№13 (697) от 28 марта 2007 г. Web zavtra.ru Выпускается с 1993 года.
Редактор — А. Проханов.
Обновляется по средам.
Михаил Попов
НА ТОМ БЕРЕГУ
Сила почвы. Зов крови. Власть родной земли… Всё это понятия трудновыразимые, но присущие любому человеку, не забывшему о малой родине, о своей родной деревне, где столетиями жили его предки. В публикуемом ниже фрагменте из новой книги архангельского писателя Михаила Попова "Свиток" сказано об этих тонких, мистических вещах, на наш взгляд, убедительно и сильно.
Неожиданно в оконном проёме что-то мелькнуло. Я уловил это краем глаза. Что-то яркое и белое, словно молния. Я так и подумал, что это молния, и, не оторвав ещё взгляда от стола, замер в ожидании грома. Однако раската не последовало. Озадаченный, я поднял голову и увидел незнакомую женщину — в этот миг она заходила за угол передней избы. В деревне доживали свой век три старухи да один приблудный старик, который ничего не помнил — кто он и откуда, — а только мычал да тыкал корявым пальцем в небо. А тут вдруг женщина. К тому же вся в белом — в белом по щиколотки платье и в такой же белой накидке. Откуда? Здесь, в нашей-то глухомани? Откуда она могла взяться? Не иначе померещилось: на миг забылся — вот и померещилось. Или накатило зыбучее маревце — причуда света и сумрака. А то, может, игра воображения, какой-то блуждающий образ, какая-то приблудная мысль, которая забрела с края сознания, норовя проникнуть в центр действа. Но скорее всего, причиной этому был докучливый дождь, вечный пролаза и проныра. Ну конечно! Вон как он чеханул, видать, обескураженный моей догадкой. Это именно он морочил мне голову, посылая флюиды и миражи, дабы выманить меня из дому.
Чего он, спрашивается, привязался ко мне? Я что, пацан, который под ливнем лезет в реку, уверяя, что так вода теплее, и плещется в ней…
К полудню дождь-заноза всё-таки угомонился. Он уплёлся куда-то вдаль, заплутав в поднебесных закоулках. Я обрадовался, оставил в покое рукопись, обул сапоги, подхватил корзинку-набируху и отправился за околицу.
Заросшая подорожником тропинка вывела меня к заветному борку. Здесь я, бывало, за какие-то полчаса набирал грибков и на жарёху, и на варю.
Я уже улыбался в предвкушении встречи с подберёзовиками да маслятками, которые явно заждались, вытягивая свои шляпки из-под листьев да травы, как на лесной опушке дождь— прохвост подкараулил-таки меня. Застал врасплох, чеханув внезапно и что было мочи. Я оторопел, не в силах поверить в такое коварство.
Вскинув над головой плетенюшку, я стремглав кинулся к седой матёрой ели, что высилась в ближнем осиннике. "Что за охота меня подстерегать! — грозил я в небо. — Я что тебе — мальчишка, который рад-радёшенек, когда пузырится лужа!". Дождь-лиходей, однако, не отставал, норовя вымочить меня до нитки. Прикрываясь корзинкой, я проломился через мокрый кустарник, миновал гряду осинника и достиг тёмной ели. Нагнуться да приподнять замшелый подол было делом секунды. Я юркнул под её густую сень, точно крупяная мышка-норушка.
В схороне было сухо, пахло смолой, мхом и густым духом недалёкой грибницы. Отряхнувшись, утерев капли с лица, я показал моему преследователю язык и... Тотчас прикусил его, потому что за шиворот, пронизав все хвойные преграды, шлёпнулась крупная холодная капля. Она до того ме-е-е-дленно и противно потекла по спине, что меня аж передёрнуло.
Дождь не утихал. Он решил, видать, взять меня измором. Дескать, рано или поздно тебе всё равно придётся возвращаться домой, и уж тут-то я тебя прищучу. Что оставалось делать? Опять ждать, устроиться насколько можно вольготнее, и ждать.
И вот, раскинув по мшанику ноги, я прижимаюсь спиной к могучему стволу и прикрываю глаза. Шелест дождя не умолкает. Дождевые капли, стекая с иголочки на иголочку, тенькают свою партию, ровно молоточки по пластиночкам ксилофона. Это напоминает трель пеночки, только во сто крат тоньше. Чтобы услышать капельную тенькь, надо затаить дыхание и даже утишить сердце, потому что молоточки в висках по сравнению с нею — это оглушительные барабаны.
А ель незыблема. Позвоночником — не столь прямым, как эта державная стать, я ощущаю ток её хлорофилловых вен. Моя кровеносная герань, на проницательный взгляд господина Рентгена, наверное, выглядит дичком, самозванно привившимся к мощной густораз-ветвлённой системе. Зато у меня нет корней, и я волен идти куда заблагорассудится. "Ой ли!" — прыскает на это злыдень-дождь. Его не оставляет надежда, что, измаявшись ожиданием, я таки выберусь из своего схорона. В сарказме его угадывается бессилие. Это очевидно. И чтобы доказать всю тщету этого водяного пузыря, этого покровителя червей и лягушек, я решаюсь подняться и гордо выйти наружу. Пусть никто не думает, что я так уж боюсь этой прохудившейся лейки. Вода — она и есть вода, пусть и напичканная свинцовыми мерзостями. Но что это? Я не могу даже пошевелиться. Моё тело сковывает неодолимая тяжесть. Еловые ветви обвивают мои плечи, точно лямки походного ранца. Я до того поражён, что не в силах даже закричать. Мне не подчиняется язык, у меня нет голоса. Только слух остаётся при мне. Слух да глаза. Но они от страха, похоже, остекленели. И всё, что я сейчас различаю, — это прерывистое дыхание да загнанный — до хрипоты — стук сердца. И тут не слухом — видать, позвоночником, всем своим существом вдруг улавливаю глубинный шёпот. "Не спе-еши-и", — доносится накат хлорофилловой аорты. Я обмираю. Ни сердца, ни дыхания уже нет. Есть только этот гул. "На-аста-ал мой ча-ас. Отнеси-и меня-а к ма-атери-и". "И-и", — гудит в сердцевине, так гудит в глубине напряжённого телеграфного столба. "Куда?" — выдыхаю я. Все силы уходят на этот выдох. "Сту-упа-ай и уви-идишь". Машинально киваю. Краем сознания понимаю, что это глупо, но киваю ещё раз.
Потом собираюсь с духом, ломко подворачиваю ноги, подчиняясь чужой непререкаемой воле. Крестец пронизывает жгучая боль. Из глаз сыплются искры, так что в сумраке схорона становится светло. Через силу встаю на колени и, помогая себе руками, ищу опору для стоп. Хрустят от натуги позвонки, скрипят суставы, трещат сухожилия. Всё это я ощущаю, но не слышу, потому что и гул сердца, и моё хриплое дыхание, и ломкий хруст хребтины — всё заглушает треск выдираемых из почвы корней. Земля вокруг дыбится, пучится, это я чувствую собственными стопами. Почва уходит из-под ног, меня шатает. А пространство вокруг пронизывает такой ужас, что замирает даже дождь, потерявший напор и дар речи.
И вот я встаю. Встаю и, шатаясь от непомерной тяжести, делаю первый шаг. С выворотнем за плечами, точно крохотный муравей с веткой на горбу. С охвостьев корневища осыпается глина, ошмётки мха, а вместе с земляной трухой и сопревшими иголками — паучки, древоточцы и короеды, неожиданно для себя лишившиеся сумеречного рая. Последняя перезрелая шишка срывается с еловой вершины и, хлопнувшись о землю, взрывается шрапнелью семян. Вот смерть, вот жизнь, и меж ними никакого промежутка.
Сквозь кисею еловых ветвей различаю развал мокрой травы — это мой след. Тем же путём выдираюсь из осинника и, тяжко прогибаясь, ступаю на межу. Осклизлая глинистая стёжка тянется к деревне — туда, куда стремит меня воля ели. Хрипя и стеная, одолеваю горбатое, заросшее сурепкой поле, достигаю увала и медленно-медленно бреду по отлогому склону. Дальше — пересохшая ручьевина — пойма давно затянувшейся старицы. Здесь в низинке горбятся развалины коровника да остов силосной башни. А выше начинается деревенский холм, который в пять рядов опоясывают матёрые чёрные избы. На самом краю, близ затянутой подорожником дороги, горбатится переломанным хребтом сруб полуразвалившегося пятистенка. "К матери", — как урок твержу я. Взглядом перебираю чёрные венцы и упираюсь в самые нижние, что открываются над зарослями крапивы. В детстве где-то здесь я оставил свои инициалы, вырезав буковки перевичком, как называла перочинный ножичек бабушка. Сполох усталой памяти сменяется вялым испугом: не к этому ли срубу стремит меня ель? "Нет", — безмолвно отвечает она, понуждая двигаться дальше.
Выбиваясь из сил, тянусь в угор. Всего сутки назад я всходил по этому склону без всякой натуги, потому что это была обыкновенная, как определяют геодезисты и спортсмены, пересечённая местность. А теперь, одолевая его, я едва переставляю ноги и запалённо хватаю ртом воздух.
Для обременённого непосильной ношей муравья темя холма, что вершина египетской пирамиды. Но достигнуть вершины — это только половина пути. Гораздо труднее с неё спуститься.
Под угор я спускаюсь, не чуя под собой ног. На берегу реки догнивает карбас. Рёбра шпангоутов осыпались, борта истлели. Осталась одна креневая кокора, от которой ёлочкой расходятся смоляные гнилушки. "Она?" — молю я. "Да-а-альше".
Путь лежит вдоль берега. Я бреду, глядя под ноги. Это надо, чтобы не споткнуться, но пот так застилает глаза, что от соли я слепну. Лишь изредка, рискуя оступиться, позволяю себе приподнять голову.
На соседнем увале высится гряда матёрых елей. Там деревенское кладбище. "Вот, значит, куда унесло твою мать", — задушенно думаю…
На кладбище пустынно. Пичуги уже отпели своё. Забор рухнул не то от ветхости, не то под тяжестью многочисленных валежин. Вперемешку лежат полусгнившие кресты.
Я тащусь, не различая тропок и могил. Трещат мои рёбра и суставы. Трещат ветви ели, которой тесно на густых верхах.
На середине кладбищенского острова я спотыкаюсь. Всё. Сил больше нет. Этот бугорок мне уже не одолеть. Всё. Но тут что-то происходит. В мою спёртую грудь врывается свежий воздух — ель размыкает свои железные объятия. Голова моя идёт кругом, я не столько понимаю, сколько чувствую, что ель медленно оседает, касаясь выво-ротнем земли. И в этот миг словно кто-то толкает меня в бок. Едва я успеваю отступить в сторону, как ель начинает падать, заламывая свои ветви и не жалея ветвей окружающих елей и сосен. "Зде-есь, — доносится до меня засмертный вздох. — Зде-есь моги-ила твое-ей ма-атери. А домови-ина её — это моя-а ма-а-ать". И со всего размаху — от вершины до комля — она ударяется о сыру землю, подминая под себя тонкую рябинку, куст шиповника и семейку высоких белых ромашек…
Оторопь, смятение, тревога и даже страх — вот что меня охватило по возвращении из леса. Я был не в состоянии ничего делать. Папка с рукописью, из которой торчала жидкая стопка листов, лежала перед глазами, но я даже не открывал её..
Что же мне такое привиделось? И почему? Эта ель? Этот путь? Эти слова? Почему так странно изменилась в конце пути деревенская география? Все поля, холмы, угоры, все постройки были из моего реального мира. А концовка нет. Ведь кладбище наше деревенское — за рекой, на том берегу. Вот и карбас для перевоза, пусть и сгнивший, — тому подтверждение. Почему же в моём отуманенном сознании кладбище оказалось на этом берегу?.. Знак? Предвестие? Предупреждение?..
1.0x
