| | | | |
ДУША НЕИЗЪЯСНИМАЯ
Братцы мои, как приятно иногда ошибаться… Я познакомился с Павлом Басинским в Ясной Поляне: важный, сытый, моржовые усы, туманный сквозь толстые очки взгляд. Взглянул на меня вскользь, как на травяную ветошь, только что не сплюнул от неудовольствия, и тут же отвернулся. А я подумал с внутренней усмешкою, глядя на успешного критика без всякого раздражения: что с него взять, самовлюбленного прокуратора, что подвизгивает щенком в либеральной подворотне, а нынче вот заслан к Льву Толстому, чтобы и здесь ухватить свой мосол.
А вечером вдруг оказались с Басинским за одним столом и мне понравилось, как вкусно пил мужик водку, не боясь утонуть на дне стакана, потреблял сосредоточенно, без надрыва, что часто навещает в пьянке творческого человека, хотящего быть важным, не травил пошлых анекдотов, не забирал внимания на себя, не отвешивал критических тумаков и не выдавал пресных авансов. И главное — не бузил, не вздорил…Он постепенно ссутуливался над столом — и терпеливо нагружался. Напротив его сидел бородатый Варламов, красивый русый мужичок, закадычный дружок Басинского и, заряжаясь спиртным, что-то нечленораздельно приборматывал, похмыкивал, не сводя доверчивого взгляда с Павла, и куда-то отплывал, удалялся от нас, вместе с тем безмолвно, на чистых душах разговаривая с приятелем, пока вовсе не замгнул очи свои. Этим он живо напомнил мне моего деда Семена Житова, который бывало примет стакашек, песенку споет, тут же вздремнет, но вскоре воспрянет с ясным взглядом, и снова молодец на коне; и так может праздновать весь день, не теряя ума, а все сотрапезники уже давно под столом… И только Александр Яковлев с каждой рюмкою наливался солнечным радостным светом, как подсолнух, и наполнялся сердечной мягкостью…Вот такая троица оказалась неожиданно возле меня… Это были литераторы иной хватки, нового мира, не вкусившие советского пирога, но лишь из прихожей увидевшие краем глаза уже разоренный стол. Им, провинциалам, приходилось пробиваться, толкаясь локтями, больно ушибаться, лавировать, словно бы пробираться по минному полю, и потому они невольно отметали от сердца "секретарскую барскую литературу", затмившую, как им казалось, весь белый свет, и этот скепсис перекинули и на нас, хотя мы-то, наверное, не менее пострадали от " литературных дедов", что упрямо отодвигали целое военное поколение на задворки, нас, уже седобородых, считая молодыми…
И вдруг я подумал, расплавленный от вина, с размягшей душою, искоса взглядывая на соседа: "Если с этим "прокуратором" дружатся хорошие мужички, то не может он быть худым человеком". Мое недоумение, наверное, достигло Басинского, что-то переломилось, стронулось в нём, он вдруг добыл из сумки книгу и коряво, небрежно написал: "Личутину от автора".
И вот книга Павла Басинского "Московский пленник"на моем столе (статьи, эссе, проза). Слыхал о критике много, но не читал ни строки и от этого не печаловался, как и не переживал, что эта столичная штучка не листала моих книг. Мы жили в одном городе, но не пересекались, полные тайного неприятия, словно бы обитали в двух столичных слободках, меж которыми все дороги были заставлены засеками. Я взялся за книгу с тайным намерением "линчевать" самонадеянного мальчишку, а прочитал, не отрываясь, на одном духу, как совершенный роман.
Что сказать: труд достойный похвалы, написан многознатным и главное разумным человеком, упрямо перешибающим плетью внутреннюю гордыню и спесь, постоянно ломающим свою строптивость; когда-то очарованный грядущей славою, пылающий юношескими мечтаниями, сожигаемый честолюбием, как затяжной хворью, Павел кинулся в столицу, чтобы завоевать её, покрасоваться на её площадях на белом коне, и в этом своем неуемном порыве не сломался, не потух на кухонных тусовках, не остыл, не обрюзг и не затерялся в пошлой, чванливой богеме; спасся тем, что, как верный камертон, тешил в себе и баюкал любовь к русской земле, к древнему своему народу, к деревенскому мужичку, что терпеливо неся свой крест, не покривился, но многое видит и понимает в своей божьей простоте, и верно, упрямо блюдет заветы. Ум что…. умных критиков на свете много, да мало разумных, помеченных Богом; но ещё менее любовных и добрых. Басинский пишет о Викторе Астафьеве и Викторе Курочкине, Дмитрии Голубкове и Чехове, Некрасове и Горьком не только душевно и поклончиво, как об усопших замечательных предках и учителях своих, но разбирает их судьбу с нежностью, для каждого находя необманчивое слово. Будто затейливый " хирург", он проникает в душу писателя, чтобы в больных нарывах, среди пустяшного сора и тины найти жаркие светоносные огоньки и раздуть их во славу своего литературного героя. Басинский не кичится своим многознанием, не козыряет особенностью своего точного гибкого литературного слога, не рядится в судейскую тогу; он порою боится заболеть похвалебщиной, пригнетает себялюбие, обнажая и иронически насмехаясь над своими честолюбивыми порывами. Он бы и хотел порою качнуться в сторону "фармазона" и даже дает себе послабки, но тут же и спохватывается, окорачивает, остерегает себя, боится оглохнуть и окоченеть в либеральном гвалте, где добросердие и совесть отброшены за ненадобностью, как ветошь.
Мы все в России разделены на зоны и через колючую проволоку вглядываемся в зыбкие тени "других людей", людей "не наших", уверившись, что они чужие, слеплены из другого теста и явились из Хамского мира, так страшного нам. Но, оказывается, за стеною миража живут зябкие, тоже наши люди и точно так же настороженно вглядываются в нас, и пугаются наших теней, принимая за оборотней и недотыкомок. Хам, ещё не пришедший в Россию, уже заслал к нам своих оруженосцев, и его слуги не только проникли во все слои народа, но и переняли грядущую власть Хама на себя, власть дерзкую, циничную и бессердечную. И Павел Басинский волею "хамского отродья" тоже попал в иную Зону, он также, оказывается, боится и презирает Хама, и не скрывает своего отчуждения и пытается снять с него либеральную маску, поставить на место.
Хам по-обыкновению боится отпора, тогда он сникает, прячет взгляд; он пятится, уходя, рабски кланяясь и заискивая, но внутри его клубятся тучи, а в голове зреют мстительные интриги, ибо бессердечный и бездушный, боясь силы, он всякий раз норовит поклонить её под себя, пусть и предательски. Но если Хам уходит с гордой головою, если он показывает спину, значит, он победил, его враг повержен и не может ударить сзади. И Хамово отродье повернулось к нам спиною…
Лев Толстой говорил, что если негодяи (хамское отродье) сбиваются в стаю, то и люди добрые должны объединяться. Но этот вопрос сложный, требующий обширного объяснения. Для начала русские добрые люди должны хотя бы обменяться сердечной улыбкою, а не напускать друг на друга "злого буку". Открытая улыбка — это начало братней любви, страшной для Хама… Не знаю, каков Павел Басинский в жизни, но по книге " Московский пленник" он близкий для меня русский человек.
Владимир Личутин
1.0x
