АПОСТРОФ

№26 (658) от 28 июня 2006 г. Web zavtra.ru Выпускается с 1993 года.
Редактор — А. Проханов.
Обновляется по средам.
Георгий Судовцев
АПОСТРОФ

Карен Степанян. "Сознать и сказать". "Реализм в высшем смысле" как творческий метод Ф.М.Достоевского. — М.: Раритет, 2005, 512 с., 1000 экз.
Несомненно, что самый "востребованный" на Западе (и на Востоке тоже) русский писатель — не Пушкин, не Лев Толстой, а Достоевский. Этот факт связан не только и, наверное, даже не столько с художественными и прочими достоинствами прозы Фёдора Михайловича, сколько с такими, например, резонансными "прочтениями" Достоевского, как у Фридриха Ницше или М.М.Бахтина, вводившими творчество нашего классика в самый актуальный контекст мировой культуры. Диалог о Достоевском вполне сопоставим, например, с таким же непрестанным диалогом о Сервантесе или о Шекспире. "Дон Кихота" Федор Михайлович, как известно, ставил на высшую ступень своей не только литературной, но даже и жизненной иерархии: "И если бы кончилась земля, и если бы спросили там, где-нибудь, людей: "Что вы, поняли ли вы вашу жизнь на земле и что об ней заключили?" — то человек мог бы молча подать Дон Кихота: "Вот моё заключение о жизни и — можете ли вы за него осудить меня?" Или его рассуждение: "Об Шекспире: Это без направления и вековечное и удержалось. Это не простое воспроизведение насущного, чем, по уверению, многих учителей, исчерпывается вся действительность. Вся действительность не исчерпывается насущным, ибо огромною своею частию содержится в нем в виде еще подспудного, невысказанного будущего Слова".
Новая книга Карена Степаняна пытается внести весьма существенные новеллы в этот бесконечный диалог. "Та неполнота формулы "полифонического романа", которая ощущалась многими читателями,.. заключается, на мой взгляд, в том, что М.М.Бахтин определил лишь один из двух важнейших принципов, которые конституируют художественный мир Достоевского: каждый его роман представляет собой явление — явление Христа, несущего людям Благую Весть о спасении (явление чаще незримое, но порой и открытое — чтение евангелия в "Преступлении и наказании", глава "Кана Галилейская" в "Братьях Карамазовых"), и диалог — людей, передающих эту Благую Весть друг другу и активно участвующему в диалоге читателю (пусть даже при этом персонажи говорят — внешне — о другом, или даже прямо отрицают эту весть, всё равно она является главной темой всех основных диалогов в мире Достоевского)". И с сочувствием цитирует Татьяну Касаткину: "Автор (Пушкин. — Г.С.) разоблачает в реализме, стилистическом направлении, видящем свою задачу в подражании, отражении реальности, — "зрительную иллюзию", "мороку" сродни дьявольскому наваждению. И, обнажая суть реализма, Пушкин показывает своей музе в качестве суженого сатану, как "подражателя природе и истине", "великого мастера творить такие художества, которые кажутся натуральными", именно с ним состязаясь в искусстве имитации реальности".
По плотности и глубине своих смыслов книга Карена Степаняна найдет мало аналогов в современной критической, да и философской литературе, доставив немало моментов интеллектуальной "радости узнавания" тем читателям, которые еще не растворились в пене современного литературного рынка. Это в полной мере относится и к вызывающим на споры моментам — например, с тезисом о том, будто злые духи, бесы и черти христианства, суть не более чем проекции человеческих грехов и несовершенства, а реально, онтологически не существуют. "Достоевский понимал: если человек воистину свободен, то черт — лишь эманация его собственного зла, и наоборот: если есть черти, о человеческой свободе нельзя говорить". Это странно — ведь, помимо Книги Иова, на которую ссылается автор, о бытии злых духов прямо и неоднократно сказано в Евангелии. Иначе кто же там искушал Христа в пустыне? Или кто вселялся в стадо свиней, низвергшихся с утеса в пропасть? И, главное — как факт их бытия может отменять (пусть даже только в сознании автора) божественную свободу воли человека?