| | | | |
ДУША НЕИЗЪЯСНИМАЯ
Могила Льва Толстого в Ясной Поляне вызывает чувства самые противоречивые. Ровный подстриженный кирпич дерна, обсеянный свежей травкою на краю глубокого оврага старого Заказа, угрюмый нахохленный лес, толпы лениво шаркающего народа, на мгновение замирающего у холмушки и напряженно вспоминающего, отчего великий старец, этот чудак, лежит в одиночестве в диком лесу, в вершинах которого едва прояснивает затянутый серой наволочью клок неба, и которому, вобщем-то, нет никакого дела до Писателя; и едва ли читали многие зеваки что из написанного, ибо литература нынче в изгоях и терпит в обществе нужду и всякие препоны якобы из-за своей ненужности. И я с грустью подумал, глядя на последний приют русского гения: "Господи, как одинокого ему лежать в этой сыри и хмари, несмотря на толпы зевак-паломников".
Ему, крестьянопоклоннику, мечтающему раствориться в народе, обезличиться в этом крутом соляном растворе, стать мужиком-умельцем, — даже по смерти пришлось самовольно бежать от своего идеала, который выстраивал всю жизнь. Ему бы на деревенском жальнике быть (коли так сварился, стяжался со своей семьею и не желал лежать на родовом кладбище) и слушать эти подземные шумы, всю стихийную бесконечно длящуюся жизнь, что творится неустанно на погосте, и там, в ином миру, стать батюшкой, духовным наставником и проповедником, коли досталась человеку такая судьба. Ведь в русском народе осязание посмертной жизни, несмотря на внешнюю простоту и легкость, самое сложное, мистическое, хотя всякая баба понимает, что скоро в земельке шкурка изопреет и не отстанется ничего от человека, кроме "косток белояровых". Душа — да, с нею всё понятно…Душа на муки бесконечные или в рай, но ведь и тело, такое привычное, родное в малейших подробностях, не может же так просто истечься в потемках и пойти в усладу червию. Так, может, и костки умеют вести мирные беседы и вздорить, и затеивать склоки? И потому, наверное, так важно, где покоиться, в какой земле, и кто рядом приведется в соседи на долгие времена до грядущего Воскресения, когда снова прильнет костка к костке. Вот у моей соседки не сложилась жизнь с сыном. Она и сетует: "С Васькой рядом на кладбище я лежать не хочу. Здесь надоел, пьяница, и там будет меня мучать. Пусть положат его рядом с отцом— дьяконом. Пьяница тоже был, не приведи Господь. Он будет там служить службы, а мой-на стакан просить. Бывало дьякон -то упал пьяный посреди деревни, так парни у него волосы на голове и бороду ножницами остригли… И с мужем рядом не хочу. При жизни бивал, а вдруг и там колотить примется… Пусть к сестре повалят; подле неё место хорошее и не тесно".
Но если в смерти все равны и всё должно истечься безмолвным прахом, как уверяют богоборцы, то почему молят люди похоронить обязательно в родной землице, где покоится прах предков? Это не просто причуды, блазнь иль умственная хворь, но непререкаемое безусловное ожидание какой-то последней обетованной радости, которую получит в награду совестный человек, как неоспоримо заслуженную. Это желание необьяснимо и куда глубже православных заповедей. Ведь в стороне от кладбища обычно закапывали без креста душегубцев и самоубийц, кто ушел из жизни без покаяния и без причастия; а тут в сыром урочище покоится тот редкий в миру враждебник церкви, кто всю жизнь выстраивал для любви свою истерзанную душу и веровал в Христа, как в безусловно живого Господа— милостивца, что скитается меж деревенских изб и стережет праведную душу, чтобы помочь ей не упасть в трудную минуту…
Странное это место на краю оврага старого Заказа, скитское, монашье, и лишь не хватает келеицы, древней замшелой изобки, святого родничка и покосившегося креста. Уступ похож на корму засыпанного прахом Ноева ковчега, ждущего весенней гульливой струи, чтобы по древесным кореньям, освободившись от пут, скатиться в мировые воды нового потопа, спасая для грядущего всякой твари по паре. Здесь так все взбуровлено, так напряжены почвы и деревья, что все, кажется, уже готово к отплытию. Где-то рядом, только протяни руку, в лесном соре и прахе упрятана любимым братом Николенькой " зеленая палочка", на которой написана тайна, как сделать людей счастливыми. Толстой всю жизнь искал её и не смог найти. Игра в "муравейное братство", затеянная ещё в детстве, продлилась до конца дней и превратилась в смысл земного существования. Толстой наперекор всем выковывал из себя нового безгрешного человека, зачеркивая наотмашь всё, чему служил, предавая осмеянию всё, чему поклонялся прежде ( государство и церковь), и сдирая с себя ветхого человека, пытался начать всё заново, с белого листа, как однажды ему уже удалось. Он проповедовал во весь голос, что легко полюбить народ свой и весь мир, и для этого не нужно особых усилий, но как трудно, оказывается, возлюбить ближнего своего, если не можем жить в согласии даже со своей семьей. И он не смог победить себя, переломить натуру, обновиться, начать жизнь с белого листа, погрузиться в свой народ, и потому в бессилии бежал из дому… Но если свою "скверную натуру" не мог истереть в труху и зауздать страсти, то как требовать этого от простеца-человека, что живет чувствами быта, и здесь, на земле, в своем дому хочет избяного рая. И вот на призыв Толстого, — "возлюби ближнего своего", "непротивления злу насилием", — "муравейные братья" ответили мировыми бойнями и революцией, обнажением зверя… Но мы не вправе судить великого Толстого, выстраивающего идеалы рая на земле, и горестно попрекать, что все попытки его оказались напрасны, а жизнь странной и чудной. Она была не более странной, чем у любого из нас, но только судьбу великого человека "муравейные братья" разглядывают в мелкоскоп, чтобы отыскать изъяны и надсмеяться над ними. Толстому воистину поклонялись, как святому и пророку, к его стопам сносили народы свои грехи, чтобы очиститься от скверны, и негаснущие отсветы тревожных зарниц, что блуждали тогда по небу России, и поныне блещут по окоему, выхватывая из наступающего мрака и гибельных чарусов тропы спасения…
"Муравейные мировые братья", которых пытался переделать Толстой, настигли его и по смерти. Отступая от Москвы, ободранные и иззябшие солдаты армии Гудериана остановились в Ясной Поляне, в покои великого старца завели своих голодных кляч, развели последние костры и стали умирать. Толстой был слишком русским, он слишком страдал об идеальном человеке, чтобы мировое зло оставило его в покое. Арийцы, мечтающие о мировой власти, продавшие душу дьяволу, наверное желали отплыть в грядущие миры на Ноевом ковчеге Толстого, хотели побрататься с ним, вызнать сокровенные мистические тайны, которые великий старец, конечно, унес с собою. Немцев отвозили на клячах к последнему приюту Толстого, к оврагу старого Заказа и хоронили возле, взяли в плотную осаду. Одного злодея, что собирался покорить славян, закопали в могиле писателя.
Толстому — жалостнику, исповеднику добра и христолюбцу, наверное, было уже все равно…Но как знать? Скверны иссыхают очень долго, веками, и горе их совершающим.
Владимир Личутин
1.0x
