихи. Мечтал быть похороненным в Переделкино, рядом с Пастернаком, чиновники поместили на Новодевичье кладбище.
Последнее десятилетие он жил уже отрешенно и от новой молодой поэзии, и от новых властей, и от новых порядков. Что бы кто ни говорил, а Андрей Вознесенский прожил жизнь прежде всего большого советского поэта. Он до последних своих дней отзывался о Ленине, как о гении, борясь с теми или иными бюрократами, всей своей органикой поэта оставался верен советскому строю. Для меня он — прежде всего выдающийся советский поэт.
Очевидно, поэтому его отторгали и Иосиф Бродский, и Николай Рубцов, по-разному, но внутренне чуждые коммунистической системе. Пройдёт еще какое-то время и девизом советской поэзии останутся строки Вознесенского "Уберите Ленина с денег, так цена его велика". Подобных строчек вы не найдете ни у крутых почвенников, от Станислава Куняева до Юрия Кузнецова, ни у утонченных западников, от Иосифа Бродского до Станислава Красовицкого, ни у дерзких новаторов стиха — таких, как Всеволод Некрасов, ни у погруженных в прошлое архаистов — таких, как Глеб Горбовский.
Советский ХХ век, советская эпоха, советская поэзия. Тут и Юрий Гагарин, тут и Королев, тут и Андрей Вознесенский. От "Секвойи Ленина" до "Лонжюмо". Впрочем, поэт не отказывался от своих ленинских стихов никогда.
Как он пишет уже в конце жизни: "Конечно, я готов подписать каждую строчку, потому что тогда это было искренне и шло с небес. Поэт должен разделять иллюзии своего народа. Здесь я шел за Пастернаком. Он встретился у гроба Ленина с Мандельштамом. Оба пришли туда не для того, чтобы плюнуть в него, а чтобы проститься".
Поэма "Лонжюмо" мне с юности нравилась. Нравилась ритмом, дерзкой формой, державностью, величием замысла. Прекрасные русские стихи. "Векам остаются, кому, как удастся, штаны от одних, от других государства". Да и русская тема в поэме прозвучала как-то искренне, напомнив о православных корнях поэта. "Россия любимая, с этим не шутят. Все боли твои — меня болью пронзили. Россия, — я твой капиллярный сосудик. Мне больно, когда тебе больно, Россия…"
Прошли годы, и появились православные, даже монархические стихи Андрея Вознесенского. Погоня за модой? Не думаю, просто обычное желание поэта прислушиваться к современности, к миру вокруг, к каким-то сакральным изменениям в мире. "Я просто прислушиваюсь к голосу сверху. Иногда получается новаторская вещь, иногда нет. Бывают и прозрения. Например, появилась Анастасия, дочь Николая II, и вдруг я вспомнил, что у меня были стихи, которые называются "Русские имена" и кончаются так: "...словно анестезия/ от волшебного сна,/ имя Анастасия/ Николаевна…"
Впрочем, в России всегда надо жить долго, особенно поэтам. Представьте, что с Вознесенским что-либо случилось в молодые годы. И остался бы сплошной памятник ленинизму. К 77 годам мы уже видим спор поэта с самим собой. Можно выстроить целый ряд параллелей поэта на одну и ту же тему, но с разных сторон. Левый Вознесенский и правый Вознесенский. Монархист и ленинист. Архаист и новатор. Мне кажется, отсюда и его долгая дружба с таким архаистом и монархистом, как Владимир Солоухин. А вспомним его стихи о Шукшине, о Рубцове… Вспомним его юношескую поэму 1959 года "Мастера" о древнерусских зодчих.
Противоречие тоже было заложено в поэта изначально. "Тишины хочу, тишины, нервы, что ли обожжены…" — и это писал самый шумный и самый громкий поэт России. Интересно даже то, что его первая книга "Мозаика" появилась именно в 1960 году во Владимире, музейном тихом городе. Им бы Рубцова издавать или Тряпкина, а они открывают поэта-новатора. Впрочем, и сам поэт тоже, наперекор общему мнению, то открывает романтические страницы русской истории своей поэмой "Юнона" и "Авось" (и кто бы в публике знал историю русского покорения Калифорнии, если бы не поэт?), то вослед своей "Треугольной груше" пишет пронзительные стихи о России.
Андрей Вознесенский родился 12 мая 1933 года в Москве. Умер 1 июня 2010 года. Вскоре после того, как отметил свое 77-летие. Начал писать стихи еще в детстве. Когда поэту было 14 лет, его пригласил на встречу знаменитый Борис Пастернак, прочитав присланные мальчи- ком стихи. "Ваше вступление в литературу — стремительное, бурное, я рад, что до него дожил", — благословил мастер юного поэта незадолго до своей смерти.
С 1958 года его стихи появляются в газетах. Но громкая, всесоюзная слава пришла к Вознесенскому после выхода поэмы "Мастера" (1959). А уж в шестидесятые многотысячные аудитории собирали поэтические вечера, на которых вместе с Евтушенко, Рождественским, Ахмадулиной, Окуджавой громко и уверенно выступал поэтический кумир молодежи. С тех пор он так и остался "шестидесятником". Надо отдать им должное, никто из именитых "шестидесятников" не поддался соблазну, и в годы перелома навсегда за границу не отправился. Впрочем, они её хорошо познали и без переезда. Да и обижаться поэту не на что. Зря либералы нынче изображают его гонимой жертвой. Издавали его всегда, во все времена щедро. Хоть и поругивали, но книги выходили чуть ли не каждый год.
На стихи поэта были поставлены десятки спектаклей по всей стране. Рок-опера "Юнона" и "Авось" стала русской классикой этого жанра. Андрей Вознесенский удачно сочетает в себе элитарного поэта для немногих, любителя сложной формы, центонности и одновременно чуть ли не поэта-песенника, равного Резнику, автора столь популярных шлягеров, как "Миллион алых роз", "Плачет девочка в автомате" и других. Думаю, за это сочетание несочетаемого к нему придрался Иосиф Бродский. Кто он: поэт стадионов и телеэкрана или поэт Политехнического музея, с его небольшим зальчиком для избранных? Послушайте его чтение стихов для разной аудитории и в разное время. Словно слышишь разные стихи. Вот потому он вызывает споры, в метаниях между золотыми воротами Владимира и Яффскими воротами старого Иерусалима, между раритетными тиражами книжек, расписанных вручную, и миллионными тиражами для массового читателя…
Роль эстрадного поэта Ильи Резника и ученика Бориса Пастернака — две разные роли, великолепно исполняемые одним и тем же творцом.
Конечно, его и его поэзию не оторвать ни от России, ни от Советского Союза. Как бы ни топорщились иные из патриотов или демократов, из сталинистов или антисталинистов, но он войдет в лучшие антологии именно советской поэзии. Его стихи — это воплощение советских шестидесятых годов. Хоть и избран был при жизни академиком доброй дюжины мировых академий — и в Баварии, и в Париже, и в Америке. Андрей Вознесенский — поэт счастливой судьбы. Одни скажут — так легла карта, другие подчеркнут усилия жены, а я думаю — судьба такая. Не всем же поэтам в России суждено было лезть в петлю или под пули.
Может быть, именно уходя от счастливой судьбы, он осознанно лез во все полемики, провоцируя споры вокруг себя и стихами, и высказываниями. Он осознанно видел в себе "бога для битья".
Бейте века во мне пороки,
Как за горести бытия
Дикари дубасили бога.
Специален бог для битья.
Иной раз кажется, что без своих полемистов ему страшно было остаться, и даже в мир иной он призовет дюжину своих полемистов для продолжения споров. Иначе не будет чувства полной завершенности его жизни.
К тому же и в полемике, как я знаю на своем опыте, он не был злым, ядовитым человеком. После самых ожесточенных споров человеческие отношения не прерывались. Он был всегда порядочным, за что его многие и ценили. Кстати, порядочность отразилась и в том, что в дикие девяностые, в период разгрома России, Андрей Вознесенский не подписал ни одного клеветнического письма: ни "Раздавите гадину" 1993 года, ни призывов к запрету патриотических организаций. Из всех так называемых "прорабов духа" самым порядочным кажется Андрей Андреевич Вознесенский.
А скольким поэтам он помог, молодым и не очень, талантливым и не очень. Помню, как он вызволял Алину Витухновскую из тюрьмы, протестовал против ареста Эдуарда Лимонова. Он сравнивал поэтическую Музу с Зоей Космодемьянской, воспевая её подвиг:
Кровавые мозоли.
Зола и пот,
И Музу, точно Зою,
Вели на эшафот…
Всю жизнь он был верен памяти Бориса Пастернака, и почти в одиночку пробил право на создание дома-музея в Переделкино. Конечно, не все в его поэзии мне близко, не все метафоры вызывают восторг (например, кричаще пошлое "Чайка — плавки бога"). Но из двадцатого века его уже не вынуть никакому самому привередливому критику или историку. Может быть, с ним и закончился этот победный и трагический, величественный и кровавый век. "Свисаю с вагонной площадки, прощайте…"